Елена Герасимова: Гегель при дневном свете (разработка на тему диалектики раба и господина в “Феноменологии духа” Гегеля)

1. Фигура Гегеля: позиция умозрения.

1. “Мировой дух скомандовал времени вперед”.
13 октября 1806 года, в ночь накануне битвы под Йеной, Гегель завершает “Феноменологию духа” и пишет Нитхаммеру: “Я видел императора, эту мировую душу (курсив мой — Е. Г.), в то время, как он проезжал по городу на рекогносцировку. Испытываешь поистине удивительное чувство, созерцая такую личность, которая восседает здесь верхом на коне, охватывает весь мир и повелевает им.” (1) Он всегда будет гордиться этим стечением обстоятельств, и не случайно. Дело в том, что имевшее место совпадение гораздо более глубоко, чем может показаться с первого взгляда. Это даже не просто совпадение, а некий символический резонанс. Гегель увидел воочию то движение, которое его завораживало всю жизнь: не только мощь хода истории и его основание — борьбу, но и главный, как это тогда воспринималось, его механизм – волну революции. Гегель видел в лавине революционных событий предвосхищение и воплощение того безудержного и всепоглощающего потока дискурсивной мысли, который со временем, как застывшая лава, превратится в холодный и стройный монолит его системы. Но этого мало. Он прозрел еще и “свое другое”, а в нем – то всеобъемлющее содержание, ту основную, тайную страсть, которая им движет. Гегель был счастлив угадать в Наполеоне живой символ “главного героя” своей “Феноменологии” – мировой дух; но он не мог бы даже на мгновение допустить, что его ликование большей частью вызвано провидением в Наполеоне – этом непосредственном бытии мирового духа — своего собственного инобытия. В тот момент Гегелю явилась великая иллюзия, насыщенная неизбывной притягательностью: образ Наполеона распространял власть полного освобождения, он был парадоксален, как реальность и двулик, как миф, он являл собой персонифицированную идею, выплескивающуюся за личностный контур своего носителя, он оказался символом как таковым. Гегель соприкоснулся с видимостью абсолютной свободы, данной посредством развертывания власти, посредством движения к абсолютной власти, и не мог ей не поддаться, потому что верил в ее реальность, потому что изначально был увлечен этим воплощенным самодвижением. И в самом деле, видимость превосходит реальность: она несет в себе соблазн становления действительного и тайный страх распознавания подлинного. Она подвижна. Скользя на грани возможного, видимость приоткрывает невозможное. Гегель всегда пленялся таким превышением реальности самой себя, неустанно принимая видимое за действительное. Именно этот гениальный самообман и лежит в основании всех последующих интеллектуальных хитростей философа.
Во всех аспектах своего существования Гегель искал, вернее, находил разворот в идеальное, беспредельное, а на самом деле – абстрактное, будь то историческое движение, интересы общества, чувство долга или Бог. И везде подспудно присутствовали вполне конкретные реалии: революция, государство, церковь. Но нигде это со-в-мещение реальности и идеи, осуществляемое при помощи абстрагирующего разворота не является более завуалированным и, в то же время, более прозрачным, как в случае с Наполеоном. Словом, Гегель был укоренен в археологическую почву сил, стремящихся к бесконечному и ему оставалось только воспроизвести в мысли операцию их развертывания. (2)