В плену раздумий, на краю равнины,
Где тени бродят и блуждают джинны,
Разрушенных когда-то городов
Я воскрешаю мысленно руины.
В чаду базаров, средь столпотворенья,
С историей мне сладостно общенье.
Красавицы старинной юный взгляд
Подарен мне на краткое мгновенье.
Легки движенья, несравненны взоры,
Как струн неповторимые повторы.
Твой нежный лик иль полная луна
Вдруг населит полночные просторы?
Теченье лет и старость отрицая,
Твое лицо во тьме поет, мерцая,
И в этот час тебе посвящены
Напевы арфы, скрипки и сурная.
Но вдруг исчезла, скрылась в дом саманный,
Мираж обманный, вымысел туманный…
Ну что ж, мое видение, живи
И доживи до свадьбы долгожданной.
Смотрю вослед — виденью нет возврата,
И злобный взор угрюмого пансата*
В меня нацелен, обнажен кинжал…
И вот я отступаю виновато.
«Прости! Я лишь гощу в твоем цветущем
Столетье, одному тебе присущем,
В твоем жилище пищи не ищу,
И через час исчезну я в грядущем!
Пусть девой любовался я некстати,
Но сердцем чист, на помыслах — печати…»
Пансат был рад. Он улыбнулся мне
И наш союз скрепил в рукопожатье.
Но тут миражи новые поплыли,
Верблюдов тучи, караваны пыли…
То возвращался из похода хан,
И трубы войска яростно трубили.
И вот промчалась вереница конных
В крылатых шлемах, в латах меднобронных.
И дети выкликали имена
Своих отцов, забытых, но законных.
Сердца топтались, словно жеребята,
Ломая привязь, сотрясая латы.
На лицах старцев женщины нашли
Черты мужей, столь молодых когда-то….
И ринулась толпа тысячелетий
В ликующем неколебимом свете.
И время снова убыстряло бег
На этой столь стремительной планете.
Поблекли цепи вымыслов досужых,
Смещение ландшафта обнаружив,
И прогремел призывно телефон,
Как звоны колокольчиков верблюжьих…
* Пансат — воин-сотник.
Кешок* по вымершим родам
Жили в каких-то веках бессчетные племена,
Глянь — их потомков нет в новые времена!
Как дождевая вода, в землю они протекли,
Даже земля их могил с черствой землей сровнена.
Да, не осталось от них даже пригорков могил,
Давнюю память о них ветер времени смыл.
В землю навеки ушли, как дождевая вода,
Столькие племена — все, за аилом аил.
Их вековые стволы пламень войны прожег.
И сокрушила болезнь, стерла их в порошок.
Сами иссохли в степи и потерялись в песке
Теченья могучих рек, слагавших по ним кешок.
Все эти племена точили пики свои,
Пронзали друг друга насквозь пиками их рои.
В плачах память о них столько длили века,
Сами пока не ушли во временные слои.
* Кешок — народный плач.
Плач по Каругулу
По древнему народному преданию, когда-то жил удачливый охотник. Наконец настали дни, когда горы будто вымерли. Однажды он пошел на охоту, а за ним увязался тайком его единственный сын Карагул. По дороге утомленный мальчик заснул. Возвращаясь ни с чем, охотник увидел среди камней косулю. Он выстрелил; ликуя, подбежал к добыче… На камнях лежал Карагул, одетый в шубу из шкур косули.
Как сурова судьба бедняка и жестока!
Сын в могилу ушел от отца.
Потекут его черные дни одиноко,
Черной скорби не будет конца.
На кого он сумеет теперь опереться,
В чьем согреться добре и тепле?
И сжимает тоска обреченное сердце,
Пригибая беднягу к земле.
Ему лето не впрок, ему осень — обуза
В веренице безрадостных дней.
Но зато он сумеет извлечь из комуза
Песнь великой печали своей.
Бьются струны в бессмертном своем вдохновенье
По велению вещей руки.
В этой песне послышится сердца биенье,
Человеческой крови толчки.
В этом ритме глухом, сотрясающем тело,
Содрогаются камни у ног.
Сколько слез утекло, сколько дней улетело —
Он и сам бы ответить не мог.
Зарыдает комуз, безутешен и звонок,
Повторяя опять и опять:
«Карагул мой,
надежда моя,
верблюжонок,
Как вернуть мне тебя?
Где искать?
Карагул мой! —
и горькая музыка крепла,
Призывая, моля и скорбя.
Я поднялся бы к небу,
Спустился бы в пекло,
Если б смог возвратить я тебя!»
Мчатся годы, напористо крыльями плещут,
Бьет по тоненьким струнам рука,
Льется песня,
и ветхая юрта трепещет,
И срывается луч с тундука1.
Со скалы на скалу,
Сквозь дожди и бураны,
Я на плач словно птица лечу.
Мумие уврачует ушибы и раны,
А страданье —
я сам излечу.
«Где мой конь?
Я вернулся. Я сладил с судьбою! —
Громко крикнул сквозь времени гул. —
Больше плакать не надо.
Ты звал — я с тобою.
Я не умер!
Я — твой Карагул!»
* Тундук — верхний деревянный круг остова юрты.
Встряска
Ночь, прощай навсегда!
Ухожу я в тот радостный край,
Где не будет закатов,
Где вечен сияющий май.
Ночь, в просторах бескрайних,
Где ты одиноко царишь,
Становился я филином,
Превращался в летучую мышь.
Не осталось нигде
Ни оврагов таких, ни полей,
Где бы я не искал
Путеводных веселых огней.
Сколько раз ни пытался,
Ни разу не видел я здесь,
Как огромные звезды
Спадают на землю с небес.
Лишь одни неудачи
Меня обступали кругом.
А любовь я надеялся
Встретить попозже, потом.
Я надеялся, что,
Не дождавшись ни света, ни дня,
Отзовется любовь
И сама набредет на меня.
В слепоте, в темноте
Я провел бы короткий свой век,
Как летучая мышь или филин —
Слепой человек.
Но теперь я решил —
Ухожу я навек из ночи.
Пусть судьбой моей станут
Горячего солнца лучи.
Беркут
— Зачем ты, отец, дверь открыл широко?
— Затем, чтоб ты видел, сынок, далеко:
Чтоб видел отсюда степные просторы,
Предгорья зеленые, снежные горы,
Где льды на вершинах от солнца блестят,
Где гордые беркуты в небе парят,
Как падают камнем они за добычей,
Охотничий свой соблюдая обычай,
Чтоб беркуту ты уподобиться мог,
Чтоб с сердцем бесстрашным ты вырос, сынок,
Чтоб смелостью не уступал никому…
— Так беркутов любишь ты… Но почему?
— Века, не боясь ни стрелы и ни пули,
Отважный Манас* нес дозор на Ак-Куле**,
Средь каменных круч и средь вечных снегов
Свои Ала-Тоо берег от врагов.
Когда же последний настал его час,
То сердце свое там оставил Манас.
Оно замуровано в скалах средь кряжа.
Хранят его беркуты — верная стража.
В суровых горах, где люты холода,
С тех пор поселились они навсегда.
Свирепые бури гнездовья их гложут,
Живут они там, где никто жить не может.
Порой, очертив над вершинами круг
И жертву заметив, пикируют вдруг.
На снежного барса бросаются даже…
— На снежного барса? Рассказывай дальше!
— Любому преданью, легенде — свой срок.
Всего не расскажешь за вечер, сынок.
А сказка…
Она мне запомнилась с детства,
Отец передал ее мне как наследство,
От деда ее услыхал и твой дед,
И сказке той, может быть, тысяча лет,
И столько ж киргизы в борьбе год от году —
Свою от врагов защищали свободу.
А если б не так, то и не было б нас
И ты не услышал бы этот рассказ…
— Скажи мне еще, а птенцы не боятся,
Как взрослые птицы, на барса бросаться?
— Ну что ты… Ведь ты понимаешь и сам,
Что вырасти надо сначала птенцам.
Летают над скалами, сил набирая…
Вот первая линька проходит, вторая
И третья… А нужно дождаться, пока
Не станет у беркута хватка крепка.
Пять линек проходит — и может гордиться
Красой и могуществом взрослая птица.
В бою она храбро пойдет до конца.
И, в небо взлетев, сын сменяет отца
В его многолетнем нелегком дозоре,
И вольный проносится в вольном просторе!
И дверь я затем распахнул широко,
Чтоб горы ты видел, как он, далеко.
* Герой национального киргизского эпоса.
* Конь Манаса.
Источник:
Жолон Мамытов «ТОК»
М., Советский Писатель, 1985
Сканирование и распознавание текста: Алексей Ильинов
Комментариев нет:
Отправить комментарий