стар и жил в полном уединении.
Незадолго до коронации какое-то незначительное дело, касавшееся его
прихода, — теперь уже трудно установить, какое именно, — привело его в
Париж. Среди прочих власть имущих особ, к которым он обращался с
ходатайством за своих прихожан, ему пришлось побывать у кардинала Феша
Как-то раз, когда император приехал навестить своего дядю, почтенный кюре,
ожидавший в приемной, оказался лицом к лицу с его величеством. Заметив, что
старик с любопытством его рассматривает, Наполеон обернулся и резко спросил:
— Что вы, добрый человек, так на меня смотрите?
— Государь, — ответил Мириэль. — Вы видите доброго человека, а я —
великого. Каждый из нас может извлечь из этого некоторую пользу.
В тот же вечер император спросил у кардинала, как зовут этого кюре, и
немного времени спустя Мириэль с изумлением узнал, что его назначили
епископом в Динь».
Шарль Мириэль, если кто не помнит, — он же монсерьёр Бьенвеню, из Отверженных, Гюго (1861-62).
** Игнатий Тихонович Лапкин, знаменитый современный православный миссионер (Зарубежной Церкви), основатель села-общины Потеряевки, на Алтае: сейчас — дымно-бородатый, легко-сухой, узкий подбористый старик; люди православно-углублённые, православно-восприимчивые, наверно, все о нём более или менее слыхали.
В жизнеописании своём Игнатий рассказал, как обратился ко Христу — на службе в ВМФ СССР:
«Показали нам фильм по роману «Отверженные» Виктора Гюго. Главную роль, Жана Вальжана, исполняет Жан Габен. Посмотрели солдатики и, позёвывая, пошли спать – нет ничего интересного. Меня же буквально вобрал в себя этот образ – как же раньше я этого не знал! Пошёл, ещё раз и ещё раз на этот фильм, потом ещё в городе сходил, достал книгу, прочёл несколько раз. Нет, ошибки нет, я всё так и понял, как хотел автор сказать. Вот она, цель жизни, так и сказано: «Спасти не жизнь свою, но душу». Особенно говорится об этом в главе 13, выписываю всё. В книге говорится про католического епископа монсеньора Бьевеню. Он так помечал читанное в книгах, что делая выписки, находил суть; и Виктор Гюго говорит: думаю, что это было из Евангелия. Задело за живое: что же это за книга такая?
В это время заканчивал учить французский язык, начал уже читать газеты. Всё бросил, только бы помолиться. Начал прямо говорить, что живём неправильно. Пост исполнял, и когда было что мясное, то менял на компот.
Отправили в психиатрию, в хабаровский военный госпиталь, там выкручивали руки; вот и поныне ещё не нахожу места, сию вот минуту всё ломит, и каждую ночь места не нахожу; крутили офицеры из политотдела или ещё из каких органов были там, в форме все. К Богу молился усердно, был уже вовсе рядом. А домашним нашим на Алтае уже сказали, что по радио слышали передачу о вреде религии, и что вот, передали о Лапкине Игнатии, что он в армии от веры сошёл с ума. Гриша Якименко сам это слышал.
Дали двух солдат, сопроводили до Барнаула, сдали тут в психушку, начали «галифе навешивать» – вгонять по пол-литра или больше в ноги через подвешенные сосуды, раздуваться кожа начала на ногах. Приходил врач со шприцом в руках и начиналась беседа: «Ещё ли веришь? Мы тебе так сделаем, что ты позабудешь про своего Бога и про заграницу. А скажем, что ты с ума сошёл от твоей веры». Вот тут меня уже по-настоящему тревожило, что будет поношение на веру Христову».
Точной хроники в своей автобиографии Лапкин не указывает; в армии он служил 4 года, родился в 1939ом, стало быть — где-то самое начало 60х, недра советскости, и — тщательное (хотя и неуклюжее, очередная неудача вечных неудачников из Политбюро) — хрущёвское выжигание религии.
Французский фильм, Les Miserables, — тогда совсем свежий, 1958 (в роли монсеньора Мириэля — престарелый Фернан Леду).
** Вот оно — необратимое вторжение Наполеона в Россию, — его никак не остановить, это — как неумолимо бесшумное течение крупиц в песочных часах: два века назад умер Император, — «спят усачи-гренадёры … под знойный песком Пирамид»: исчезли войска, истлели кости и знамёна, ржавчина равно пожирает старинные сигнатуры и старинные багинеты; а вторжение продолжается.
Тени в шинелях, в киверах, в кирасах — укрываются в буквы, отступают на страницы романов; а оттуда — снова: внезапно, через полтора столетия: контратака в осязаемое бытие.
Епископ Мириэль, упорный каменно-замшелый роялист и при этом вдумчивый, тщательный евангельский христианин, — поставленный на кафедру по воле Императора Наполеона); при этом — даже не призрак, даже не тень, а — лишь буквы, бумага, типографская краска: и минутный разговор его с Наполеоном — выдуман, сотворён росчерком пера французского классика, сына генерала Первой Империи, писавшего этот свой роман в годы расцвета Второй Империи; и ещё — персонаж, которого сыграл пожилой французский актёр (наверно, внук или правнук наполеоновского солдата, или хотя бы внучатый племянник ветерана Великой Армии), — в фильме, который вышел на экран в год, когда французские офицеры-бонапартисты устроили военный путч в Африке, взяли в заложники территорию Алжир и остров Корсику, и возвели на трон Президента генерала Шарля де Голля
(который во Франции считается Богапартом ХХ столетия).
Удивительно, если вдуматься: будь этот епископ настоящим, из плоти, крови и документов, — никак он не смог бы перевернуть судьбу человека в недрах СССР спустя 150 лет после Наполеона. Что католическому епископу до осовеченной хрущёвской России, и тем более — какое дело России до католических епископов наполеоновской Франции.
А выдуманный — смог.
** Игнатий Лапкин: крестьянский сын, из степного Алтая; деды с обеих сторон — кержаки, то есть старообрядцы, крепкие хозяева — до вторжения большевиков-коллективизаторов.
К восприятию горячего французского потока с экрана его приуготовила — будничная старообрядческая молитвенность, державшаяся дома, тихо, но упорно. И ещё — немой порыв мальчишеского мечтательного белогвардейства, томящий безответностью в недрах СССР : о войне с грабителями-красными; как и очень многие, это рыцарско-разбойничье, робин-гудовское томление он переживал подростком, юношей; сам он пишет:
» Всё отняли. Для чего надрывались, зарю с зарей смыкали, жили и спали в поле. Боронишь, жилы вытягиваешь, или пашешь, себе, да людям ещё надо, чтобы какой рубль накопить… В этих рассказах я сгорал от пламенного желания мести. Вот вырасту, и всем им отомщу за всех.
… И что бы ни слышал, я уже смотрел через то, что слышал от отца, когда он вёл меня по ранешной жизни, а я детскими слезинками заливался сзади него, а он не видел этого. Он переходил в меня.
Я придумывал виды казни этим извергам рода человеческого. Но надо быть сильным, надо быть ловким, неуловимым. … Добыто ружьё, заряды. Прячась, стреляю, прямо с велосипеда на полном ходу снимаю одной рукой любого воробья, коршуна. Трачу деньги на ножи и, пася коров, целыми днями мечу ножи. Плавать надо, и, главное, хорошо нырять – целые часы провожу в воде. По деревьям лазить, дома турник, канат, шест, городки. Замучил всех, рано утром на зарядку, готовлю свою команду, мстителей перестройки. Главное, когда кого убью, к нему не подходить и никогда не оставлять следа. А кого наказать – это на кого больше всего будет от народа жалоб, потом выследить и убрать, объявить террор. Потом уже, в техникуме записался в секцию стрельбы – 99-100 из ста выбивал. Бокс – успехи были очевидны, но для чего? Сам себя обрёк на смерть; спать ложился, и под головой нож, топорик, ружьё рядом всегда. Собака. Живым не дамся… Прости, Господи, прости».
«Господи, прости», — это-то да, оно конечно; но Лапкин так и вёл, как мог, всю жизнб личную войну против СССР; без ножа, без двустволки; холодную войну.
Ту самую, в которой большевики всё быстрее отставали, запинались, путались, яростно тужились, — и так срамно были побеждены, наконец. Без единого выстрела.
** Во время срочной службы (4 года, на флоте) Игнатий Лапкин по лингвистической стихийной страсти учил себе самостоятельно французский (выучив, как он сам полагал. уже немецкий и английский); и тут — случайно промерцал с экрана французский фильм, и — изменилась судьба.
Матрос-проповедник стал знаменит в 80х, как гонимый за веру — и в лагерях побывал; с 1992го — развернул созидание маленькой общины, которая решительно старается жить дословно, добуквенно, по всем 719 правилам Вселенских соборов, ни от чего не отклоняясь, — в заброшенной было уже деревне Потеряевка.
Сейчас Игнатий Лапкин не старообрядец, но в устройстве его общины — всюду веет жёсткий кержацкий дух спиритуального резистанса, партизанского противостояния Антихристу: мужикам бород не стричь и не равнять ножницами, ходить — рубазу навыпуск, подпоясанную кожаным ремешком; бабам быть в платках и длинных платьях всегда; храм сельский — только для своих, посторонних не допускают; матерного слова, пьянства и табакурства никакого никогда. И так далее.
Сейчас Лапкин бурно внедрился в интернет, оттуда, из Потеряевки, обильно вещает: проповедует, Библию поясняет, призывает.
** Лапкин сейчас совсем — не галломан, не франкофон, да и французский забыл наверно, за прошедшие полвека; и в молодости Франция была для него — только одной из манящих стран, там, за запретным советским горизонтом, опутанным колючей проволокой: (Игнатий Тихонович писал, что после дурдома, куда попал по почти политическому обвинению в религиозности, поначалу наивно собирался — в Москву, а там в МГИМО, а там — уехать на Запад, да и остаться навсегда; но эту затею скоро бросил).
Важно — вот что: мгновение зарождения — воина: полыхнувшая пожаром искра, которую породили — два потока (остро, тяжко столкнувшиеся — тем вечером, во время срочной службы: глухая белая страсть мщения большевикам, социальное, — и этическое прежде всего (месть, защита угнетённых) — устремление; и — эстетический ливень: экранная, романная Франция, — не газетная, а — романическая, романная: Франция-миф, Франция-эпос, Франция-сказка).
Я тоже это помню: силу воздействия всего, чем веяло от слова — «Франция».
Сам по себе фактор существовования Франции — это была предельно действенная, необоримая антисорветская пропаганда. Прекрасное и смелое, как полуобнажённая Марианна на баррикадах, орудие Священной Холодной Войны.
** Матрос Лапкин — один из нас: из русских, диковенно-советских : вдруг роковой вспышкой опалённых — Францией!, — прикосновением к Франции, подпавших — под тот таинственный энвольтационный трёхцветный поток Франции, — со времён Петра Великого излучаемый в сторону России: то тревожно и нежно де-голлевски синеющий, то — призывно торжественно наполеоновски красный, то — надменно манящий лилейной бурбонской белизной.
Вполне возможно: был бы тогда в облике Вальжана — не Жан Габен, а кто-то иной, потусклее, посуетливее, менее наивно-яркий и более целлулоидно голливудский, — и жил бы дальше матрос Лапкин спокойно-неверующим просто-советским человеком.
И общины в Потеряевке не было бы никакой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий