За 13 лет равной ему фигуры в изучении Древнего Востока не появилось. И появиться не могло. Последние ассириологи-энциклопедисты, десять лет назад ушедшие в отставку, в весьма преклонных годах доживают свой век эмеритусами в Англии и в Германии. Что касается России, то сфера деятельности Дьяконова была поделена на три части: лингвистикой занимаются в РГГУ, политическую историю древнего Ближнего Востока успешнее всего изучают на кафедре древнего мира МГУ и в Институте всеобщей истории, а религия и ментальность — одинокий удел впс. Дьяконовым никто не стал и уже не станет — слишком разошлись и разрослись научные специализации. Ошибки Дьяконова будут исправлены, достижения его утонут в море объективной научной информации, поскольку они не носят его имени.
А вот столетие Льва Гумилева будет отмечаться очень пышно и на всероссийском уровне. У Гумилева есть музей-квартира, о нем написаны сотни работ, его чтят во всех тюркских областях России и в Казахстане. Изобретатель мифа стал мифом сам. Придуманные им словечки «пассионарность», «химера этноса», «этническая комплементарность», неуютно ощущавшие себя в научных аудиториях, вошли в газеты и журналы, в речи политиков и публицистов. Гораздо проще выучить восемь фаз этногенеза и несколько эпох пассионарности, чем знать историю хотя бы одной страны.
Дьяконов презирал Гумилева и не удостаивал его теории ответом. Он говорил, что Гумилев это такой Лысенко, который в силу обстоятельств не получил власти, и потому не смог сделать людям максимальное зло, хотя науке он это зло причинил. И тем не менее, факт остается фактом: 90-летний и 95-летний юбилеи Дьяконова прошли для страны безмолвно, а о каждом юбилее Гумилева говорили шумно и с надрывом. Почему? Потому что в России человек, чтобы его помнили, должен оставить по себе — в буквальном смысле — новое слово. Или переосмыслить старые слова. После Бахтина остались диалог-карнавал-хронотоп, Шкловский запомнился «остранением», после Проппа остались сказочная схема и понятие обращенного обряда, Топоров остался идеей «основного мифа индоевропейской мифологии», «петербургским текстом» и мифологемой Древа Жизни. Дьяконов — историк, лингвист, переводчик, — увы, не оставил своего слова в русской культуре. Поэтому на дальней дистанции памяти он проиграл Гумилеву. Вот такой парадокс.
http://banshur69.livejournal.com/263286.html
Меня спросили, в чем причина антитезы Дьяконова и Гумилева в предыдущем посте.
Антитеза родилась давно, но нынешним толчком к ее словесному выражению стало простое наблюдение. Проходя по коридору родного факультета, я увидел несколько маленьких объявлений и один большой плакат. Все они извещали, что в октябре Россия и страны СНГ будут дружно праздновать 100-летний юбилей великого тюрколога и этнолога Л.Н.Гумилева, и празднество это СПбГУ готовит вместе с татарским вузом им. Гумилева и тюркским вузом им. бородатого мудреца (не помню какого, но борода и чалма присутствовали на объявлении). Какой-то студент, стоя у доски с расписанием, увидел плакат и тихо сказал: «Да, вот это был ученый!» На что я возразил: «Если бы Вы учились здесь 25 лет назад, то увидели бы, какие перья летели от этого великого ученого на открытых диспутах с нашими профессорами!» Он спросил меня, видел ли я Гумилева. И я рассказал ему то, что теперь расскажу всем вам.
1986 год. Я прихожу на первый курс Восточного факультета, и месяца через полтора на доске с расписанием вижу два объявления. Первое: состоится диспут проф. географического факультета Л.Н.Гумилева с д.ф.н., сотрудником Института востоковедения Л.Н.Меньшиковым, проф. Восточного факультета А.Д.Желтяковым и проф. В.Н.Гореглядом о закономерностях исторического процесса. Второе объявление: в Доме ученых состоится публичная лекция проф. Гумилева о пассионарности. Никогда не забуду ни первого, ни второго высокого собрания.
На факультетском диспуте Гумилев раздел себя сам. Он буквально бравировал своим невежеством. И сказал он тогда дословно следующее: «Из всех языков я знаю только французский и немного фарси, и то писать по-французски не могу, потому что не помню, как там эти аксаны ставятся. Считаю, что можно быть специалистом по истории тюркских народов и без знания тюркских языков. Достаточно знать археологию и читать тома немецкой «Всемирной истории». Минут двадцать он говорил про связь этнических перемещений с пассионарностью. Потом полтора часа каждый его довод разбивали наши профессора. Ушел он совершенно побитый. Мы же, студенты-первокурсники, усвоили первый урок: для того, чтобы рассуждать об общем, нужно знать частности, а чтобы их знать — необходимо читать тексты в подлиннике.
На публичной лекции в Доме ученых яблоку негде было упасть. Телевидение, фотографы, газеты. Как раз тогда, осенью 86-го, официально был разрешен Н.С.Гумилев. Поэтому праздновали не столько публичное выступление сына, сколько возвращение отца из официального небытия. ЛН был наделен превосходным чувством юмора, он постоянно острил, перебегал памятью то к стихам и путешествиям отца, то к стихам матери, и все это было в миксере с пассионарностью, с подходом к каким-то самодельным картам пассионарных волн… Народ в зале не помещался, радиотрансляция шла до выхода из здания. На лестнице сидели студенты, которые пытались конспектировать каждое слово. Тогда я понял, что Лев Гумилев — фигура публичная и популярная, и что сказанное им быстро распространяется в молодежной среде.
Некоторые студенты стали после той лекции бегать на его занятия на географический факультет. Он пускал всех. Помню, что с ним было очень просто. Он интересно рассказывал, объяснял проблемы трехсотлетней истории за пять минут, читал стихи, вспоминал анекдоты 20-х годов. Лекции были живые и веселые, а сам он — милый, обаятельный человек, желающий нравиться, актер в душе и поэт в мысли, — чрезвычайно врезался в память и слух (может, еще и потому, что мило, по-вертински грассировал).
А в ноябре все того же 86-го года на факультете появилось еще одно объявление: в Институте востоковедения состоится публичная лекция И.М.Дьяконова об ассирийском эпосе. Тогда в Институте работал прекрасный лекторий, каждый месяц выступали крупнейшие востоковеды, многие слушатели приходили с магнитофонами, и некоторые выступления удалось записать (в частности, сохранился голос великого египтолога Ю.Я.Перепелкина). Так вот, Дьяконов, каким я его увидел тогда, носил очки, курил, был сухой и костистый, взгляд его был презрителен и насмешлив. К такому лектору не очень-то подойдешь. Юмора на лекции не было совсем. Но была какая-то — замеченная всеми — озабоченность истинностью произносимых им слов, сомнение, многоточие в конце предложений. Суждение о датировке шестой таблицы эпоса о Гильгамеше далось ему с величайшим трудом. Сперва он стал говорить о новоассирийских копиях и вроде бы собирался датировать эту часть эпоса эпохой Ашшурбанапала. Но потом он заговорит о трех фрагментах из Ашшура. Два из них он видел и вполне возможно, что они написаны в конце II тысячелетия. А третий он не видел, только знает о его существовании. Поэтому лучше он вообще пока ничего о датировке говорить не будет. Потом Дьяконов стал читать отрывки из своего перевода. Прочтет несколько строк, остановится, что-то в книжке поправит — и снова читает. Чувствовалось, что напечатанное мало ему нравится на слух, и он буквально на ходу переделывал перевод, проверяя звучание на аудитории. В перерыве этой двухчастной лекции Дьяконов много курил. Он стоял совершенно один на лестнице перед Зеленым залом. Вокруг него вроде бы существовали слушатели, но они не смели приближаться к нему на расстояние нескольких шагов. И так он стоял, курил, думал, и воплощал собою совершенное одиночество и непубличность. Это был первый раз, когда я видел его, не подозревая, сколько еще будет встреч. Но уже тогда во мне возникла эта самая антитеза двух лекторов, двух личностей в науке — Дьяконов и Гумилев, Гумилев и Дьяконов.
А уже в 90-е я говорил с Дьяконовым о Гумилеве… Я рассказывал ему, что, когда Гумилев умирал в академической больнице летом 92-го года, около входа выстроилась огромная очередь из желающих сдать кровь в помощь любимому лектору. Я видел эту очередь, все хотели попасть в доноры. И никто не успел. Дьяконов молча слушал. Потом сказал: «Как странно. Меня вызывали свидетелем в 38-м, когда арестовали Гумилева и Шумовского. Я сказал, что Шумовский сумасшедший, и это спасло его от расстрела. А Гумилев сидел за отца. В это время я не знал, что моего отца в те же дни уже расстреляли на полигоне». Я поинтересовался, что спрашивали у него о Гумилеве. Он ответил, что спрашивать было не нужно, потому что и так все было ясно: сын белогвардейского заговорщика должен гнить на каторге. Так пересеклись тогда эти две судьбы.
Постскриптум. Дьяконова не пускали в университет до самого конца 80-х годов. Потом разрешили прочесть две публичных лекции на филфаке по истории Библии (две прочел он, а еще две К.Б. Старкова). На кафедре Древнего Востока он не работал никогда. Учил нас на бесплатных и тайных семинарах у себя в кабинете. Когда он умер — некролога в университете не было.
http://banshur69.livejournal.com/263500.html
P.S. Из комментариев:
Д.С.Лихачев, «О русской интеллигенции»: «Я писал положительные отзывы на рукописи талантливейшего историка-фантаста евразийца Л.Н. Гумилева, писал предисловия к его книгам, помогал в защите диссертации. Но все это не потому, что соглашался с ним, а для того, чтобы его печатали. Он (да и я тоже) был не в чести, но со мной, по крайней мере, считались, вот я и полагал своим долгом ему помочь не потому, что был с ним согласен, а чтобы он имел возможность высказать свою точку зрения…»
Обратите внимание: сам Лихачев откровенно именует Гумилева не ученым-историком, а историком-фантастом, то есть прекрасно понимает цену его измышлизмам. Но при этом он даже помогает ему защитить диссертацию, т.е. стать «официальным ученым». Для интеллигента значение имеет не наука, а некая «культура», даже ненаучная, а также «идея», причем безотносительно ее разумности и целесообразности.
Еще пример от Лихачева: «Бессмысленно задаваться вопросом — была ли культура Руси до Петра “отсталой” или не отсталой, высокой или невысокой. Нелепо сравнивать культуры “по росту” — кто выше, а кто ниже. Русь, создавшая замечательное зодчество (к тому же чрезвычайно разнообразное по своим стилевым особенностям), высокую хоровую музыку, красивейшую церковную обрядность, сохранившую ценнейшие реликты религиозной древности, прославленные фрески и иконы, но не знавшая университетской науки, представляла собой просто особый тип культуры с высокой религиозной и художественной практикой».
Комментариев нет:
Отправить комментарий