В формировании такой потребности, конечно же, немалую роль сыграла профессия писателя. Она заполнила собой его жизнь. Напомним, что родился он в 1900 году в старинной аристократической семье, к тому времени обедневшей (потомок рыцарей, отец писателя служил страховым инспектором). Поиски своего места в жизни довольно быстро привели молодого человека в авиацию: в 1921 году он добровольно приписался к авиационной части в Страсбурге, обучался летному делу, стал лейтенантом французской армии. В 1927 году он начинает работать пилотом на почтовой линии, связавшей юг Франции с Африкой. С начала войны служит в частях военной разведки. После поражения Франции в 1940 году уезжает в США. С небывалым упорством добивается возвращения в действующую армию. 31 июля 1944 года не возвращается из очередного разведывательного полета над югом Франции.
Не менее лаконична литературная биография Сент-Экзюпери. В 1926 году опубликована новелла “Летчик”, в 1929 году — повесть “Южный почтовый”, в 1931 году — “Ночной полет”, в 1939 году — “Земля людей”. Занимается журналистикой (очерки о войне в Испании). В 1942 году публикует “Военного летчика” и “Маленького принца”. С 1936 года и до своей смерти работает над “Цитаделью”.
Вот и все. Но этого оказалось достаточно для того, чтобы Сент-Экзюпери стал одним из самых авторитетных писателей военного поколения, для того, чтобы он смог выступить в роли, которую иначе как пророческой не назовешь и которая редко кому удается. Не в последнюю очередь потому, что ни на какие роли он не претендовал, “писательскими болезнями” не болел, от всякой амбициозности был свободен.
Сент-Экзюпери — большой писатель, это само собой разумеется. Но можно сказать, что писательство не было для него какой-то особой, самостоятельной задачей. В его мире литературное произведение — как скрипка Страдивари в руках великого скрипача: покоряет музыка, и так ли важно для слушателя, с помощью какого инструмента она создана? Литература для него была “нравственным порывом”, поэтому в его мире просто-напросто не было места для того, что называется “чистым искусством”, что является формализмом, отмечено эстетством. Сент-Экзюпери говорил о своем “отвращении к литературе для литературы” — хотя это настолько для него очевидно, что никаких заявлений и не требовалось.
Процесс творчества Сент-Экзюпери любил сравнивать с теми процессами воссоздания и развития, которые происходят в живой природе. Быть деревом — значит исходить из почвы, питаясь ее живительными соками, прорастать к небу, открывая его просторы, его бесконечность. Таким “деревом” было и его собственное творчество, свободно произраставшее из почвы его дел и убеждений. Сент-Экзюпери был уверен в том, что истина проста, что она упрощает связь человека с жизнью, убирая все лишнее, наносное, надуманное. Так и в искусстве он искал прямых путей к истине, оставляя в стороне заботы о жанре, сюжете, персонаже. Лишь в двух первых повестях, в “Южном почтовом” и в “Ночном полете”, появился персонаж, в прочих же его созданиях остается один герой — он сам, — и к этой необыкновенно привлекательной, исключительно одаренной личности приковано наше внимание.
“Истина — жизнь”, — повторял писатель. Посадил дерево — вырос лес. Это и есть истина. “Мы чуть не погибли от разума, лишенного сущности” — пора вернуться к сущности, содрав с истины коросту рассудочности и изощренного интеллектуализма. Не рефлексия находит истину — “истину выкапывают, как колодец”. Выше всего Сент-Экзюпери ценил труд пахаря, возделывающего пашню, труд садовника, взращивающего сад. Свою профессию летчика и свое литературное творчество он считал “ремеслом”, трудом, подобным крестьянскому труду. И в полет он собирался, “как крестьянин”, выходящий в поле.
Истина добывается в действии, и сама истина действенна. Мудрое, гуманное у Сент-Экзюпери всегда социально, активно, динамично. Вот почему для него словно бы не существовало проблемы взаимоотношения мысли и действия, проблемы, решение которой было трудным, даже мучительным делом для западной интеллигенции нового времени. Для него противоречие мысли и действия снималось у порога его поисков истины, его открытия активного гуманизма, жизнетворящего, как жизнетворен крестьянский труд.
Другая опасность подстерегала писателя: не культ мысли в ущерб действию, а культ действия в ущерб мысли. Ведь Сент-Экзюпери принадлежал к числу тех, кто ныне именуется “технарями”. Он был летчиком, и летчиком хорошим, а кроме того — отличным инженером. С детства он испытывал особенное влечение ко всякого рода механизмам. Позже научился не только разбираться в них, но и создавать — он был изобретателем, им запатентовано несколько открытий, технических новшеств. Но техника для Сент-Экзюпери — еще не цивилизация, цивилизация — фактор социальный, человеческий. Со свойственной ему проницательностью он предчувствовал опасность, заключенную в обесчеловеченном техническом знании, в науке, позабывшей о человеке. Он звал сопротивляться тем “чудовищам”, которые могут выйти “из головы изобретателей”.
Летчик Антуан де Сент-Экзюпери совершал странный полет над землей людей. Странный, поскольку отправлялся он в свой немыслимо трудный полет, подвергался смертельной опасности, чтобы обнаружить то, что оставалось на земле, — человека и человечность.
Самолет, повторял Сент-Экзюпери, — лишь “орудие”. Конечно, его повести содержат описание “ремесла” летчиков, рассказ о новом и совершенно непривычном занятии, о новом роде человеческой деятельности со всем ошеломляющим и экзотическим, что несла с собой авиация на заре своей истории. Однако бросается в глаза, что все это не является самоцелью, что это не более чем “средство”. Поражает и то, как мало места в его книгах уделено описанию экзотических регионов, открытых во время полетов, необыкновенных пейзажей, представших перед взором человека, высоко поднявшегося над землей.
Полеты Сент-Экзюпери — противоположность туристическим вояжам: летчик ищет Истину. Парадоксальна у Сент-Экзюпери связь неба пилотов и земли людей — пилот открывает земные истины, старые, как сама земля. Не физический закон тяготения приковывает к земле, а необычайно острое ощущение принадлежности к человеческому коллективу, чувство ответственности за всех людей.
“Взгляд на мир” — вот что давал летчику полет. Предваряя космическую эру, Сент-Экзюпери открыл “планету людей”. У него возникло новое ощущение пространства — пространства планеты, возникло ощущение принадлежности не просто к французам или к европейцам — к землянам. Авиация в произведениях Сент-Экзюпери прежде всего и главным образом — приобщение к человеческому братству. Самолет в его времена был сооружением хрупким, почти все товарищи писателя погибли, сам он так часто попадал в аварии, что чудом дотянул до своего последнего вылета. Небольшой коллектив летчиков, спаянных постоянной смертельной опасностью, взаимопомощью, самоотверженной работой, представал в сознании писателя ячейкой и моделью человеческого общества, построенного на фундаменте братства и уважения к человеку.
Ремесло пилота — битва, постоянное сражение с титанами, со стихиями: ураганом, грозой, мраком, холодом. В этом постоянном противоборстве происходило рождение человека, воспитание личности. Именно этот процесс и привлекал писателя больше всего. И хотя он писал, что полет — познание, что через стекло в пространство смотришь, как в микроскоп, влекло его прежде всего то, что происходило в кабине, в человеке у штурвала самолета, влекло и вдохновляло, поскольку там рождалась человечность, формировался “взгляд на мир”, новое миропонимание, новая философия.
Впрочем, вряд ли миропонимание Антуана де Сент-Экзюпери можно назвать философией. Никаких философских систем он не создавал, он вообще недоверчиво относился к любой систематизации, усматривая в ней нестерпимый и бесчеловечный “порядок”. Да и в какой мере его “взгляд на мир” можно счесть новым? Он сознавался, что ничего нового не открыл, что он словно бы проснулся и внезапно увидел то, что видеть перестал.
“Уснул”, само собой разумеется, не Сент-Экзюпери — “уснула” цивилизация, пораженная болезненной рефлексией, переставшая называть вещи своими именами. Ей-то и бросает вызов писатель, напоминая о мудрости, о философском смысле “простых” истин, о прозорливости неискушенного, “детского” взгляда на мир. Таким именно взглядом осматривает мир Маленький принц — главный герой социологии и этики Сент-Экзюпери, подобие просветительского “простака”, перса из “Персидских писем” Шарля де Монтескье.
Сент-Экзюпери не философствовал. Исходя из убеждения в том, что “истина — это жизнь”, он попытался напомнить об основах бытия, о фундаментальных принципах человеческого общежития. Будучи летчиком, он обнаружил, что мы — обитатели в общем небольшой и очень уязвимой планеты и что наше существование зависит от того, поймем мы или нет, что пробным камнем является уважение к человеку. Понять же это можно лишь при условии возрождения человека — человека как носителя высокого духовного начала. В этом конечная цель творчества Сент-Экзюпери, всей его деятельности, до последнего дня, до последнего полета.
Было два обстоятельства, две конкретно-исторические причины, обусловившие пафос этической проповеди Сент-Экзюпери, заставившие его сделать вывод: “уважение к человеку в опасности”. Он подвел итоги социально-нравственного развития буржуазного общества за полтора века его истории и признал эти итоги неудовлетворительными. Он совершенно точно подметил, что это развитие сопровождается утратой идеала и смысла, вырождением духовного, нравственного содержания. Современность в представлении Сент-Экзюпери — в представлении верном — это мир, который лишился Фонарщика, то есть утратил смысл, задавленный буржуазным прагматизмом, беспардонным политиканством, бездушным техницизмом. “Телефонная цивилизация” для него невыносима. Жулики и торгаши воцарились в мире, осененном некогда мыслью Паскаля, мыслью просветителей.
Полеты Сент-Экзюпери поэтому приобретали символическую функцию возвышения над низменным миром буржуазной практики, над обществом “счетоводов и лавочников”. Жизнь в авиации была противоположностью их пустого, бессмысленного существования. Каждый летчик представал Человеком, перед лицом смертельной опасности в одно мгновение переживавшим бытие человеческое. Жизнь в авиации — это жизнь на пределе возможностей, мобилизация всех возможностей человека, возможностей его духа. Истинная Жизнь.
Проницательно, пророчески Сент-Экзюпери оценил и осудил то, что после второй мировой войны назовут “потребительской цивилизацией”. Он писал, что после победы над нацизмом — в которой он не сомневался — с необыкновенной остротой встанет “главный вопрос нашего времени”, — вопрос о назначении человека, о смысле бытия. И вот тогда общество, буржуазное общество, окажется перед пустотой, которую нечем будет заполнить. Ибо богом этого мира стала вещь.
Сент-Экзюпери часто писал о вещах. Они были для него точным обозначением бездуховности, неспособности понять сущность. Вещизм — ненавистное писателю, уродливое порождение торгашеских общественных отношений. Смысл человеческого существования низводится к производству вещей и их потреблению. Такое существование Сент-Экзюпери отвергал с негодованием и презрением. Оно убийственно для человека, ибо, по убеждению Сент-Экзюпери, человеком становятся отдавая, а не приобретая, человек измеряется тем, что отдано другим людям, обществу, а не тем, что приобретено, что потреблено. Жизнь потребительская — жизнь животная, а не человеческая.
Отвращение к такому образу жизни, человека недостойному, было у Сент-Экзюпери взвинчено до крайности. Свободное парение в чистом небе закреплялось как романтическое противопоставление двух миров, идеального и реального. Под пером Сент-Экзюпери словно ожил романтизм начала прошлого столетия. Разумеется, он не переписывал романтические откровения с пожелтевших от времени страниц — романтизм показал свою жизнеспособность в иных, как могло показаться, исторических условиях. В условиях, когда пожинались плоды “свободного предпринимательства” в виде “общества потребления”.
“Я ненавижу эту землю” — такими неожиданными признаниями ошеломляет романтик Сент-Экзюпери; “кругом посредственность”, “кругом уродство”, “все глупы”, “все безобразно”. И соответственно по-романтически переживает писатель свое абсолютное одиночество, свою неприкаянность.
Его неудержимо влечет пустыня — “я люблю пустыню”. В пустыне воздвигается “цитадель”. В пустыне летчик встречает Маленького принца. Пустыня казалась писателю особым миром, подобным небу. В пустыню он отправляется, как летчик в свой полет. Там нет “счетоводов и лавочников”, там не действуют законы, регулирующие их существование. Человек в пустыне абсолютно свободен, он предоставлен самому себе, погружен в себя. В пустыне господствуют “силовые линии”, вынуждающие человека, как и в полете, жить на пределе своих возможностей. Пустыня, как и небо, — полигон человеческого духа.
В пустыне человек познает цену жизни. Пустыня напоминает о “простых” истинах, об истине воды как источника жизни — напоминает о том, что человечество живет у колодцев. В пустыне познается человеческое братство, цена человека, давшего испить воды умирающему от жажды. Так было с самим Сент-Экзюпери. Он очень прочно стоял на земле, и его метафоры питались жизненным опытом, а не полетом фантазии.
Второе обстоятельство, подстегнувшее пафос гуманистической проповеди Сент-Экзюпери, — война. Сент-Экзюпери — писатель эпохи второй мировой войны. В ее атмосфере оттачивалось, уточнялось мировосприятие писателя-гуманиста, избравшего своей профессией авиацию, ставшего военным летчиком, не пассивным наблюдателем военных событий, а их участником, так сказать, участником профессиональным. Тем увереннее он писал о войне как о феномене противоестественном, несовместимым с теми принципами, на которых должно покоиться нормальное человеческое общество. Война — уничтожение себе подобных. Земляне — жители одного населенного пункта, планеты людей, и каждая война, по убеждению Сент-Экзюпери, братоубийственна.
“Напротив — люди”. Напротив, по другую сторону баррикады, во вражеских окопах, — тоже люди, те же люди. Обитатели земли людей — вот что потрясает Сент-Экзюпери, что является его открытием и его откровением.
Нельзя упускать из виду, что отношение Сент-Экзюпери к войне определялось не только его гуманистической программой, общими ее посылками, но и конкретным опытом самого писателя. Сначала он столкнулся с войной в Испании — гражданской войной, всегда оставляющей особенно болезненное ощущение разобщенности и в то же время близости сражающихся. Затем началась большая европейская, мировая война, началась как “странная война” — на первом ее этапе французская армия странным образом топталась на одном месте, пока не началось наступление фашистских орд, и тогда странным образом великая держава мгновенно развалилась и поспешно капитулировала. “Нелепая война”, — твердил Сент-Экзюпери, наблюдая картину разгрома, картину агонии своей родины. Нелепая война — война нелепа: так развивалась мысль Антуана де Сент-Экзюпери.
Тем не менее без всяких колебаний он занял в войне совершенно определенную, лишенную малейшего оттенка двусмысленности позицию — что об этом говорить, если Сент-Экзюпери привел такой аргумент, каким является его гибель? Гибель не случайная, не в военной суматохе, а в результате недвусмысленно сделанного выбора, твердой позиции. Сент-Экзюпери сделал невозможное, чтобы вернуться в авиацию, в сражающуюся армию — несмотря на возраст, на травмы, на славу, на усилия товарищей, изо всех сил пытавшихся спасти его от почти неизбежной смерти. Им казалось, что Сент-Экзюпери шел на смерть, избрав ее сознательно и намеренно. Возможно, так оно и было на самом деле. Однако Сент-Экзюпери ничего не демонстрировал, он вообще был скромен и чужд всякой рисовки. Он был последователен, и дорогие ему нравственные принципы не сочинялись им за письменным столом, а возникали в его жизненном опыте, подтверждались его поведением, его жизнью — и его смертью. Его смертью подтверждалась столь дорогая ему мысль о человеческом братстве, об ответственности человека за всех людей, об активном гуманизме.
Выбор Сент-Экзюпери определялся достаточно четкой политической позицией. С одной стороны — его отвращением к фашизму, к Гитлеру как к его воплощению, его образу. Ясно, что фашизм был для Сент-Экзюпери абсолютно неприемлем, был антиподом его гуманизма, реальной опасностью для человечества. С другой стороны — “Франция прежде всего”. При осознании родовой принадлежности к человечеству, к обитателям земли, у Сент-Экзюпери было очень ясное понимание той общности, которая называется Францией.
Националистом Сент-Экзюпери не был. Он, конечно, понимал, что Франция не однородна. Французами были и “лавочники”. Главарь сюрреалистов Андре Бретон не был для Сент-Экзюпери “его родиной”. Для него родиной был прежде всего народ, те самые пахари и садовники, в труде которых заключена истина существования и нации и человечества. Родиной для Сент-Экзюпери была великая духовная культура, вечно живое наследие гуманизма, наследие мысли.
Вот этому очагу цивилизации, по наблюдениям Сент-Экзюпери, и грозила не проблематичная, а совершенно реальная опасность. Он исходил из трезвой, деловой оценки соотношения сил и возможностей Франции и Германии по всем показателям, включая и численность населения последней, превосходившей численность французов. Это настолько его тревожило, что он счел самой настоятельной задачей сплочение французов перед лицом врага, осознание общности, принадлежности к Франции — “Франция прежде всего”,
Следует, разумеется, считаться и с тем, что по природе своего мировосприятия, своей этики Сент-Экзюпери с крайним недоверием относился ко всякого рода политическим, идеологическим разногласиям, поскольку они разводили землян по враждующим группировкам — а где вражда, там жди и войны. Сент-Экзюпери был очень зорким и наблюдательным человеком, с высоты в 10 000 метров он различал каждое дерево, украшавшее его землю, но гораздо хуже видел он социальные границы. Не случайно отрицательные персонажи в его произведениях столь вопиюще традиционны и сказочно условны. Сказочные фигуры нелепого монарха и “делового человека” из “Маленького принца” — образцы максимально обобщенного, притчевого характера зла.
В “Цитадели” возникает еще один “деловой человек”, еще одно условное обозначение делячества — “пузатый министр”. Гораздо чаще появляются “мои генералы”. Вот кто безумно раздражает Сент-Экзюпери, поскольку представляет собой все, что так ему ненавистно: регламентацию, ранжир, обезличку, уравнивание и приравнивание . Свободой Сент-Экзюпери дорожил как высочайшим благом. Во имя свободы он критически воспринял великие заповеди, полтораста лет назад положенные в основание нового, буржуазного общества, — “свобода, равенство и братство”. И обнаружил, что буржуазная свобода стала лозунгом свободного предпринимательства, то есть торгашеским лозунгом, призывом к обогащению как к содержанию жизни, знаменем индивидуализма и эгоизма. В равенстве он заметил опасную тенденцию к уравниванию, обезличиванию, к той возмущавшей Сент-Экзюпери “стадности”, которая была следствием прагматизма и потребительства . Понятое таким образом равенство оказывалось бесчеловечной уравниловкой — противоположностью братства, основанного на уважении к человеку, а значит, на развитии в человеке творческого, неповторимо индивидуального начала, развитии, условием которого должна быть истинная свобода.
Не просто появляются, но часто с безудержной иронией упоминаются в “Цитадели” “историки, логики, критики”. Эта странная на первый взгляд компания, достойная, казалось бы, уважения, символизирует у Сент-Экзюпери всегда раздражавшее его чисто рассудочное знание, мертвую книжную мудрость, слова, оторвавшиеся от дела и ставшие пустословием. Все эти “логики” являются представителями “разума”, который “сочиняет законы и комментарии” — точнее говоря, рассудка, схематизирующей мысли, устанавливающей “закон”, то есть очередной “ранжир”, очередное разделение людей.
Сент-Экзюпери мечтал не о разъединении, а о единении, о человеческом братстве. Поэтому болезненно реагировал на проявления фанатизма, идеологической одержимости, на неправедный язык политической демагогии, на политические амбиции. В его представлении современный мир казался недостойной и опасной для человечества схваткой относительных истин, выдаваемых за столь абсолютные, что в их честь можно значительную долю человечества объявить “неполноценной”, предназначенной для уничтожения — как это и было сделано фашизмом во имя нацистской идеи. Перед лицом такой, действительно опасной одержимости, перед лицом нацистского фанатизма у Сент-Экзюпери до самой крайней степени обострялось стремление объединить людей. Само собой разумеется, такое объединение имело свои, достаточно определенные границы — никакого объединения с фашизмом, никакого компромисса с гитлеризмом Сент-Экзюпери не допускал.
Вышесказанное поможет понять отношение Сент-Экзюпери к Шарлю де Голлю и голлизму. Вопрос о взаимоотношениях де Голля и Сент-Экзюпери — немаловажный. Оба были личностями выдающимися. После своего выступления по лондонскому радио 18 июня 1940 года с призывом продолжать борьбу де Голль стал претендовать на руководство сражающейся Францией, на воплощение Сопротивления. Сент-Экзюпери высоко оценивал де Голля как политического и военного деятеля. Однако категорически не поддержал его претензий, отказался присоединяться к голлистам, отказался видеть в де Голле спасителя Франции и учредителя ее послевоенной судьбы.
Почему? Да потому что он видел в голлизме силу не объединяющую, а разъединяющую французов. Сент-Экзюпери исходил из убеждения, что ни одна политическая идея, ни одна группировка не может представлять Францию. Тем паче группировка, находящаяся за пределами оккупированной немцами территории. Франция — “в подземельях”, Франция страдает, и страдающая Франция сама решит свою судьбу. На этом настаивал Сент-Экзюпери. Де Голль, само собой разумеется, такой позиции не принял и относился к писателю с открытым недружелюбием. До признания заслуг Сент-Экзюпери он поднялся через много лет.
Взаимоотношения Сент-Экзюпери и де Голля в немалой степени драматизировали последние годы жизни писателя. Его отношение к де Голлю многими не было понято и принято, поскольку генерал вскоре стал официальным главой организации “Сражающаяся Франция”, личные заслуги его перед страной не вызывали сомнений. Сент-Экзюпери приходилось объясняться, даже заявлять о своем неприятии коллаборационистского правительства Виши — поскольку его подозревали в скрытых к нему симпатиях. У него нарастало ощущение непонятности, одиночества, даже собственной никчемности. “Что мне делать на этой земле?” — восклицал этот человек дела, отдавший жизнь за эту землю. Он сожалел, что не родился в другое время, и чувствовал себя человеком из далекого прошлого (“Я современник Жоашена дю Белле”)…
Прав был Антуан де Сент-Экзюпери или же ошибался? Прежде всего следует отметить незаурядную проницательность, проявленную им в отношении к де Голлю. Крайне чувствительный ко всякого рода бонапартистским замашкам, он уловил политическую амбициозность генерала и был обеспокоен возможными для Франции последствиями генеральской тоталитарности. Она обнаруживалась, как это хорошо известно, на всех этапах политической карьеры де Голля, даже в годы войны, а особенно в послевоенные годы. Уход де Голля с поста президента Республики весной 1969 года при всех исключительных заслугах этого выдающегося политического деятеля воспринимался левой Францией как конец авторитарной власти, поддержанной правыми силами. Сент-Экзюпери словно бы это провидел…
И кроме того, безупречны исходные нравственные посылки, которыми руководствовался писатель. Пусть порой они и кажутся отвлеченными, на самом же деле он, подобно сверхчувствительному сейсмографу, регистрировал колебания социальной почвы и своевременно предупреждал человечество о грозящих ему опасностях. Чтобы уберечь от них нашу землю, он звал утвердить в общественных отношениях уважение к человеку, звал объединиться, договориться — что же тут оспаривать, здесь все бесспорно. Можно, правда, подумать, что нравственные императивы Сент-Экзюпери трудно перевести на язык реальной политики. Но ведь и сегодня мы говорим: “Мир — это клубок противоречий между людьми, странами, классами. Эти противоречия надо уметь преодолевать не путем войн. Эволюция жизни показывает, что приспособляемость друг к другу, компромиссы, кооперация, коллективные действия чрезвычайно важны для развития всего живого”(1).
Как видно, ныне, перед лицом грозящих человечеству атомных войн, можно скорее говорить о политической проницательности, чем о наивности и прекраснодушии Сент-Экзюпери.
Другое дело, что жизнь реальная и та, должная, категориями которой мыслил и чувствовал Сент-Экзюпери, не совпадали. Это он понимал, и от этого происходил весь его пессимизм, который может показаться неожиданным на фоне источающей заразительный оптимизм гуманистической программы “непрерывного произрастания”, на фоне светлых тонов, которые доминируют в его произведениях. На передний план стала выдвигаться мечта о мире идеальном, гуманном — Сент-Экзюпери приступил к строительству своей “цитадели”.
Соответственно он начал оценивать реальную действительность. Со свойственным ему упорством, а порой, надо сказать, и упрямством Сент-Экзюпери не хотел видеть то, что было очевидным, или, точнее говоря, делал вид, что не замечает очевидных вещей. Это могло производить странное, дезориентирующее впечатление даже на людей, вполне ему симпатизировавших. Можно понять Жака Маритена, который в известном письме, обращенном к Сент-Экзюпери, вынужден был пояснять ему, что Франция вовсе не едина, что есть коллаборационисты и есть подполье Сопротивления. Неужели Антуан де Сент-Экзюпери нуждался в подобных разъяснениях?! Он ответил, что все это он знает и думает так же, как Маритен. В чем же дело? Оказывается, в том, что “романтик” Сент-Экзюпери делает вид, будто не замечает очевидных вещей, тех, что он не желает принимать, с которыми не желает мириться.
Принято говорить о Сент-Экзюпери как о воплощенной противоречивости. Он сам нередко сознавался в своих противоречиях, даже в том, что “запутался” в них. Точнее говоря, он был категоричен, частенько держался крайностей, жертвой которых действительно бывал.
“Напротив — люди”. Это напоминание и мудро, и своевременно. Им можно было бы обозначить вход в двадцатое столетие, в эпоху локальных и тотальных войн, когда так часто забывалось, что напротив люди… Это факт. Но что же поделать с этим фактом? Сент-Экзюпери любил вспоминать, как в Испании ему удалось предотвратить кровопролитие с помощью улыбки. Этим напоминанием он хотел сказать, что все мы люди, и решающую роль в наших отношениях может сыграть надпартийная человечность, тот экстракт души, который в состоянии свободно пересечь границы, установленные социальными отношениями. Тем и дорога Сент-Экзюпери улыбка, что она, как глоток воды в пустыне, может спасти жизнь, напомнить о человеческом братстве. Надо посмотреть в глаза, дотянуться до этого зеркала души — и все недоразумения разрешатся.
Сент-Экзюпери часто говорил о своем презрении к словам, о том, что именно слова разводят людей, делят их на враждующие группировки. Однако, отнюдь не пренебрегая игрой слов, он убеждал, что только слепцы верят в существование противоположностей, что кедр сам по себе вовсе не означает ненависти ко всему, что кедром не является. Судя по всему, даже в мире животных не процветает такая принадлежность высшего, человеческого общества, как ненависть, но тем не менее мир животный существует только благодаря взаимному пожиранию… Да и какие могут быть аналогии? Между людьми устанавливаются такие отношения, которые не объяснишь ни ботаникой, ни биологией.
Как-то неудобно спорить с Антуаном де Сент-Экзюпери, прибегая к недозволенным приемам. И тем не менее зададим ему риторический вопрос: что бы изменилось, если бы ему удалось заглянуть в глаза Гитлеру? Ответа не требуется. Не давал ответа на такие вопросы и сам писатель. Да он ими и не задавался. Он не помышлял искать родственную душу в глазах фашиста, а это значит, что он заведомо исключал из числа тех, кто “напротив”, часть людей, в глаза которых есть смысл смотреть. Он не помышлял об их улыбке — он был военным летчиком, он воевал, а значит, сделал свой выбор, принял то разделение людей, которое произошло в ходе войны с фашизмом.
Нелепа мысль, что Сент-Экзюпери не представлял себе, что именно разделяет людей, что бросает их в окопы, по разные стороны баррикад. Без всяких колебаний он занял свое место, и вряд ли его побудили к этому выбору слова, лишенные смысла. Когда он говорил “надо бороться”, он предполагал конкретный смысл, определенные задачи борьбы. Действовали, следовательно, столь мощные объективные императивы, что не считаться с ними Сент-Экзюпери просто не мог. Коль скоро он не мог пренебречь интересами человечества, интересами братства — условием уважения человека стала в данных обстоятельствах борьба против фашизма, ненависть к тем, кто “напротив”, — фашистам.
Нелепо полагать, что Сент-Экзюпери всего этого не понимал. Он понимал — но не принимал. Мир реальный оказался слишком непохожим на мир, способный превратиться с помощью улыбки в дружную семью — он был вынужден домысливать, дописывать иной, идеальный мир. На первых порах роль такого идеального мира, основанного на братстве и человечности, играла в творчестве Сент-Экзюпери авиация. Вскоре этого стало недостаточно для воплощения замыслов писателя, имевших в виду перестройку мира на новых нравственных основаниях. Тем паче с началом войны, когда авиации предназначалась совсем иная функция, нежели функция связывающее народы почтовой линии.
И вот Сент-Экзюпери приступил к созданию мира по своей мерке, по своему замыслу — начал писать “Цитадель”. Обращает на себя внимание, что к этому произведению Сент-Экзюпери относился как к делу всей своей жизни, как к своему завещанию. И писал его лихорадочно, торопливо, пользуясь каждой свободной минутой. Он словно и не сочинял, а жил этим своим творением. Так оно и было на самом деле. Трудно как будто объединить в одно целое летчика, который постоянно в движении, в деле, и писателя, сгорбившегося над своей рукописью, полностью в нее погрузившегося. Однако это были две ипостаси одного лица, одного писателя. Два мира, в которых он жил одновременно. В первом из них, мире войны, ему было не по себе. И он торопился уйти из этого мира любой ценой, даже ценой собственной жизни. Не случайно в его поведении, в его героизме был привкус жертвенности — и он признавался, что идет на смерть, “чтобы спасти свой нравственный кодекс”.
А в мире “Цитадели” он намеревался жить по окончании войны — только в этом мире. Но это ему не удалось — не удалось дожить до конца войны и не удалось дописать “Цитадель”.
Поскольку “Цитадель” не завершена, трудно оценивать литературные достоинства этой книги. Иные ее части кажутся набросками, заготовками для будущего текста, который так и не успел состояться. В “Цитадели” множество повторений, немало декларативности, другие стилистические недостатки, судить о которых нет возможности, так как осталось неизвестным, в каком виде должна была предстать книга, если бы она была завершена.
Но не столь уж это и важно. Более трехсот лет назад друзья Паскаля обнаружили после его смерти разрозненные заметки — они стали “Мыслями” Блеза Паскаля, с которыми не расставался писатель XX века Антуан де Сент-Экзюпери. Останется и “Цитадель”, это собрание мыслей Сент-Экзюпери, его завещание человечеству.
Впрочем, не просто мысли, а проект нового жизнеустройства поверял нам писатель. Он был по своей природе настолько социален, что последнее свое слово оформил в виде утопического города, картины жизни некоей “империи”. Можно сказать, что писатель задумал создание еще одной планеты, добавляя ее к тем, что посетил Маленький принц. Примостилась она на земле людей, но в пустыне, подальше от “лавочников”, там, где примостилась и сказка о Маленьком принце. Ведь и “Цитадель” — своего рода сказка, притча, в ней все повествовательные элементы условны: и то, что можно назвать сюжетом, и место действия, и герой.
Главный, если не единственный, герой — чисто условная фигура всемогущего восточного правителя. Поскольку он всемогущ, он может позволить себе придать мечтам Сент-Экзюпери видимость достоверности, хотя бы и сказочной, построить “город”, даже “империю”. И все же “Цитадель” — прежде всего и главным образом в сердце человека, это его душа, его образ мыслей, его почерпнутая в жизни “города” мудрость. Поэтому огромная панорама “Цитадели” беспрецедентна, она создается непрерывным потоком внутренней энергии, вбирающей в себя все бытие человека, осмысленное и поднятое до уровня философии жизни.
Подавляющая часть текста “Цитадели” представляет собой гигантский монолог, разговор условного первого лица с его незримым слушателем. Порой речь ведет отец, первоисточник мудрости, воплощение зрелого опыта и авторитетной традиции. Временами возникает видимость дискуссии, возникают “мои генералы”, чеканная тупость которых позволяет оттенить тонкость доминирующей мысли, ее нестандартность. Иронические упоминания “историков, логиков, критиков” служат оправданию даже стиля книги, даже метода строительства “Цитадели”.
“Истина — это жизнь”. Естественный процесс возникновения истины, ее прорастания из почвы жизни демонстрирует и “Цитадель” Сент-Экзюпери доверял бытию, а потому не столько доказывал, сколько показывал, мыслил не столько силлогизмами, сколько образами. “Цитадель” — в немалой степени плод не рефлексии, но привлекавших писателя “озарений”. “Жизнь строить, как храм”, — звал Сент-Экзюпери и складывал цитадель камень за камнем, мысль за мыслью, фразу за фразой. Во фрагментах — кирпичиках этого здания есть что-то провидческое, есть сила и очарование поэтической фантасмагории. Стиль “Цитадели” несет на себе печать Библии, стилем которой — именно стилем, его поэтичностью, простотой — Сент-Экзюпери увлекался.
Бог часто фигурирует на страницах “Цитадели”. Однако Сент-Экзюпери не был человеком религиозным. В системе его понятий бог относится к числу самых непонятных. Им обозначается в самом общем виде истина, духовное существование, душевный порыв, жертвенность. В сильно архаизированном царстве, которое рисует Сент-Экзюпери, бог выступает органической формой мышления. Но цитадель — дело не бога, а человека, человеческих рук. “Истину выкапывают, как колодец” — это дело человека. Философия “Цитадели” — философия жизни. Жизни у ее истоков, у колодцев. Истина проста, и Сент-Экзюпери сооружает цитадель человеческого духа на фундаменте таких простых, жизненных принципов, на основе человеческой практики, трудового опыта, на основе того, что человеком сделано.
Сент-Экзюпери воздерживался поэтому от оценок бытия. “Мир есть”, — повторял он. Только настоящее дано человеку, им он обязан распорядиться, его обязан возделывать так, как крестьянин возделывает свое поле. И только так возникает будущее — в сегодняшнем труде, возникает как непрерывное произрастание, как весенний расцвет природы.
Вот какие глубокие и крепкие корни у цитадели Сент-Экзюпери, на каком прочном, проверенном опытом фундаменте строил он свое идеальное государство. Конечно, оно было идеальным, а следовательно, утопическим. Никакое определенное социальное устройство не мыслилось писателем, никакой конкретной общественной системы он не видел. В этом смысле его храм воздвигался на песке — величественный и эфемерный, как мираж в пустыне, как греза умирающего от жажды. Писатель справедливо считал, что “человека вообще не бывает”, и все же создавал свой храм для “всеобщего человека”. Противоречие? Неизбежное для того, кто понимал, что именно разделяет людей сегодня, и все же попытался подняться над этими разделениями в сферу чистой человечности — хотя бы в мир гипотетического будущего. А здесь трудно было обойтись без слов — пожалуй, их в “Цитадели” слишком много, — тех самых слов, которым Сент-Экзюпери так не доверял…
Храм “Цитадели” воздвигался на песке пустыни — но возле колодцев, исторгающих живительную влагу. Живой стала и этика Сент-Экзюпери. Она вобрала в себя самые фундаментальные принципы человеческих отношений, она осветила собой то, что испокон веков именовалось — и будет именоваться — человечностью. Разве не вечным, непреходящим смыслом обладают рассуждения Сент-Экзюпери о человеке как “животном общественном”, обретающем свою истинную суть только в человеческом общении? “Пусть на меня обопрутся” — разве не актуальна вера Сент-Экзюпери в то, что быть человеком — значит разделить судьбу людей, значит взять на себя ответственность за человечество? Разве ошибочно его убеждение в том, что человек — это “не то, что он берет, а то, что он отдает”? Разве уйдет в прошлое его уверенность в том, что “пробный камень — уважение к человеку”?
Сент-Экзюпери многое предвидел. “Послание молодым американцам” могло быть написано сегодня и могло быть адресовано всем молодым. На любом уроке можно сегодня прочитать “речь перед воспитателями” (глава XXV “Цитадели”).
То, что составляет содержание ныне публикуемой книги, воспринимается как открытое письмо Антуана де Сент-Экзюпери всем, кому не чуждо смятение человека XX века, не чужда тревога за судьбу человечества, за судьбу земли людей. К письму этому мы относимся с особенным вниманием и с особенным доверием, так как в каждой фразе, в каждом слове отразилось завораживающее обаяние необыкновенного человека, для которого цитадель была не утопией, не мечтой, а реальностью его существования, руководством к действию, смыслом жизни.
(1) «Правда», 19 августа 1985 г.
Сент-Экзюпери А. де. Военные записки. 1939 — 1944. Пер. с фр. — М.: Прогресс, 1986. с. 5-19.
Комментариев нет:
Отправить комментарий