Елена Герасимова: Постустановления христианства (о роли Жертвы Иисуса в гипостазировании насилия)

1. Насилие как сотворенная часть «Зла».

Пожалуй, именно нынче, тем более как никогда ранее, следовало бы вспомнить о том, кем или, вернее, чем в принципе может стать Жертва. Так, ко времени появления Иисуса из Назарета (1) та самая антисакральная часть сакрального Целого в качестве собственно части, как результат неизбежного обращения все той же самой чрезмерной избыточности этого Целого в качестве сакральной части как самого Целого, по-прежнему остается не более чем неотъемлемой частью, укорененной в самом этом Целом в качестве сакральной части как Целом, то есть – избытком сакрального Целого в качестве все еще неотделенной нехватки Целого. И это значит, что таким образом она является насквозь причастной этому Целому в качестве сакральной части как Целому, и потому – поддается полному обращению в силу все той же чрезмерной избыточности самого Целого. Однако при этом, эта же самая антисакральная часть сакрального Целого в качестве собственно Целого, как результат неуклонного превращения той же чрезмерной избыточности этого Целого в качестве сакральной части как самой части, оказывается еще и не менее чем оформленным Целым, укорененном в самом себе как антисакральной части сакрального Целого в качестве Целого, то есть – избытком сакрального Целого в качестве уже конституированной нехватки Целого. А это значит, что она тем самым становится целиком обособленной от этого Целого в качестве сакральной части как Целого, и потому – предзадана на неизменное воспроизводство как раз исходя из этой же самой чрезмерной избыточности того же Целого.

Из этого следует, что ровно насколько она, как избыток этого Целого в качестве сакральной части как самого Целого, подвергается постоянному обращению в силу чрезмерной избыточности этого Целого, настолько она, как избыток этого Целого в качестве сакральной части как самой части, беспрестанно воспроизводится как раз исходя из той самой чрезмерной избыточности того же Целого. А потому – чем более в качестве неотделенной нехватки Целого она обретает превосходящее насыщение в силу все той же чрезмерной избыточности этого Целого, тем более в качестве конституированной нехватки Целого она интенсивно приумножается именно исходя из этой же самой чрезмерной избыточности того же Целого. И значит – чем более в качестве конституированной нехватки Целого она интенсивно приумножается именно исходя из все той же чрезмерной избыточности этого Целого, тем более в качестве неотделенной нехватки Целого она предполагает превосходящее насыщение в силу этой же самой чрезмерной избыточности того же Целого. То есть – она поддается исчерпывающему обращению в аспекте своей материи, однако не подлежит обратному превращению в аспекте собственной формы, и потому – пребывает как полностью обратимый, но в принципе неизбывный избыток сакрального Целого, или же – сохраняется в качестве в сущности неутолимой и лишь достаточно насыщаемой, а значит – не более чем целиком восполнимой нехватки Целого.

Елена Герасимова: Свидетельство Бытия (тоталитаризм и проблема Бытия философии на рубеже XX-XXI века)

В основе любого философствования всегда лежит определенное предпонимание Бытия, которое может быть выражено буквально в двух словах: «Все вышло из воды» (Фалес Милетский), «Быть – значит быть воспринимаемым» (Беркли) и т.п. Но несмотря на все видимое разнообразие онтологических предположений, каждое из них – это особый ответ на некоторый опыт, осознанное подтверждение безотчетного выбора, рискованная ставка в игре, где правила не установлены заранее. Какого рода опыт сегодня более всего требует ответа на вопрос о Бытии? Что ныне представляет собой пространство онтологического выбора, к тому же – того выбора, который по сути уже сделан? На что может быть сделана главная метафизическая ставка теперь, в начале XXI века, более двух тысяч лет спустя после того, как Фалес сказал свои первые слова?

1. Кризис в философии. (Тоталитаризм и ответственность философии.)

В 1983 году – для философии так недавно, что можно сказать просто – «только что», – Ален Бадью в самом начале своей книги «Манифест философии», предназначенной сообщить современному сообществу второе дыхание в том, что исконно считалось любовью к мудрости, по поводу века теперь уже ушедшего, но все еще владеющего нами в качестве нашего прошлого, напишет: «…перед лицом возбужденного против нас эпохой дела, за чтением материалов судебного процесса, важнейшие среди которых Колыма и Освенцим, наши философы, взвалив на плечи сей век (а, в конечном счете, – и череду веков со времен самого Платона), решили признать себя виновными». (1) И далее: «Ни многажды допрашивавшиеся ученые, ни военные, ни даже политики не сочли, что бойни нашего времени всерьез и надолго повлияли на их гильдии. Социологи, историки, психологи – все процветают в невиновности. Одни только философы глубоко усвоили, что мысль, их мысль, столкнулась с историческими и политическими преступлениями нашего века – и всех веков, его породивших – сразу и как с препятствием для какого бы то ни было продолжения, и как с трибуналом...». (2)

По-моему, достаточно ясно, что коль скоро, во-первых, Бадью говорит именно об «этом веке, а, в конечном счете, и череде веков со времен самого Платона», а также о «преступлениях нашего века и всех веков, его породивших», за которые только одни философы «решили признать себя виновными», то он должен был бы иметь в виду вину вообще философии как таковой за безотчетное воспроизводство некой беспрецедентно преступной общекультурной традиции, или же – определенных условий, которым собственно философская мысль придавала вполне соответствующую форму. Ведь в той мере, в какой философия – это прежде всего любовь, которая зарождается в недостижимых глубинах сердца, и непременно к мудрости, которая является высшим творением ума, – она не только как-то настраивает умы, но также чем-то воспламеняет сердца. И она и в самом деле чем-то подпитывает сердечный огонь, поскольку поддерживает какой-то умственный строй, но задает именно такой умственный строй, так как хочет зажечь какой-то особый сердечный огонь. Точнее, она взращивает соответствующую идею, онтологическое предположение и, в конечном счете, систему ценностей лишь потому, что развивает определенный метод, теорию и способ мышления вообще, но вырабатывает соответствующий способ мышления как раз исходя из той системы ценностей, которую хочет утвердить. Из чего следует, что речь должна была бы идти о вине подавляющего большинства философов за пристрастие и причащение к определенному идео-логосу, а значит – и за приверженность и насаждение предполагаемого им методо-логоса.

Елена Герасимова: Ужас и восторг последнего евангелиста

На мой взгляд, ключевыми для понимания Ницше являются эти его слова, сказанные о книге «Так говорил Заратустра»: «Я внес в нее все то, что передумал, что выстрадал и на что надеялся, и притом так, что жизнь моя иногда кажется мне теперь оправданной. А иногда мне бывает стыдно за себя: ведь, написав эту книгу, я занес руку, чтобы стяжать высочайшие венцы, какие раздает человечество».

В чем, собственно, заключается радикальное отличие его жертвенности от жертвенности Бруно, Сократа, наконец, Христа?.. В том, что у этих последних был выбор (понятно, что это весьма специфический выбор, близкий к ситуации, когда выбора нет, и, тем не менее…), у Ницше же никакого выбора не было. То есть – и здесь вряд ли нужны какие-то оговорки – они сами были субъектами своего жертвоприношения, это было почетное жертвование жизнью ради идеи; а он был объектом действия слепых сил судьбы, иначе говоря, жертвой анонимного насилия, и в этой жертвенности, мягко говоря, не было ничего доблестного. Первые – прожили нормальную, полноценную жизнь и, да, трагически, но более-менее быстро, умерли каждый на своей голгофе, а Ницше на голгофе жил, его страдание, несопоставимое с муками Бруно, Сократа и даже Христа, длилось не несколько минут, часов, дней или лет, а 2-3 десятилетия.

Короче говоря, в его случае речь идет о судьбе, которую «должно, но невозможно» принять. Отсюда – его неизбежный рессентимент, отсюда – обостренная необходимость его преодоления, отсюда – потребность в совершении творческого подвига, которым были бы оправданы все эти невыносимые муки, и, наконец, отсюда – упоительный восторг от победы (вполне, на мой взгляд, правомерный). Конечно, не будь он безумцем, он бы излил свое восхищение тем, на что способен сподвигнуться человек в его лице, в несколько иной риторике, и это никого бы не смущало и не коробило. Но – увы!..

В общем, судьба сделала Ницше всего лишь своей «жертвой», а он всю жизнь боролся за то, чтобы самому быть Жертвой. То есть, он не просто отдал жизнь за свои убеждения, он из заведомо «пущенной в расход» жизни сделал нечто бессмертное, из тотальной нехватки, таки да, – неисчерпаемый избыток. Так что, и в этом я, пожалуй, соглашусь с Петером Слоттердайком, вся жизнь и творчество Ницше – это действительно новое евангелие или даже Евангелие евангелия.

Елена Герасимова: Бессвязные футурологические фантазии + дискуссия (Лариса Гармаш, Елена Герасимова, Олег Гуцуляк)

А что если Евросоюз и Америка, в которых научно-технический прогресс, как минимум, на порядок опередил духовный, изначально не располагают необходимым ресурсом пассионарности для преодоления нынешнего кризиса?

Что если большинство стран группы БРИКС, две из которых лишь постольку поскольку являются христианскими, а еще две примерно в равной степени могут считаться родинами буддизма, действительно станет главным инвестором и кредитором США и ЕС, а в перспективе – и собственником львиной доли созданных ими высокотехнологичных производств?

Что если после США страной №1 в мире станет Китай, тот самый, который пока отнюдь не торопится с предоставлением займов Европе, а если и сделает это, то лишь на своих, особых условиях, тот самый, который когда-то угробил Тибет, а вместе с тем – приложил все усилия для научного изучения биоэнергии?..

И, наконец, что если и в самом деле так же, как в свое время на смену индустриальной эпохе пришла информационная, за ней последует биоэнергетическая?

Каким окажется облик мира, в случае если сбудутся все эти «если»? И какое место займет в нем Украина с ее до крайности монополизированной и в основном сырьевой экономикой, с ее убогой и откровенно убийственной социальной сферой и с ее духовными исканиями, привязанными к национальной идее? Эта Украина, которая ныне к тому же столь безрассудно стремится в этот ЕС?

Дискуссия, перенесенная с Фейсбука: 

Елена Герасимова: Феноменология зазеркалья (еще несколько слов о взаимоотношении «палача» и «жертвы»)

1. Введение. Фашизм и вопрос о сущности человеческого Бытия.

В своей небольшой статье под названием «Размышления о палаче и жертве» Жорж Батай пишет – «…палачи суть наши подобия». (1) Тем самым он, конечно же, вновь разделяет их, палачей, представляющих собой как бы завершенное нечто, и нас самих, жертв, которые как бы в большей или меньшей степени лишь затронуты оным. И вместе с тем, он настаивает и на некоторой общности между ними или, скорее, на какой-то присущности «жертве» того, что обычно противопоставляется ей в качестве «палача». Однако при этом он ничего не говорит нам о том, на чем же основывается их сходство, и тем более о том, вследствие каких причин оно могло бы быть развернуто до абсолютного тождества. Одним словом, он только в очередной раз заставляет нас усомниться в правильности привычного диалектического разделения того, что обозначают слова «палач» и «жертва», на диаметральные противоположности, и, как и многие другие исследователи этой сферы, снова подводит нас к вопросу о том, кем или, может быть, чем является палач?

Елена Герасимова: Фашизм как вызов для философии (к критике платонико-гегельянской традиции)

1. Опасный жест современности (Попытка отбрасывания опыта тоталитаризма.)

В основе любого философствования всегда лежит определенное предпонимание Бытия, которое может быть выражено буквально в двух словах: «Все вышло из воды» (Фалес Милетский), «Быть – значит быть воспринимаемым» (Беркли) и т.п. Но несмотря на все видимое разнообразие онтологических предположений, каждое из них – это особый ответ на некоторый опыт, осознанное подтверждение бессознательного выбора, рискованная ставка в игре, где правила не установлены заранее. Какого рода опыт сегодня более всего требует ответа на вопрос о Бытии? Что ныне представляет собой пространство онтологического выбора, к тому же – того выбора, который по сути уже сделан? На что может быть сделана главная метафизическая ставка теперь, в начале XXI века, более двух тысяч лет спустя после того, как Фалес сказал свои первые слова?

Елена Герасимова: К вопросу о границах зла

Я думаю, что отличие фашизма и советизма от предшествовавших им практик насилия заключается даже не столько в том, что они вводят человека в такое состояние, при котором он не может действовать по собственной воле (это, пусть не в такой степени, было и раньше), сколько в том, что наряду с этим они ставят его в такое положение, в котором невозможно сделать выбор, невозможно потому, что это в любом случае будет выбор зла (их ноу-хау, растиражированное где только можно, это создание ситуаций типа «Выбор Софи» – http://my-hit.ru/film/2543).

Ни то, ни другое само по себе с необходимостью человека не ломает, поскольку в первом случае у него остается некий объективный ресурс (трансцендентная истина, в силу причастности которой люди превозмогают пытки), а во втором – субъективный (в мобилизованном состоянии люди находят выход даже из патовых ситуаций).

Но сочетание того и другого создает беспроигрышную схему – поскольку все силы уходят на сопротивление пыткам, их наверняка не хватит, для того, чтобы правильно сориентироваться, и, наоборот, если все силы брошены на то, чтобы найти выход, их точно не хватит, чтобы преодолеть боль. Что представляет собой, по сути, порочный круг. И, конечно, против тех, кто не ломается сразу, работает фактор времени – с его течением диаметр окружности становится все короче и короче, и в определенный момент неизбежно наступает коллапс.

Елена Герасимова: Провокация на тему героизма при неокапитализме

На мой взгляд, нынешние времена отличаются от времен инквизиции в том числе и тем, что платой за появившуюся убогую демократию оказалась заведомая профанация подлинного героизма.

Дело в том, что тогда у инакомыслящих был выбор – отречься от своих убеждений или сгореть на костре. Ныне же они поставлены перед дилеммой – вписываться в систему по производству прибыли либо стать безработными, а в конце концов и бомжами. И это значит, что если во времена инквизиции для них специально сооружали эшафот на центральной площади, а толпа внимала их последним словам… Если во времена Гитлера и Сталина для них еще строили концлагеря и изобретали газовые камеры, размещенные, как правило, где-нибудь в укромном месте… То есть, если до недавнего времени их все-таки как-то принимали в расчет, и они могли стать героями, хотя бы посмертно… То теперь их пытаются слить по-тихому под мосты, в подвалы, в подземные переходы и теплотрассы и т.п., а попросту – похоронить заживо. Потому что в неокапиталистической системе координат, с ее беспощадной рыночной экономикой и пресловутым призрачным гуманизмом, для них больше нет места, и в перспективе они – никто.

И во времена инквизиции, и в период тоталитарного террора, и сейчас многие из непокорных предпочли бы умереть на костре, чем оказаться в подвешенном состоянии в концлагере и чем жить на улице. Но покажите мне того героя, который нынче, ради служения Истине, пойдет на улицу столь же бесстрашно, как и на костер! И даже если допустить, что подобного рода существование оставляет хоть какие-то возможности для этого самого служения, готовы ли Вы принять Истину из рук человека, от которого дурно пахнет?

А потому – сегодня неподчиняемые вынуждены изобретать для себя какой-то способ достойной смерти или, иными словами, совершать жертвоприношение (см., например, «Жизнь Дэвида Гейла» – http://my-hit.ru/film/7573). Конечно же, вовсе не для того, чтобы тем самым остаться кем-то или войти в историю, а исключительно для того, чтобы продолжить служение Истине.

P.S. Там, где потерпел поражение фашизм, без труда преуспел неокапитализм: оказалось вполне достаточным заменить концлагеря сетевыми меркетами, чтобы почти все интеллигентные люди сами вцепились друг другу в глотки. Впрочем, за пределом кое-что еще осталось…

Елена Герасимова: Инструкция по эксплуатации хвоста

(Справка: считается, что у людей хвост существует в атавистическом состоянии, но зато у черта он – неотъемлемый атрибут).

Как правило, люди не осознают своей хвостатости, и этот важнейший орган просто болтается у них под ногами и мешает ходить. Между тем, в силу своей специфической природы, хвост может даже обретать вполне самостоятельное существование и замещать собственного владельца. (Чаще всего это происходит тогда, когда хвост включается в выполнение собственных функций, а владелец не знает об этом.)

Хорошо, когда хвост имеет солидную длину!

Длинный хвост может быть использован как защита от холода, если намотать его спиральюпо всей площади тела. При этом, не следует злоупотреблять силой нажима и площадью распространения – это не всегда удобно при ходьбе.

Также, при отсутствии других подручных средств, хвост может служить барьером, охраняющим личную территорию, если развернуть его кольцом вокруг себя. Еще никто не посмел переступить через хвост!

Елена Герасимова: Предустановления иудаизма (о роли закона от Моисея в гипостазировании «Зла»)

(

 1. Поляризация стихии избыточного. (Культивирование избытка и борьба с нехваткой.)

Пожалуй, как раз сейчас, как никогда ранее, следовало бы вспомнить о том, кем или, вернее, чем вообще является Жертва. Я полагаю, что отправным пунктом для обретения подлинного ответа должен стать тот особый первоначальный тип опыта (1), из сердцевины которого произрастают не только собственно первобытные и архаичные верования, но и вся сфера святого вообще, и в среде которого проявляются как исконная суть феномена жертвы, так и первозданное состояние порождающей ее стихии (2).

Общеизвестно, что этот базовый опыт, во-первых, свидетельствует о том, что изначально «объект», предназначенный для принесения в жертву, в отличие от всех прочих, является непосредственной данностью некой неистощимой избыточности, или чрезмерным даром особых сил, первоначально воспринимаемых в качестве Богов, – то есть, тех самых всеобщих условий самого Бытия, которым духовная мысль придает не иначе как собственную форму, или же форму сакрального как такового, – и в силу этого получает статус священного. И как раз потому, что он представляет собой чрезмерный дар самих тех особых сил, первоначально воспринимаемых как Богов, который предполагает осуществление ритуала их превосходящего отдаривания, – то есть, исходя из созидаемой духовной мыслью собственной формы, или же формы сакрального как такового, которая, в свою очередь, задает практику его приумножения, – он становится еще и приращенным избытком. И наконец – как раз поскольку он полагает осуществление ритуала и непременно превосходящего отдаривания, который вызывает чрезмерное приращение и самой этой некой неистощимой избыточности, – то есть, в силу той практики приумножения, которая, в свою очередь, воссоздает те же самые всеобъемлющие условия самого Бытия, – он оказывается также и приращающим избытком.

Однако, тем самым этот же опыт указывает, во-вторых, на то, что в той перспективе, в какой вообще этот именно сущностно неистощимый чрезмерный избыток остается единственным освящаемым объектом, – то есть, той созидаемой духовной мыслью собственной формы, или же формы сакрального как такового, которая задает практику его приумножения, – и фундаментальные практики в целом развиваются исключительно в направлении его превосходящего приращения. И как раз поскольку и фундаментальные практики в целом развиваются только лишь в направлении его превосходящего приращения, – то есть, исходя из той практики приумножения, которая, в свою очередь, воссоздает те же самые всеобъемлющие условия самого Бытия, – в стихии избыточного сохраняется ее изначальная однородность. И наконец – как раз потому, что в стихии избыточного сохраняется ее изначальная однородность, – то есть, в тех самых всеобщих условиях самого Бытия, которым духовная мысль, в свою очередь, придает не иначе как собственную форму, или же форму сакрального как такового, – идее святого присуща исходная однозначность.

Все это значит, что в русле этого опыта, исходя из ее исконной причастности именно неистощимой избыточности, предназначена к освящению и подлежит приращению вся область жертвенного целиком. И, соответственно, эта же область жертвенного целиком осуществляет приращение и предполагает освящение, в силу ее исконной причастности, именно неистощимой избыточности. А потому – как таковой феномен палача вообще либо не обретает существования, либо же не имеет к ней отношения.

Елена Герасимова: Эксцентричность тождества (эскиз сравнения классической и неклассической онтологии)

1. Два образа философии.

Не случайно книга Делеза «Различие и повторение», представляющая собой событие разрыва с господствовавшей более двух тысячелетий стратегией философствования, начинается с фразы «повторение не есть общность» (1). Тем самым он навсегда устанавливает водораздел между всей философией «от Аристотеля до Гегеля, включая Лейбница» (2), то есть философией Тождества, и призванной, по его мнению, вытеснить ее философией Различия.
Так, философию Тождества определяет стремление найти в основе всех вещей и явлений мира какой-либо общий принцип. Результатом такой установки становится универсальная классификация, внутри которой явления и вещи упорядочены по степени соответствия исходному принципу. Основными способами упорядочения являются аналогия и эквивалентность. Аналогия обусловливает качественную целостность классификации с присущей ей иерархией. При этом то, что характеризуется абсолютным соответствием принципу, окажется в качестве всеобщей идеи на вершине иерархии и в то же время, в качестве ее носителя – субстанции, ляжет в основу всех явлений и вещей. Соответственно эквивалентность определяет количественные рамки классификации. При этом явления и вещи, не соответствующие данному принципу, то есть не попадающие под аналогию или выпадающие из эквивалентности, остаются просто за пределом данной картины мира. Тем самым исходная установка философии Тождества постулирует, в конечном счете, наличие единого центра мира (принцип-идея-субстанция) и заданных им границ (явления и вещи, отобранные посредством аналогии и эквивалентности), которыми и определяется стихия общности.
Между тем, в мире существует множество повторяющихся явлений и вещей, которые, тем не менее, могут быть объяснены с точки зрения того или иного общего принципа разве что частично, либо же – не могут быть объяснены исходя из данного конкретного принципа, или, наконец, не могут быть объяснены на основе принципа вообще. Так, например, Человек, представляемый в качестве статистической единицы, есть не более чем элемент общности, но как незаменимая индивидуальность он является объектом повторения. Уникальность произведения искусства, особенность периодически возобновляющегося праздника или ритуала, символическая равноценность дара в противовес экономической эквивалентности сделки, непредсказуемость события, изменившего ход истории, – это все то, что не соответствует критериям системы общности, но постоянно повторяется.
Именно выделение подобных явлений и вещей ляжет в основу исходного противопоставления Делезом общности и повторения. Так, общность есть нечто, состоящее «из двух больших классов – качественного класса подобного и количественного класса равноценного» (3) и функционирующее циклично. В рамках общности, отмечает Делез, любой элемент может быть замещен другим. Что же касается повторения, то его объектом, наоборот, является «особенность, не подлежащая обмену или замещению» (3). Одним словом, в противовес «общности как общности частного» (3), Делез выдвигает «повторение как универсальность особенного» (3) и приходит к выводу, что «различие между повторением и подобием, даже наиболее значительным, сущностно» (3).

Елена Герасимова: Гегель при дневном свете (разработка на тему диалектики раба и господина в “Феноменологии духа” Гегеля)

1. Фигура Гегеля: позиция умозрения.

1. “Мировой дух скомандовал времени вперед”.
13 октября 1806 года, в ночь накануне битвы под Йеной, Гегель завершает “Феноменологию духа” и пишет Нитхаммеру: “Я видел императора, эту мировую душу (курсив мой — Е. Г.), в то время, как он проезжал по городу на рекогносцировку. Испытываешь поистине удивительное чувство, созерцая такую личность, которая восседает здесь верхом на коне, охватывает весь мир и повелевает им.” (1) Он всегда будет гордиться этим стечением обстоятельств, и не случайно. Дело в том, что имевшее место совпадение гораздо более глубоко, чем может показаться с первого взгляда. Это даже не просто совпадение, а некий символический резонанс. Гегель увидел воочию то движение, которое его завораживало всю жизнь: не только мощь хода истории и его основание — борьбу, но и главный, как это тогда воспринималось, его механизм – волну революции. Гегель видел в лавине революционных событий предвосхищение и воплощение того безудержного и всепоглощающего потока дискурсивной мысли, который со временем, как застывшая лава, превратится в холодный и стройный монолит его системы. Но этого мало. Он прозрел еще и “свое другое”, а в нем – то всеобъемлющее содержание, ту основную, тайную страсть, которая им движет. Гегель был счастлив угадать в Наполеоне живой символ “главного героя” своей “Феноменологии” – мировой дух; но он не мог бы даже на мгновение допустить, что его ликование большей частью вызвано провидением в Наполеоне – этом непосредственном бытии мирового духа — своего собственного инобытия. В тот момент Гегелю явилась великая иллюзия, насыщенная неизбывной притягательностью: образ Наполеона распространял власть полного освобождения, он был парадоксален, как реальность и двулик, как миф, он являл собой персонифицированную идею, выплескивающуюся за личностный контур своего носителя, он оказался символом как таковым. Гегель соприкоснулся с видимостью абсолютной свободы, данной посредством развертывания власти, посредством движения к абсолютной власти, и не мог ей не поддаться, потому что верил в ее реальность, потому что изначально был увлечен этим воплощенным самодвижением. И в самом деле, видимость превосходит реальность: она несет в себе соблазн становления действительного и тайный страх распознавания подлинного. Она подвижна. Скользя на грани возможного, видимость приоткрывает невозможное. Гегель всегда пленялся таким превышением реальности самой себя, неустанно принимая видимое за действительное. Именно этот гениальный самообман и лежит в основании всех последующих интеллектуальных хитростей философа.
Во всех аспектах своего существования Гегель искал, вернее, находил разворот в идеальное, беспредельное, а на самом деле – абстрактное, будь то историческое движение, интересы общества, чувство долга или Бог. И везде подспудно присутствовали вполне конкретные реалии: революция, государство, церковь. Но нигде это со-в-мещение реальности и идеи, осуществляемое при помощи абстрагирующего разворота не является более завуалированным и, в то же время, более прозрачным, как в случае с Наполеоном. Словом, Гегель был укоренен в археологическую почву сил, стремящихся к бесконечному и ему оставалось только воспроизвести в мысли операцию их развертывания. (2)

Елена Герасимова: Версии трансгрессии

Примечание: см. что такое «трансгрессия» [*]. 

Версия первая: “Вскользь” (Бальзак-Барт).

 Книга Барта “S/Z” — анализ новеллы Бальзака “Сарразин”. В конце книги Барт пишет: “Все символическое пространство новеллы занято одним единственным объектом… Этот объект — человеческое тело, о топологических трансгрессиях которого как раз и повествуется в новелле “Сарразин”.” (1, стр. 236)

/Что такое трансгрессия?/

Читаю книгу с конца — в приложении дана новелла.

Мировая антитетика.

Итак, сначала, у Бальзака: “Я был погружен в глубокую задумчивость, как это случается подчас со всяким, даже самым легкомысленным человеком, в разгар шумного празднества. Часы Елисейского дворца Бурбонов только что пробили полночь. Сидя в проеме окна и скрытый волнистыми складками муаровой портьеры, я без помехи мог созерцать сад особняка, где проводил этот вечер. Неясные силуэты деревьев, наполовину засыпанных снегом, смутно выступали на сероватом фоне облачного неба, слабо освещенного луной. В этой призрачной обстановке они отдаленно напоминали привидения, полузакутанные в свои саваны, — гигантское воспроизведение знаменитой “Пляски мертвецов”. Обернувшись в противоположную сторону, я мог любоваться пляской живых существ! Роскошный зал, украшенный по стенам серебром и золотом, сверкающие люстры, горящие огнем бесчисленных свечей. Здесь толпились, двигались, порхали, словно бабочки, самые красивые женщины Парижа, самые богатые и знатные…” (1, стр. 240)

Что у Барта: “Наиболее устойчивой из риторических фигур является Антитеза; ее очевидная функция заключается в том, чтобы, при помощи такого металингвистического инструмента как имя, освятить (и освоить) принцип разделенности и неслиянности противоположностей. Испокон веков Антитеза призвана разъединять; она ищет опору в самой природе противоположностей — природе, которой свойственна непримиримость. Члены Антитезы отличаются друг от друга не просто наличием или отсутствием того или иного признака (что характерно для обычной парадигматической оппозиции), но тем, что оба они маркированы: их различие не отнюдь не вытекает из диалектического процесса взаимодополнения (невесомость против полновесности); напротив, Антитеза — это противоборство двух полновесных элементов, застывших друг перед другом в ритуальной позе, словно два тяжело вооруженных воина;..” (1, стр. 39).

Елена Герасимова: Прагнення до волi, чи потяг до згуби? (Отзыв на роман О.Забужко “Польовi дослiдження з украЇнського сексу»)

Все они среднего хамского рода.
Матильда.

Так i буду писати двома мовами — рiдною та українською, бо якщо в героЇнi згвалтоване тiло, то в мене — мова…

Вообще-то удивительно: начало собственной творчекой жизни — работа о Кассандре Леси Украинки, где в украинском переводе искажен и сломан категориальный ряд «судьба/рок/доля», — совпавшее с началом этой, оказывается всем знакомой и понятной, архетипической траектории, и вот, в конце — возвращение к текстовому миру — письмо на двух языках о «Польових дослiдженнях з украЇнського сексу» Оксани Забужко. Ну то хай буде так, як є. Якщо вона сказала i спасла свою душу, то може й я, коль скоро начала писать, тоже спаслась.
А под спудом, был в промежутке Набоков, нигде не опубликованная статья о романе «Защита Лужина». Этот роман, как и остальные три, был написан Набоковым там, где он испытывал неотвязное чувство «физической зависимости», которое порождалось не изнутри тела, не в связи с иным языком, а, наверное, глубоко чуждой духовной атмосферой.
Как известно, герой последнего романа Набокова этого периода его творчества («Приглашение на казнь») — Цинциннат никак не мог выговориться, слова покинули еще живое и одухотворенное тело. Возможно в момент казни он обретает новую среду общения, новые смыслы и новый язык. Возможно и то, что текст, пишущийся сейчас на компьютере (переход на украинский — клавиша F 11) — это метафизичекий шаг Цинцинната в момент казни к каким-то новым «Мы».