Карина Левин: На наших глазах формируется новый мир - Мир Террора

На наших глазах формируется новый мир - Мир Террора.

Разные террористические организации будут устраивать беспощадные терракты с целью показать другим игрокам на рынке террора кто круче.

Атаки на гражданских - это их Колизей.

Зрители - весь мир.

Печальная драматургия наших дней.

Кровь и песок становятся уделом обычных людей.

Правила игры изменились, ставки выросли, хлеб и зрелища в пользу тех кого будет принято считать "несчастными".

Как показывает новый опыт - жертвы будут признаны виноватыми, а "несчастные" пополнять ряды убийц.

Выгодополучатели от атак будут очевидны, но обладая властью и контролем над СМИ, они легко переведут стрелки  на нужных " врагов".

А мирянам предложат стать жертвами на алтаре отечества или идеологии.

Попкорн нам доесть не удастся....

Елена Галкина: Российское общество повторно вошло в состояние модерного тоталитаризма

Уникальность современного российского общества в том, что оно переживает состояние модерного тоталитаризма не в первый раз. Причём даже не во второй, ибо коллективная память во время Второй Мировой и после впитала в себя ещё искажённый образ германского. 

Сейчас это общество выстраивает модели выживания из представлений о ближайшем брежневском прошлом, сталинских временах и малоизвестном, но ощутимом нацизме/ фашизме.

 Главный момент этой памяти в том, что бороться с этим нельзя, можно только пережить, сохранив ту самую душу живую, ожидая избавления. И в этом видится основание текущего негласного общественного договора. 

Потому дети будут забывать содержание учебника Мединского на следующий день после ответа на уроке, а связывать свою жизнь с общественными дисциплинами станет неприлично, как это было в СССР всю вторую половину его существования.

Но это при инерционном сценарии. Кремлёвских инициаторов учебника и всего корпуса пропаганды такая ситуация явно не устраивает...

Игорь Эйдман: От постмодернистского фашизма к обыкновенному

Интервью Каспарова Дудю оживило вечную дискуссию о том, насколько действия российской оппозиции контролируются властью. Кто-то пишет, что оппозиционеры фактически выполняли роль марионеток режима. Другие - что они успешно боролись и даже периодически побежали, пока их не пересажали или не выдавали в эмиграцию.

Однако реальность сложнее. Слова Каспарова в интервью Дудю, за которые сейчас его активно критикуют, были бы правильны, если добавить к ним небольшие, но принципиальные уточнения (я сделал это в скобках). «Вся политическая деятельность в России (и в эмиграции) после 2011 года шла только тогда, когда Кремлю (казалось, что) это (ему) было выгодно». 

Власть до какого-то момента пыталась использовать в своих целях не только деятельность Навального, но любую оппозиционную активность, встроить всех критиков в свой "централизованный спектакль". 

В конце десятых я писал здесь о том, что Кремль пытается создать новую модель тоталитарного общества. Я назвал ее тогда «постмодернистским тоталитаризмом». 

 "Идеологом этого проекта был еще в середине нулевых В. Сурков. Главная идея в том, чтобы манипулировать всеми политическими акторами и использовать их активность на благо режима.

Ги Дебор писал о советской тоталитарной системе как об обществе централизованного спектакля. Нынешний российский общественный спектакль тоже централизованный, то есть тоталитарный. Он находится под жестким контролем режиссеров из Кремля и Лубянки. Каждый, выходящий на политическую сцену, автоматически становится участником  этого представления, даже вопреки собственному желанию.

Разница с советским тоталитаризмом лишь в наборе ролей. В СССР на политическую сцену допускались только сторонники режима. В российском обществе каждому политическому актору (он же актер) отведена своя роль: обличители нужны властям не меньше, чем охранители. Главное, чтобы ситуация не выходила из-под контроля. 

Кремль извлек урок из краха советского тоталитаризма, долгие годы не допускавшего легальную оппозиционную деятельность и поэтому не имевшего иммунитета от нее. Путинские власти воспринимают оппозицию как болезнетворные бациллы, смертельно опасные в случае эпидемии, но необходимые в ослабленном виде в качестве вакцины, позволяющей избежать по-настоящему серьезной болезни. Его задача не уничтожить всех несогласных, а использовать их в таком ослабленном «вакцинальном» варианте.

Николай Карпицкий: О зле как полюсе внутри личности, знаменующий ее самоуничтожение

Еще раз про то, что такое зло. Вот живут сейчас в Украине люди, решают свои бытовые проблемы, строят планы на будущее, а рядом у границы собираются войска, чтобы вторгнуться в мирную жизнь десятков миллионов людей, разрушая дома, убивая, подвергая репрессиям. И спрашивается, ради какой идеи? – Есть такая идея. Я сталкивался с такими людьми, которые искренне считают, что демократия – зло, и ценность имеет только тоталитарное общество, где все в жестком подчинении по вертикали. Сейчас, когда Запад расколот, они увидели шанс доказать преимущество тоталитарной модели над демократической. Другого такого шанса им может и не представиться. Для них это вопрос экзистенциальный – всё или ничего! 

Когда я говорил раньше о зле, меня упрекали, что в политике всё не так однозначно, нельзя всё представлять черно-белым. И действительно, любое событие, даже самое ужасное, всегда имеет разные последствия, в чём-то все может обернуться и к лучшему. Как тут однозначно судить? 

Однако зло не в политических событиях, не в людях, не в вещах, не в материи, не в субстанции… Зло – в особой направленности воли. Это полюс внутри личности, знаменующий ее самоуничтожение. А такие идеи, как культивирование тоталитаризма, мотивируют самоопределение ко злу. 

Сама по себе идея, конечно, не может быть злом, но она является фактором, генерирующим зло.

Зира Наурзбаева: Советский роддом как "инициация"

Несколько лет назад я написала рецензию «Хмурое счастье нашего детства» на посвященный советскому детству номер литературного журнала «Книголюб». В тексте поделилась некоторыми своими воспоминаниями и размышлениями: «Принципы обращения в детском саду – унижение и групповая ответственность – шли, мне кажется, оттуда, из советской зоны. Также из зоны шло обращение с женщинами в роддомах, о котором, при желании, может порассказать любая женщина, рожавшая в советском или постсоветском роддоме (чаще всего эти воспоминания вытесняются по всем законам психоанализа)».
Вернуться к этой теме меня подтолкнули два фактора. Во-первых, одна моя подруга очень остро и эмоционально среагировала на мой проходной, как мне казалось, текст. «Знаешь, когда я рожала в первый раз, меня просто растоптали в роддоме, меня так унижали, и я до сих пор не могу себе простить, что позволила так со мной обращаться. Я не понимала, почему это произошло, все эти годы я пыталась забыть об этом, а когда вспоминала… Теперь я поняла…» Ее первенцу на тот момент было двадцать лет…
А во-вторых, на днях в интернете я натолкнулась на российское культурологическое исследование этой темы. В чем-то оно совпадало с моими выводами, но в чем-то – абсолютно отличалось. И это отличие меня весьма смутило, показалось отражающим некоторые хараткерные процессы в российском общественном сознании.
Родильный дом, родовспоможение. Рассуждая с общечеловеческой точки зрения – это самое святое, что может быть в нашем мире. Одна молодая гинеколог мне сказала: врач, поработавший в роддоме, не сможет уйти в консультацию; каждый день у тебя на глазах происходит такое чудо, это такая энергетика, это амок, сильнее любого наркотика. С медицинской точки зрения – это ответственный процесс, где речь идет о жизни и здоровье сразу двух человек.

Елена Герасимова: Свидетельство Бытия (тоталитаризм и проблема Бытия философии на рубеже XX-XXI века)

В основе любого философствования всегда лежит определенное предпонимание Бытия, которое может быть выражено буквально в двух словах: «Все вышло из воды» (Фалес Милетский), «Быть – значит быть воспринимаемым» (Беркли) и т.п. Но несмотря на все видимое разнообразие онтологических предположений, каждое из них – это особый ответ на некоторый опыт, осознанное подтверждение безотчетного выбора, рискованная ставка в игре, где правила не установлены заранее. Какого рода опыт сегодня более всего требует ответа на вопрос о Бытии? Что ныне представляет собой пространство онтологического выбора, к тому же – того выбора, который по сути уже сделан? На что может быть сделана главная метафизическая ставка теперь, в начале XXI века, более двух тысяч лет спустя после того, как Фалес сказал свои первые слова?

1. Кризис в философии. (Тоталитаризм и ответственность философии.)

В 1983 году – для философии так недавно, что можно сказать просто – «только что», – Ален Бадью в самом начале своей книги «Манифест философии», предназначенной сообщить современному сообществу второе дыхание в том, что исконно считалось любовью к мудрости, по поводу века теперь уже ушедшего, но все еще владеющего нами в качестве нашего прошлого, напишет: «…перед лицом возбужденного против нас эпохой дела, за чтением материалов судебного процесса, важнейшие среди которых Колыма и Освенцим, наши философы, взвалив на плечи сей век (а, в конечном счете, – и череду веков со времен самого Платона), решили признать себя виновными». (1) И далее: «Ни многажды допрашивавшиеся ученые, ни военные, ни даже политики не сочли, что бойни нашего времени всерьез и надолго повлияли на их гильдии. Социологи, историки, психологи – все процветают в невиновности. Одни только философы глубоко усвоили, что мысль, их мысль, столкнулась с историческими и политическими преступлениями нашего века – и всех веков, его породивших – сразу и как с препятствием для какого бы то ни было продолжения, и как с трибуналом...». (2)

По-моему, достаточно ясно, что коль скоро, во-первых, Бадью говорит именно об «этом веке, а, в конечном счете, и череде веков со времен самого Платона», а также о «преступлениях нашего века и всех веков, его породивших», за которые только одни философы «решили признать себя виновными», то он должен был бы иметь в виду вину вообще философии как таковой за безотчетное воспроизводство некой беспрецедентно преступной общекультурной традиции, или же – определенных условий, которым собственно философская мысль придавала вполне соответствующую форму. Ведь в той мере, в какой философия – это прежде всего любовь, которая зарождается в недостижимых глубинах сердца, и непременно к мудрости, которая является высшим творением ума, – она не только как-то настраивает умы, но также чем-то воспламеняет сердца. И она и в самом деле чем-то подпитывает сердечный огонь, поскольку поддерживает какой-то умственный строй, но задает именно такой умственный строй, так как хочет зажечь какой-то особый сердечный огонь. Точнее, она взращивает соответствующую идею, онтологическое предположение и, в конечном счете, систему ценностей лишь потому, что развивает определенный метод, теорию и способ мышления вообще, но вырабатывает соответствующий способ мышления как раз исходя из той системы ценностей, которую хочет утвердить. Из чего следует, что речь должна была бы идти о вине подавляющего большинства философов за пристрастие и причащение к определенному идео-логосу, а значит – и за приверженность и насаждение предполагаемого им методо-логоса.