Михаил Эпштейн: Октябрьская революция — ось обратного поворота истории

В годовщину Октябрьской революции я возвращаюсь к вопросу, который Маркс и Энгельс сами никогда не выносили на первый план: почему коммунистический проект так подозрительно напоминает древнейшую форму деспотии? 

107 лет назад Россия совершила “революцию”, которая обернулась исторической инверсией. Марксизм обещал прыжок в будущее — но привёл к деспотии в форме государства-рабовладельца.

Обычно марксистская периодизация общественно-экономических формаций сводится к знаменитой "пятичленке". Она была канонизирована И. Сталиным в главе "О диалектическом и историческом материализме" для "Краткого курса истории ВКП(б)" (1938): "Истории известны пять основных типов производственных отношений: первобытно-общинный, рабовладельческий, феодальный, капиталистический, социалистический". 

Напомним, что социализм считался первой фазой высшей формации — коммунистической. Таков был краеугольный камень советского марксизма. 

Однако сам Маркс, как известно, спорадически включал в схему исторического развития еще одну формацию, которую он обозначал как "азиатскую", или "азиатский способ производства". "В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации" ("К критике политической экономии", 1859). 

Азиатский способ следовал за первобытно-общинным и предшествовал античному, или рабовладельческому, как более прогрессивному. Дело в том, что рабовладение уже предполагает развитую частную собственность на средства производства, тогда как в азиатской формации частный субъект как экономическая единица еще не сформирован, основные средства производства и земля принадлежат государству, а фактически — царю, императору, богдыхану и их бюрократии.

В третьем томе "Капитала" Маркс пишет:

"Если не частные земельные собственники, а государство непосредственно противостоит непосредственным производителям, как это наблюдается в Азии, в качестве земельного собственника и вместе с тем суверена, то рента и налог совпадают, или, вернее, тогда не существует никакого налога, который был бы отличен от этой формы земельной ренты... Государство здесь — верховный собственник земли. Суверенитет здесь — земельная собственность, сконцентрированная в национальном масштабе. Но зато в этом случае не существует никакой частной земельной собственности..." (глава 47). 

Следует подчеркнуть, что даже рабовладение, с точки зрения марксизма, представляет значительный прогресс по сравнению с "восточной деспотией", как назвал эту систему Энгельс, указывая в том числе на Россию в "Анти-Дюринге":

"...Введение рабства при тогдашних условиях было большим шагом вперёд.... Древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного деспотизма, от Индии до России. Только там, где они разложились, народы двинулись собственными силами вперёд по пути развития, и их ближайший экономический прогресс состоял в увеличении и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда".

В 1957 году вышло в свет фундаментальное исследование германо-американского историка, а в прошлом марксиста и коммуниста Карла Августа Виттфогеля «Восточный деспотизм: сравнительное исследование тотальной власти». Опираясь на понятие азиатского способа производства, введенное Марксом, Виттфогель указал на общие черты восточных деспотий:

1. отсутствие частной собственности на землю;

2. отсутствие рыночной конкуренции и частной собственности в целом;

3. общинный характер производства и обмена, создание трудовых армий и мобилизация масс;

4. нераздельность государственной власти и собственности;

5. эксплуатация государством дешевой рабочей силы, прямое принуждение широких масс производителей к тяжелому неквалифицированному физическому труду;

6. абсолютная власть государственной бюрократии, управляемой из центра;

7. абсолютная власть правителя, возглавляющего бюрократическую систему.

Не правда ли, это очень напоминает систему правления, построенную в СССР и затем распространенную на весь "лагерь социализма", включая  Китай, Вьетнам, Северную Корею и страны Восточной Европы? Все население страны, грубо говоря, находится во власти государственной бюрократии, а та — во власти единоличного правителя. Отсюда и "культ личности", по странной прихоти неизменно возникающий в странах, казалось бы, приверженных принципу коллективизма и "общественной собственности на средства производства" (от Сталина до Мао Цзэдуна, от Хо Ши Мина до Ким Ир Сена, от Ф. Кастро до Чаушеску и др.).

 Не случайно тема "азиатского способа производства", едва просочившись в 1930-е гг. в дискуссии советских марксистов, была тут же высочайше закрыта: слишком очевидны были параллели с "первым в истории социалистическим государством". Азиатское общество стало рассматриваться в советской науке как античное, рабовладельческое, хотя Маркс в своей рукописи «Формы, предшествующие капиталистическому производству» (1857-61) специально подчеркивает, что "это не относится, например, к Востоку при существующем там поголовном рабстве". Поголовное рабство у деспотического государства стадиально предшествует рабовладению как институту частной собственности.

Означает ли это, что большевистская революция произошла вопреки марксистскому учению — в силу географической и исторической близости России к Азии и под давлением ордынского и крепостнического наследия? Маркс ведь предназначал теорию коммунизма для применения в наиболее развитых капиталистических странах, а в России революция уничтожила слабые ростки капитализма и отбросила страну не то что в рабовладельчество, а в еще более примитивную систему "восточного деспотизма".

Некоторые западные марксисты так и считают: Ленин, а большей степени Сталин — исказители первородного марксизма. И тогда можно с облегчением вздохнуть: ведь марксизм не отвечает за свои позднейшие искажения. И пусть он нигде и никогда в своем непогрешимо-передовом виде не был реализован — только в виде грубейших, азиатско-деспотических извращений, — но все-таки коммунизм, каким он изначально виделся основоположникам, в этом случае может оставаться заветной целью и светлой мечтой человечества.

Об "азиатском способе производства" и его месте в марксизме существует обширная литература. Поскольку я не экономист и не историк, я не претендую на общетеоретическое решение этого вопроса. Я хочу лишь заострить внимание на том, что это понятие, выдвинутое Марксом, позволяет не только объяснить "деспотические" итоги марксистских революций в азиатских и полуазиатских странах, но и вступает в противоречие с его собственным учением о коммунизме, точнее, обнажает постыдную тайну этого учения.

Показательно, что не только советские историки, но и сами основоположники марксизма не торопились выдвинуть понятие "азиатского способа производства" на видное место в своей теории формаций. Начиная с 1850-х гг. оно проскальзывало в набросках, в переписке, в незаконченных рукописях, но не выступало на первый план. Казалось, Маркс и Энгельс что-то скрывают если не от самих себя, то от своих сподвижников и последователей, для которых она разрушала стройность исторической схемы. "Манифест коммунистической партии" (1848), где перечислены основные общественно-экономические формации и их антагонистические классы: свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, буржуа и пролетарий, — умалчивает об азиатской формации. Не потому ли, что могло бы обнажиться поразительное сходство между нею — и целями коммунистической революции? Если отбросить утопический флер, то коммунизм, по мысли его основоположников, — не что иное, как переход всей собственности в руки государства. Маркс и Энгельс прямо говорят об этом в самой конкретной части "Манифеста коммунистической партии" (1848), в конце второй главы, где обсуждаются основные меры, которые должны быть предприняты революцией. 

Приведу развернутую цитату:

"Коммунистическая революция есть самый решительный разрыв с унаследованными от прошлого отношениями собственности... (...) Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, ЦЕНТРАЛИЗОВАТЬ ВСЕ ОРУДИЯ ПРОИЗВОДСТВА В РУКАХ ГОСУДАРСТВА... 

В наиболее передовых странах могут быть почти повсеместно применены следующие меры:

1. Экспроприация земельной собственности и обращение земельной ренты на покрытие государственных расходов.

2. Высокий прогрессивный налог.

3. Отмена права наследования.

4. Конфискация имущества всех эмигрантов и мятежников.

5. Централизация кредита в руках государства посредством национального банка с государственным капиталом и с исключительной монополией.

6. Централизация всего транспорта в руках государства.

7. Увеличение числа государственных фабрик, орудий производства, расчистка под пашню и улучшение земель по общему плану.

8. Одинаковая обязательность труда для всех, учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия.

9. Соединение земледелия с промышленностью, содействие постепенному устранению различия между городом и деревней.

10. Общественное и бесплатное воспитание всех детей..."

Во всех десяти программных пунктах варьируется один мотив: централизация, разрастание роли государства и его неограниченная власть над обществом и всеми производительными силами. Слово "государство" используется 6 раз, "централизация" — 3 раза, "свобода" — ни разу. Пригодилось даже понятие деспотии: "Это может, конечно, произойти сначала лишь при помощи деспотического вмешательства в право собственности и в буржуазные производственные отношения...".

Представим, что в манифест было бы включено упоминание азиатской формации, как ее позднее характеризовал сам Маркс: "Государство здесь — верховный собственник земли. Суверенитет здесь — земельная собственность, сконцентрированная в национальном масштабе. ...Не существует никакой частной земельной собственности..." Тогда легко было бы запутаться: откуда и куда движется человечество? И почему тот способ производства, который выставлен как самый отсталый, уступающий даже рабовладельчеству, вдруг вырастает в сияющую вершину исторического прогресса? Тем самым получалось бы, что „наиболее передовые страны“, такие как Англия, Германия, США, призваны ориентироваться в своём революционном преобразовании на модель, которую сам Маркс относил к наиболее архаичным.

Сходство прослеживается вплоть до деталей: в азиатском государстве "в качестве земельного собственника и вместе с тем суверена, рента и налог совпадают". В коммунистическом: "экспроприация земельной собственности и обращение земельной ренты на покрытие государственных расходов". Правда, предполагается еще и "высокий прогрессивный налог" — но это для того, чтобы государство могло благополучно отнять у собственников то, что они приобрели в капиталистической формации.

Таким образом, один парадокс накладывается на другой, еще более глубокий. "Социализм", построенный в результате русской революции и затем охвативший треть мира, действительно, оказался подозрительно похожим на восточную деспотию. Но это произошло не в результате отклонения от предначертаний марксизма, а в итоге их последовательного воплощения, ибо ничто иное и не предполагалось "Манифестом коммунистической партии".

Поэтому совершенно нелепой, приклеенной выглядит знаменитая концовка этой главы: "На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех". Откуда берется "свободное развитие каждого", если всеми предыдущими тезисами у этого "каждого" отнята частная собственность, земельный надел, право наследования и даже семья: провозглашается "общность жен" и "общественное воспитание детей"? Попытка соединить азиатский способ производства с протестантско-романтическим, глубинно европейским понятием свободного развития личности, — это поразительный гротеск, по-своему уникальный в истории социально-политических учений.

А дальше свой вклад в этот гротескный марксизм внес В. И. Ленин своей книгой "Государство и революция", с одной стороны, доктринерски марксистской ("диктатура пролетариата"), а с другой — совершенно фантастической по тем конкретным политическим мерам, к которым она призывала. Теорию от практики отделял всего один месяц, в сентябре 1917-го книга была завершена, а уже в октябре грянула революция. 

Вот как Ленин предвидел эту диктатуру в действии:

"Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооруженные рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного «синдиката». Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, и получали поровну. Учет этого, контроль за этим упрощен капитализмом до чрезвычайности, до необыкновенно простых, всякому грамотному человеку доступных операций наблюдения и записи, знания четырех действий арифметики и выдачи соответственных расписок".

Так и видишь, как большевики, придя к власти, займутся четырьмя арифметическими действиями и выдачей расписок. Очевидна полная фантасмагоричность этих идей — не только в свете последующей истории, но и заведомо, в рамках логики и здравого смысла. "Вооруженные рабочие" (лейтмотив всей ленинской книги) — они кто: рабочие или военные? Одной рукой точат детали, а другой — стреляют? Много ли пролетариев приняло участие в управлении государством при "диктатуре пролетариата"?

Октябрьская революция возродила азиатский способ производства — древнейшую форму деспотии, вооружённую индустрией ХХ века.  Революция мечтала разорвать время — и замкнула его в кольцо. Октябрьская революция была не прыжком в будущее, а падением в историческую яму, из которой Россия выбирается до сих пор — точнее,  всё глубже в неё зарывается.