«Посылаю к Вам одного из Моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтоб Ваша Светлость поверили тому, что он Вам скажет, особенно, когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые Я с давних пор питаю к Вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтобы он хранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом. Наполеон. »
Так Император Наполеон писал — светлейшему князю Голенищеву-Кутузову, «Генералиссимусу Армии России», обственноручно, вечером, 3 октября 1812 года. Три предложения, и одно из них — о Боге. Предельно важна вот эта, необычная для Наполеона, апелляция, и её напористая интонация: российский главнокомандующий должен знать: Наполеон верит в Бога, Наполеон молится Богу.
Посланник, на котрого Император возлагал все надежды, дивизионный генерал маркиз Жак Александр Ло де Лористон, (1768 + 1828), прежний посол в России, отбыл на передние позиции, к Мюрату, в село Винково, вечером 4 октября. Ночь он провёл в пути и 5го, на рассвете, уже томился в ожидании отклика из российской ставки, которая располагалась в деревне Леташевка. Только около 22 часов фельдмаршал прибыл в Тарутино, и там, в утлой крестьянской избе, состоялась встреча.
Парламентёр Наполеона был привезён с завязанными глазами.
Беседа продолжалась около часа, из них, по разным сообщениям, от получаса до сорока минут, князь Голенищев-Кутузов и маркиз Ло де Лористон беседовали наедине; генералы, сопровождавшие фельдмаршала, вынужды были выйти на улицу и подглядывали, как могли, в крохотное окошко.
На прощание, в присуствии генерал-адъютанта князя Петра Волконского, российский генерал-фельдмаршал сказал, — казалось бы, уже безнадёжно: «Относительно же
переговоров, государь запретил мне даже произносить слова: мир и перемирие».
6 октября, утром, маркиз де Лористон возвратился от prince Koutouzov, и сразу же появился в Кремле. И, — неожиданно: » «Новости привели Наполеона в восторг» — так сообщил мемуарист граф де Сегюр; о том же писал и другой летописец русского похода, герцог де Коленкур.
Поздним вечером, в Кремль был вызван Арман де Коленкур герцог де Весанс. Наполеон сообщил ему — решение принято: Великая Армия зимует в Москве, точнее – в треугольнике: Москва, Смоленск, Калуга. Последний город ещё предстоит завоевать. Москву решено превратить огромную крепость.
6 ОКТЯБРЯ 1812. МУНИЦИПАЛЬНЫЕ РУССКИЕ РОТЫ.
В этот же день, 6 октября императорр Французов отложил дела Великой Армии, своей империи, своего королества и трёх конфедераций, — и с утра вдруг взялся за проблемы Москвы. Начальник Штаба герцог Бертье де Ваграм получил от Императора рескрипт — о том, как решить проблему стремительно тающего провианта: армия не может кормить из своих
запасов множество голодных русских: больных, раненых, погорельцев, детей, штат Муниципалитета, русскую полицию: «все эти требования законны, сделать ничего нельзя»; должен взять на себя решение этой проблемы Муниципалитет; во-первых, необходимо учредить в Москве специальный провиантский магазин для местного население; во-вторых, мэрия должна этот магазин наполнять своими силами.
Кругом Москвы — война, поэтому и действовать нужно — как на войне: по мнению Наполеона, Муниципалитет должен создать собственные вооружённые силы — «компанье» (роту), и начать рейды по окрестностям столицы — в поисках провината, который, несмоненно, имеется у окрестных крестьян; для этого из конфикованных денежных средств надо выделить серебряные деньги (поскольку ассигнации доверия у крестьян не вызывают). Далее: по мере формирования запасов — надо будет развернуть ещё три или четыре русских роты из местных жителей. То есть уже — муниципальный батальон.
(Видимо, Наполеон помнил, что в первые дни ему докладывали: в Москве по закоулкам утаилось много русских солдат-дезертиров, — если их выловить, то возникнет некий воинский контингент).
«Вот что надо делать; скажите Лессепсу, и не откладывайте», – писал Наполеон.
(Помимо прочего, из этго текста следовало то, что Наполеон увидел вдруг в Московском Муниципалитете нечто большее, чем просто — городское правление; формировать собственные батальоны ни одна мэрия ни в одной стране права не имела).
Барон де Лессепс, получив это известие, спешно созвал всех муниципалов на чрезвычайное заседание: впервые Император непосредственно обратился к Муниципалитету. Интендант огласил письмо от Бертье с указаниями Императора.
Но: формирование даже одной роты — в любом случае, дело нескорое (и, в тех условиях, вряд ли возможное). А провиант нужен был — уже сейчас, в самые ближайшие дни.
И Муниципалитет, словно разбуженный голосом Императора, взялся снаряжать провиансткие экспедиции за пределы города.
ПРОВИАНТ. БЮРО ПО НАДЗОРУ ЗА ВЕРОИСПОВЕДАНИЯМИ ИДЁТ В ПОХОД.
Видимо в эти дни началось уже приготовление к провиантским рейдам. «За неделю же, или около того, до выхода Французов» — по словам Кольчугина; стало быть, организация началась 10-11 октября. Кажется, поначалу предполагалось, что первую экспедицию должен был возглавить Иван Гаврилович Позняков, купец 3-й гильдии, — человек загадочный, лихой, и — судя по всему, — безоговорочно преданный Наполеону; у него были связи, которым мог бы позавидовать любой офицер Великой Армии; жена этого купца, Екатерина Михайловна, — полька, видимо, — выросла в доме князей Понятовских в Варшаве, и командующий Польским корпусом, принц Юзеф Понятовский знал её лично; в гости к Позднякову заходил сам барон Бартелеми де Лессепс, и, как сказано в допросных листах, пил с ним водку. У Позднякова был специальный пропуск, подписанный герцогом Мортье, и с ним купец мог выезжать за пределы Москвы.
(С ним был как-то связан и полковник барон Флориан Кобылинский, начальник «бюро Даву«, то есть разведки 1го корпуса).
Но в загородный рейд Иван Поздняков не решился ехать, и немедленно заболел.
Тем не менее, выезды на поиски провианта начались: по трём направлениям двинулись три сотрудника муниципалитета: вице-мэр купец Пётр Коробов, его заместитель по Бюро — купец Иван Козлов; и московский купец Иван Переплётчиков.
Был привлечён и Григорий Кольчугин; ему с трудом удалось уклониться.
Кольчугин:
«За неделю же, или около того, до выхода Французов, по требованию Лессепса, муниципалитет назначил меня переводчиком в командировку при ковое, который Французы намерены были отправить для закупки хлеба или фуражировки в селениях около Москвы. Один хорошо мне знакломый из муниципалов, зашед к нам в дом, о сём назначении предуведомил. Первый ужас представился нам: если сей конвой повстречается с Русским, то должно произойти сражение; а пули и картечи не разбирают, что Русский по воле или по неволе взят. Второй ужас: участвовать в продовольствии неприятеля было бы противу присяги Государю, Отечеству и совести. Уйти: если бы и нашёлся случай, представлялось оставленное семейство, которому мстить могут. А потому я в необходимости нашёлся обвязать себе голову платком, намочив оный уксусом, лечь в послеть и не жалеть тёплой воды, дабы, показав испарину, сказаться больным. Лицо моё по безкровию вам известно; оно послужило удостоверением. мы ожидали ежеминутно посылки, которою и не умедлили. Присланный нашёл меня в таковом состоянии; просьбы родителей, жены и представленных восьми человек малолетних детей убедили офицера отрапортовать, что я болен и ехать не могу. Дня через два мы узнали, что посылка сего конвоя отменена; неприятели, видно, узнав о поражении их корпусов, пришли в заметное движение».
Эти три купца были назначены — не переводчиками, как писал Кольчугин, а — комиссарами с достаточно обширными полномочиями.
Ничего похожего на «русские роты» ещё не было, и каждому из комиссаров был придан взвод: десять с солдат и унтер-офицер; кроме того — были набраны ещё и русские служащие (охрана?); Коробов после сообщил следствию, что с ним были отправлены три мещанина. Каждому были выданы также прокламации — по десять штук, для оповещения крестьян о добрых намерениях московской власти.
Для закупок продовольствия были выданы деньги, достаточно большие по тем временам, — хотя и, вопреки приказу Наполеона, ассигнациями; Коробов поулчил 850 рублей, Переплётчиков — 900, и Козлов — больше всех: 1 400 рублей.
В целом, экспедиция провалилась, и даже — с потерями.
Пропал — для муниципалитета, — вице-мэр Пётр Коробов; по его словам, он роздал 525 рублей своим помощниками-мещанам,
после чего те исчезли. Коробов успел раздать мужикам 4 прокламации. В селе Люборицы (то есть Люберцы), к юго-востоку от Москвы, вице-мэра перехватили русские казаки, и вскоре Коробов был доставлен в штаб российского командования.
Иван Переплётчиков в первый раз ездил удачно, привёз шесть четвертей пшеницы; но при втором заходе по его словам (на следствии) французы-конвоиры ограбили его и избили; все прокламации он бьросил в лесу.
Удачнее всех ездил Иван Козлов, — недаром ему выделили самую большую сумму: за четыре весрты от Москвы он купил 46 коров и 30 баранов.
Коробов, Козлов и Кольчугин, именно они отправлены за пределы Москвы; выбор этих лиц — странный: почему — именно они ? При Муципалитете уже две недели существовала собственная силовая структура — Генеральная полиция, в которой были и агенты, и военные профессионалы, отставные русские офицеры; кроме того — было
специализированое Бюро «продовольствия бедных и попечения больных» (наиболее представительный орган — «дворянский»: его возглавлял вице-мэр — надворный советник Алексей Бестужев-Рюмин, бывший сенатский архивист, его помощниками были — надворный советник Андрей Конюхов, из дворцового ведомства и титулярный советник Андрей Сущов, бывший чиновник Московского университета); из этого Бюро был только Переплётчиков, но и тот к времени формирования экспедиции был переведён — в ведомство «надзора за состоянием ремесленников».
Но вся тяжесть этой военной акции легла — именно на Бюро по надзору за богослужениями.
6 ОКТЯБРЯ. ХЛЕБ И ЗРЕЛИЩА: ПРОВИАНТ И ТЕАТР.
И в тот же день, 6 октября, префект Императорской Главной квартиры, барон Луи Франсуа Жозеф де Боссе-Рокфор (1770 + 1835), — именем Императора занял большой дом генерала Позднякова, у Никитских ворот (угол Большой Никитинской и Леонтьевского переулка).
В доме располагался известный в Москве домашний театр Позднякова, ( небольшой,но изысканный уютный зал, сцена, гримёрные); его устроил в 1810ом отставной генерал-майор Пётр Адрианович Поздняков (1753 + 1814), и сразу почти этот домашнее заведение превратилось в значимое явление театральной Москвы; спектакли тут ставил знаменитый режиссёр, в прошлом прославленный комик, — императорский актёр из грузинских дворян, — Сила Сандунов.
(До сих пор это здание, многократно перестроенное, известно в Москве как — Наполеоновский театр).
В тот же хлопотливый день, 6 октября, в Поздняковский особняк вселилась сборная французско-русская мадам Бюрсэй. На следующий день – 7 октября, среда: уже прошёл первый спектакль — “Jeux de l’amour et du hazard”. Особенно блеснули танцовщицы — сёстры Ламираль (по рождению москвички, наполовину русские). Следующий спектакль — 10 октября, суббота.
6 — 9 ОКТЯБРЯ 1812: УЙТИ ИЗ МОСКВЫ И ОСТАТЬСЯ В МОСКВЕ.
9 октября известный хронист русского похода, гренадёрский полковник Луи Жозеф Вионне барон де Маренгоне, записал : «отдан был приказ всем войскам запастись провиантом на шесть месяцев … Пока шли эти приготовления, уничтожили дома, примыкавшие к Кремлю, вкладывали секретным образом мины в ограды…».
То есть – уже началось превращение Кремля и всей Москвы – в гигантскую крепость с гарнизоном в 100 000 штыков.
« … и во всех этих мерах было удивительное противоречие, бросающееся опытному человеку в глаза» — писал барон де Маренгоне.
Значит, в эти дни не только Маршалы и генералы, но и, по крайней мере, полковники — чуяли и недоумевали: противоречие.
Вот что по-настоящему, волнующе, таинственно — если вчитываться в разнообразные, русские и французские, строки, фиксирующие московское действия, настроения и проекты этих дней, начала октября 1812 года. Наполеон совершенно отчётливо заявлял, что намерен удержать Москву и её окрестности; корпус принца Нея и дивизия барона Дельзона выдвинуты дальше, вглубь России, на северо-восток; весь день 6 октября и далее Император отдаёт приказы — ясные, уверенно-крепкие: готовить Кремль и его окрестности к обороне, стягивать в город запасы провианта, перемирия с российской армией — достичь любой ценой; и, — никем не замеченное, но, если вслушаться в шорох от соприкосновения смыслов, многозначительное распоряжение: формировать русские роты.
И даже — новый московский театр.
И одновременно: есть совершенно достоверные сведения о том, что в эти же дни Наполеон уже принял решение — из Москвы уйти.
Едва ли не лучший в настоящее время исследователь московской наполеонианы, профессор Владимир Земцов, в своих работах настаивал, что именно это решение Наполеона было истинным; всё прочее — грандиозное представление, демонстрация ради отвлечения внимания.
Владимир Земцов («Лористон в ставке Кутузова» ):
» Очевидно, что вся эта «неискренняя радость» была рассчитана на ближайшее окружение императора. Это подтверждается анализом действий, предпринятых Наполеоном параллельно с посылкой Лористона в лагерь Кутузова. Уже 5 октября, когда результаты миссии Лористона были еще неизвестны, император на чал активную подготовку к движению армии на зимние квартиры. Это продолжалось и в последующие дни. Наконец, к 9 октября относится несохранившееся письмо Наполеона (в тексте оно было помечено «Главной квартирой», то есть, по-видимому, было подписано Бертье) министру иностранных дел Франции Ю. Б. Маре. Министру было сообщено, что «расположение армии возможно изменится» и что «в течение ноября можно ожидать прибытия его величества на зимние квартиры между Борисфеном (Днепром – В. З .) и Двиной».
Спектакль, который один человек, Император Наполеон, устроил, чтобы затмить взор и перебить чутьё — всех прочих: в это шоу «Наполеон зимует в Москве» — были втянуты: все — и штаб Наполеона, и вся Великая Армия, и жители Москвы. И в это тоже — как-то не верится.
Противоречие в решениях Наполеона видел и французский полковник в 1812ом, и российский историк в 2012ом; но — это, собственно, и есть — психологическое сопровождение всех действий Бонапарта, ещё со времён Тулона, и уж, тем более, — походов в Италии и Египте; при каждом решении будущего Императора самые опытные генералы восклицали, что этот корсиканец теперь уж точно сошёл с ума.
Наполеон уходит из Москвы; и одновременно: Наполеон удерживает Москву.
Собственно, формального противорчения тут нет.
Сам Император отбывает с основными силами к западу, к границам Польской Конфедерации, но Москву удерживает сильный гарнизон.
Вскоре произошло — именно это</em>: в первые часы 19 октября, ещё до рассвета, Наполеон во главе основных сил Великой Армии двинулся на запад; но в Кремле и в прилегающих к нему кварталах укрепился генерал-губернатор герцог Эдуар Мортье де Тревиз, и с ним — десять тысяч штыков Молодой гвардии; этот гарнизон удерживал Москву ещё — четыре дня (по собственной инициативе, без приказа, герцог Мортье отступил незадолго до полуночи 22 октября).
Вполне можно предположить: в первые дни октября у Наполеона возник некий новый план — относительно Москвы: более русский, более почвенный, чем прежние, сугубо военные проекты. Для этого Императорю Франци и королю Италии понадобились — и театр, и русские роты, и — более того: Русская Церковь.
9 ОКТЯБРЯ. УСПЕНСКИЙ СОБОР. О. МИХАИЛ ПЫЛАЕВ — ИЕРЕЙ В АРХИЕРЕЙСКОМ ОБЛАЧЕНИИ.
Наполеон обратил внимание на Успенский собор – 9 октября (26 сентября) 1812 года. Этот день ничего особенно не означал – в церковном православном календаре: пятница, неделя девятнадцатая по Пятидесятнице, преставление Апостола Иоанна Богослова.
Император к тому времени уже почти три недели жил в Кремле, и этот Собор видел ежедневно, постоянно: и когда выезжал из Кремля, и когда возвращался, и – из окон своих апартаментов, в кремлёвском Зимнем дворце. Но именно теперь он вдруг отправился в Cathedrale de la Dormition de Moscou.
В Кремль был вызван о. Михаил Онуфриевич Пылаев, обычный московский священник, — о котором. собственно, почти ничего не известно. По крайней мере, до сих пор никто не взялся всерьёз — за эту персону.
По показаниям самого священника событие 6 октября изложено – сжато, — так:
«В 1812 году 26 сентября Наполеон со свитой осматривали Успенский собор, для чего был вызван священник Михаил Онуфриев (Пылаев). По словам священника, к нему на квартиру пришёл французский переводчик Осип Яковлевич Заборовский, с караулом. Переводчик объяснил, что он русский, долго жил во Франции, а в Россию приехал с французами. Священника отвели в Кремль, где он в Успенском соборе читал надписи на образах Донской и Печерской Божией Матери, а переводчик переводил для группы офицеров.
Один из офицеров спросил его: «Где русские архиереи и где под собор ход?» Он ответил: «Не знаю». Затем с побоями и угрозами застрелить заставили священника облачиться в архиерейские ризы. По разоблачении надели на него бархатную камилавку, шелковую рясу и выпроводили из Кремля.
Переводчик сказал: «Тот из офицеров, который задавал вопросы,— Наполеон».
(Об этом – см. Н. Розанов. История московского епархиального управления. М., 1871. Ч. 3, кн. 2).
Всё это очень просто, грубо, и – странно.
До той поры Император не был замечен в склонности к таким вычурным загадочным развлечениям: ловить православных священников и переодевать их.
Есть другой рассказ, ещё короче. Его записала Екатерина Владимировна Новосильцева ( 1820 + 1885). Эта дама, из старого и весьма известного дворянского рода; она писала под псевдонимом: Т. Толычева. Помимо прочего, записывала она воспоминания о наполеониане – в Москве, непосредственно у очевидцев: где-то полвека после войны, между 1860 и 1863им. Благодаря этим рассказам эта писательница помнится до сих пор.
Впервые эти коротенькие записи – «Рассказы очевидца о 1812 годе» — появились в журнале «Детское Чтение», в 1865ом, и с тех пор – переиздавались десятки раз, отдельными изданиями. Обычно книжка именуется – в поздних вариантах, — «Рассказ старушки о 1812 годе». Всего Толычева-Новосильцева собрала около 30 рассказов, от разных очевидцев, и объединила их одним именем – рассказчицы, то ли вымышленной, то ли правда существовавшей: московская славная старушка Федосья Семёновна. Драгоценно в этой книжке – одно: её эпичность; это – не мемуары, а слухи, пересуды, даже сплетни о Наполеоне в Москве.
О событии 9 октября в книге Толычевой следующее сказано:
«..захотелось Наполеону видеть архиерейскую службу. Пылаев, или Пылай, как его прозвали в народе, священник Новинского монастыря, вызвался угостить Наполеона новым для него зрелищем. Он явился в Успенский собор (который был впоследствии обращен в конюшню) и отслужил литургию под архиерейским облачением, за что Наполеон наградил его камилавкой. Смерть спасла Пылая от строгого суда, назначенного над ним после удаления неприятеля».См: (Рассказы очевидцев о двенадцатом годе, собранные Т. Толычевой (Е. В. Новосильцевой). М., 1912. С.44).
Именно этот рассказ этот был отмечен, даже – заинтересовал. Например, прославленный художник Василий Верещагин: среди его картин о 1812ом есть — «Наполеон в Успенском соборе». В своей книге «Наполеон в России» Верещагин прямодушно повторил, вслед за Толычевой, отметив восклицательным знаком странность происшедшего: «В Успенском же соборе Наполеон, пожелавший видеть архиерейскую службу, заставил священника Новинского монастыря Пылаева отслужить литургию в архиерейском облачении, за что наградил его потом камилавкой ( !)».
Рассказ, зафиксированный Толычевой-Новосильцевой, если вчитаться, — история – совершенно иная, и – несомненно, более понятная, без привкуса абсурда. Всё было не так, как пытался объяснить на допросе о. Михаил Пылаев. Он – сам вызвался, сам возник в Успенском соборе перед Наполеоном; и – не просто одел архиерейские ризы, но и – отслужил в главном соборе России литургию по архиерейскому чину (чего делать права не имел).
Литургия состоялась – потому, что так пожелал Наполеон. Второе переодевание: камилавка и шёлковая ряса – это, действительно, церковная награда для русского иерея, установленная в 1798ом, по указу Императора Павла.
И толычевский рассказ подтверждает: Наполеон – не просто надел на священника экзотический византийский цилиндр, но – наградил его. То есть: Император Франции распорядился – как имеющий власть над приходами Греко-Российской Православной Церкви, по крайней мере – в Москве.
Всего несколько предложений, и – после каждого – зияющие провалы недосказанностей, настолько явные, что зябко становится. История эта – темна и волнующа, на самом деле. Словно – осколокстарого зеркала: в ней отражаются — дрожаще, неявственно, — некие ускользающие движения – из иной, несостоявшейся реальности.
СВ. ИОНА И НАПОЛЕОН.
** Пребывание Наполеона в Большом Успенском соборе породило ещё одно предание, то сих пор улыбчиво светящееся сказочным сиянием: Императора Французов в полутьме собора, в серых сонных сумерках русского октября, напугал – св. Иона, Чудотворец Московский, (митрополит Киевский и Всея Руси, почивший в 1461году).
Это предание = чрезвычайно московское. даже как-то слишком уж — старомосковское.
Но — действительно: мощи св. Ионы остались нетронутыми, как и драгоценная рака, в которой почивал Чудотворец. И праздник Собора Московских Святителей, которых возглавляет св. Иона, — 5 (17 нов. ст.) октября, — в день, когда начался исход Великой Армии из Москвы. В жизнеописании архиепископа Августина Дмитровского (будущего Московского) – так всё описано: в ночь на 8 ноября (20е) владыка, только что прибывший из двухмесячного изгнания в Москву, после молебна в Сретенском монастыре сразу отправился в Кремль, а там – в Успенский собор (где работал когда-то его отец, иконописец). Собор был сильно разорён.
«…Но еще несколько шагов – и скорбь владыки и бывших с ним быстро сменилась чувством благоговейной радости и трепетного восторга при приближении к св. мощам святителя Ионы: здесь все осталось неприкосновенным: св. мощи, серебряная рака, образ Спасителя в серебряном окладе, лампада и серебряный подсвечник! По словам старожилов-
москвичей, невидимая сила не допускала хищников к мощам святителя Ионы, хотя они несколько раз покушались на то; однажды даже они ясно увидали. Как святитель поднял угрожающую руку. Наполеон хотел было сам подойти к раке, но, сделав несколько шагов, быстро повернул назад и вышел из собора с приказанием запереть и запечатать его»
(См: Высокопреосвященный Августин архиепископ Московский и Коломенский. М. 1895. С. 12-13).
УСПЕНСКАЯ ТАЙНА НАПОЛЕОНА.
Из пяти наполеоновских недель в Москве именно эта неделя с 6 октября (вторник) по 13е (понедельник), — наиболее Русская Неделя: Наполеон по-настоящему словно пробует на вес и на вкус – Москву, оказавшуюся в его обладании. Уже не в первый раз – словно взвешивает её задумчиво в сжатом кулаке, как саблю, — но на этот раз особенно крепко.
6, 7, 8, 9, 10, 11 октября: развёрнуты работы по превращению Кремля и центра Москвы в крепость; стремительно создан французский театр; войска вышли из Москвы на восток, заняты Богородск и Дмитров, передовые разъезды уже тревожат Троице-Сергиеву лавру; зашевелился, после окрика Наполеона, русский муниципалитет, отправились за пределы Москвы чиновники из Бюро вероисповеданий.
Появление Наполеона в Большом Успенском соборе, — не могло быть случайным: в промозглые, военные октябрьские дни, железные и тяжкие, как пушечные ядра, — предельно напряжённые, — когда каждый час мог повернуть вспять Большую Историю. Эта неслучайность, если всмотреться, суть сцепление иероглифов, — на которое, к сожалению, пока
приходится только взирать – жадно и бессильно, как учёные спутники Бонапарта рассматривали письмена фараоновского Египта. Слишком мало понятных знаков, — опираясь на которые, можно было бы попробовать проникнуть в эту шифрограмму.
Как известно, Император не был любителем церковных служб, вообще – всегда был более чем прохладен к своей родной Церкви — Римской; последнее его участие в мессе, точно зафиксированное – в Витебске, в домовой католической капелле, — за три месяца до литургии в Успенском соборе; между этими двумя богослужениями – весь Русский поход.
В московском римско-католическом храме св. Короля Луи на Лубянке, Наполеон н разу не появился.
Итак, основные позиции – высвеченные этими двумя скудными рассказами.
Вдруг, 9 октября 1812го, Наполеон решил побывать в Успенском Большом соборе.
Его заинтересовали надписи на двух иконах Богородицы – Донской и Печерской. Он хотел узнать, где открывается подземный ход под собором. Ему заачем-то понадобились московские архиереи: то есть Платон, митрополит Московский и Коломенский (укрывавшийся в Спасо-Вифанском монастыре, близ Троицкой Лавры, в Дмитровском уезде) и
Августин, викарный архиепископ Дмитровский (он был в Муроме Владимирской губернии).
Наполеон пожелал увидеть богослужение по архиерейскому чину (особому, принятому только в Успенском соборе).
Для Наполеона был доставлен – то ли под страхом расстрела, то ли добровольно, — священник Новинской церкви.
По приказу Наполеона на священника одевают архиерейеские облачения. Священник служил как архиерей.
Наполеон, со свитой, послушно отстоял долгую византийскую литургию, в которой не понимал ни слова, — наверно, около двух часов.
Наполеон надел на иерея камилавку, что выглядит, как награда, соотвествующая канонам Греко-Российской Церкви.
(Если взгромоздиться на позиции оккультизма актуального, пропитанного вязкой эстетикой голливудского постмодерна, то, конечно, — прежде всего притягивают взор: подземелья.
ПОДЗЕМЕЛЬЯ, КОТОРЫХ НЕТ.
Подземелья под Успенским Большим собором: же давно, по крайней мере, с XVIII века москивичи были убеждены, что от Успенского собора действительно начинается сеть глубинных лабиринртов, которые просверливают насквозь весь Боровицкий холм, на котором стоит Кремль, все его окрестности; например, известно, что в маленькой Константино-Еленинской церкви, за кремлевской стеной, были огромные подвалы; по слухам. ходы уводили идут туда, и дальше, за Неглинку, за Москву-реку. Подземелья под Кремлём – до сих пор в средоточии внимания.
Но это – увы, в последние десятилетия установлено, что это — давняя, обомшелая, священная, — но всё же легенда. Археологические раскопки в Успенском соборе (в ХХ веке они разворачивались несколько раз, и тщательно), — никаких подземных тоннелей не выявили.
На самом деле – тайники расстилались вверху, не под собором, а – над ним. Над всем храмом тянулись обширные чердаки, много раз перекроенные и переложенные за три века. В барабане главного купола за внешней стеной был окружной глухой тайник, практически неприступный, — его создал ещё Фиоравенти; добраться до него можно было только по крутой крыше. Видимо, при Патриархе Филарете (то есть после 1620го) был перенесён под крышу юго-восточной главы, на самый верх, в тесное пространство, Похвальский придел, — которым распоряжался лично Патриарх; позже там тайно избирали из трёх кандидатов Патриарха. Туда можно было проникнуть только по узкой винтовой лестнице из алтаря).
СВЯЩЕННИК ИЗ ГРУЗИНСКОЙ ЦЕРКВИ.
В сердцевине успеской загадки Наполеона — таится эта вот, съёжившаяся от страха, едва заметная, совсем не велик-исторческая фигура: о. Михаил Онуфриевич Пылаев. Он что-то знал, ему что-то было – поведано. О нём пока не известно ничего, ну – почти ничего. Вот только — одно, чьл он «священник Новинского монастыря».
( Может быть, он — из Новгородской епархии; фамилия Пылаев мелькает в списках выпускников Новгородской духовной семинарии, впервые – 1817 год, Пылаев Василий).
Новинский монастырь – не пояснение, а очередной иероглиф.
В Москве было два старых Новинских монастыря: Новинский, он же Осадный, Введенский монастырь на Бережках, между устьями речек Пресня и Ходынка, недалеко к юго-западу от Кремля; и ещё: Новинский монастырь – это название знаменитой обители, более известной как Новоспасский Преображенский монастырь, на Крутицком холме, за Москвой-рекой, примерно в 3 с половиной километрах к юго-востоку от Кремля.
Но: Новоспаский монастырь – мужской, и, стало быть, там не могло быть белого священника, каким был о. Михаил Пылаев. Там богослужение совершали иеромонахи. Введенский Новинский монастырь – в последние годы своей истории действительно был женским, но он исчез почти за полвека до появления в Москве Наполеона: в 1764ом этот монастырь был упразднён по приказу Екатерины II, в числе десятков других малоимущих обителей.
Этот монастырь был известен как Грузинский девичий монастырь. В 1730х-40х эта московская окраина, по речке Пресня, словно превратилась во вторую Грузию. В 1724 году в Россию выехал, — с семейством, двором, с гвардией своей, в сопровождении многих дворян, — Вахтанг VI, Царь Карталинии. В 1729 году Царю-эмигранту были пожалованы земли в вокруг слободы Грузины, где ещё раньше селились беженцы из Грузии, и дворцовое село Воскресенское; это была окраина Москвы в те времена. Здесь же обосновался Роман (князь Эристави-Арагвский), митрополит Самтаврийский и Горийский, и с ним — грузинские монахи и священники. В память об это поселении остались Большая Грузинская улица,
Малая Грузинская, а также Грузинская площадь, — совсем рядом по соседству с Новинским монастырём, нынешний Новинский бульвар — в нескольких минутах ходьбы. В 1746 году весь Новинский монастырь для устройства грузинской девичьей морнашеской общины выпросила себе вдовствующая царевна Анна Потаповна Грузинская ( её муж, царевич Симеон Леонович, брат Царя Вахтанга, умер в 1740ом). До того Новинский монастырь издавна был мужским, причём одним из самых значительных в Москве, но Святейший Синод по какой-то причине смиренно передал его царевне Анне и расселил монахов по другим обителям.Но грузинский девичий монастырь в Москве просуществовал всего 18 лет.
В монастыре было 4 церкви, все они превратились в приходские, в 1812ом оставались – две, большая и малая. (Малый храм был окончательно упразднён в 1870 году).
Храм большой – по которому получил имя древний монастырь, — Введенская Богородицкая церковь, — так до конца 19го века и именовалась – судя по многим упоминаниям, – «церковь бывшего Новинского монастыря» или «в бывшем Новинском монастыре». Эта наименование зафиксировали даже официальные документы. Этот храм, обширный и высокий, сохранявший старинную, витиеватую, азиатскую красоту, — стоял на стыке Большого и Малого Новинских переулков; весной в этих местах проходило всемосковское Подновинское гуляние – благодаря этому храм знала вся Москва; и ещё тут была чудотворная икона, Казанская Богородица, — не слишком прославленная, но известная в городе.
Просторный четырёхугольник бывшего монастыря занимал всё пространство между Новинскими переулками и Девятинскими. Видимо. В 1812ом тут сохранялись остатки могучих стен и башен (по которым монастырь носил старинное прозвание – Осадный). Корпуса монастыря тоже сохранялись, (и до сих пор стоят), в 1800х их заняло полицейское ведомство:
тут была съезжая изба и фурманный двор (полицейское отделение с тюрьмой и пожарная часть).
Несомненно, что оттуда, из бывшего Новинского монастыря, и попал в Кремль о. Михаил Пылаев.
В 1800х по Большой Грузинской улице ещё жили внуки и правнуки грузин, перебравшихся в Москву вместе с Царём Вахтангом — за восемьдесят лет до того. Они должны были составлять значительную часть прихожан храма бывшего Новинского монастыря. По крайней мере, один из таких дворян в сентябре 1812 года оказался на службе Наполеона, — это был губернский секретарь Егор Немцадзев; после формирования муниципальной полиции он был определён на должность помощника комиссара полиции, в чине пятидесятника. (И фамилия этого губернского секретаря — непростая: скорее всего, родичем Немцадзева был Давид Немсадзе, Патриарх-Католикос Грузии в 1667 -1676ом и в 1682-1707 годах).
До того Егор Немцадзев служил в Дворцовом Обер-Егермейстерском ведомстве, «при птичьей охоте в Сокольниках». Следует отметить, что из московского Дворцового ведомства ещё два чиновника попали на службу в администрацию Наполеоновской Москвы: тоже помощникаом комиссара полиции был назначен коллежский регистратор Василий Тяпугин (Терпухин); и — надворный советник Андрей Яковлевич Конюхов, он был назначен членом Муниципалитета по квартирмейстерской части.
УСПЕНСКИЙ СОБОР В КРЕМЛЕ: ИНСИГНИЯ ИМПЕРАТОРА И РЕГАЛИЯ ПАТРИАРХА.
Большой Успенский собор в Кремле; Кафедральный Московский Собор, он же — Патриарший: несомненно – первый храм России, главный; это не было записано ни в каких правилах, но безусловно признавалось. Храм на этом месте возник более чем за полтысячелетия до Наполеона; тот собор, который застал Наполеон, (строил его Аристотель Фиоравенти,
архитектор из Болоньи), стоял около трёх с половиной веков.
Собор походил на замок, было в нём нечто – воинственное, насупленное. Монолитный, словно из одного камня высеченный, — но устремлённый в небо; не легко, не полётно, как, например, соседний Благовещенский собор, а – тяжело, воинственно и горделиво, — как поднятый облакам огромный меч.
Храм это был особый, вне обычных измерений; служили здесь по особому уставу, — старинному; причт собора носил средневековые византийские звания: настоятель именовался – протопресвитер, священники – пресвитеры; всего было шесть соборных священников вместе с настоятелем; два пресвитера несли послушание ключарей и у них был особый титул,
тоже византийский — сакелларии.
В прошлом Успенский собор в Кремле – Патриарший, палладиумический символ власти Патриарха Московского и Всея Руси. Все Патриархи были похоронены в этом соборе.
(Во времена Наполеона титул «Патриарх Московский» ещё не совсем омертвел; были ещё живы некоторые столетние, старцы, которые могли помнить Стефана, последнего Местоблюстителя Патриаршего Престола, — он умер в Москве, в ноябре 1722 года).
Успенским собором управляла Московская Синодальная Контора, — учреждение, в котором первоприсутствующим значится сам архиерей, правящий Московской епархией. Эта структура была учреждена по приказу Петра Первого, в 1722 году; через несколько месяцев после того, как в октябре 1721го был окончательно упразднён престол Патриарха Московского.
Некоторое время при Императрице Анне ( в 1731ом – 1735ом) в Москве существовал параллельный Святейший Синод (Московский, его так и именовали), словно в противовес Синоду, пребывающему в Петербурге; это был последний от этого времени оставалась, как едва заметная, размытая в очертаниях, тень – Московская Синодальная Контора.
К началу XIX века полномочия Синодальной Конторы были неясны и незначительны. Собственно, в её распоряжении оставался только Успенский собор, и ещё — Московским синодальный дом, Синодальная библиотека при нём, архивы и Московская Синодальная Типография.
На уровне де-факто это — ненужное, в общем, ветхое архаическое учреждение, уцелевшее только по инерции; но если пристально и пристрастно всмотреться в статус Синодальной Конторы на уровне де-юре, то — можно блыло сделать открытие: бесполезное, но впечатляющее: в Москве в 1812ом продолжал своё бесшумное бытие второй, параллельный, можно сказать, — теневой Синод Греко-Российской Православной Церкви. Запрятанный, затервшийся в густой пыльной тени громады тысячеглавой церковной «сорока сороков» Московской епрахии.
Синод, сжавшийся до Конторы, до управления кремлёвским собором, библиотекой и типографией.
В преддверии наполеоновской Москвы всё ещё Успенский собор сохранял властную значимость: здесь происходили коронации, уже – четвёртое столетие. Здесь возлагали на себя венцы все Цари, все Императоры; наследники Петра Великого нарочно ехали из Петербурга – чтобы возложить на себя корону в Москве. Строго говоря, именно Успенский собор сохранял для Москвы титул второй столицы, первопрестольной. Без него Москва была бы просто одним из городов, историческое величие которого уже омертвело в отдалённом прошлом, который был когда-то столичным в прошлом – как Владимир, Киев, Тверь, Новгород, Казань.
В течение полутора десятилетий, — перед тем, как Наполеон занял покои Большого Кремлёвского дворца, — в Успенском соборе прошло две коронации.
5 апреля 1797го, в первый день Пасхи, возложил на себя корону Император Павел I; через полгода после его гибели. 15 сентября 1801го, — корону надел Александр I. На чело Императора возлагали корону оба высших архиерея Российской Греко-Православной Церкви, митрополиты: в 1797ом – Платон Московский и Гавриил Санкт-Петербургский; в 1801ом – Амвросий Санкт-Петербургский и снова Платон Московский. Северо-западный архиерей, ново-столичный, был по рангу – как Первоприсутствующий в Святейшем Синоде, — старше старо-столичного; при коронации павла именно митрополит Петербургский совершил миропомазание, высшее инициатическое таинство церемонии.
Но народу, и не только простому, а – всем, кто наблюдал коронации, или слышал о них от очевидцев, запомнился только один из них: например, Иван Второв, судейский чиновник из Самары (девятнадцати лет от роду он видел коронацию Александра), — писал: «Митрополит Платон совершал тамо известный обряд миропомазания и коронации Государя и его супруги».
Митрополит Платон – к 1812му легендарный, почти былинный, старец, архиерей, при жизни почитался за святого – в годы, предшествующие 1812му; старый .Первоприсутствующий Гавриил (Петров) был уже забыт, новый, Амвросий (Подобедов) — был личностно неярок, слишком официален; он не запомнился.
Главное же – в народном сознании государственность и тогда (как и сейчас) высвечивалась в зеркальном отражении эпоса, а не в колючих параграфах официозов. Митрополит Платон – на кафедре Москвы, которую прежде занимал Патриархи; он – сакральный распорядитель Патриаршего Успенского собора, где короновались Цари, а потом Императоры; он – тот, кто возложил на двух Императоров корону.
Митрополит Платон усиленно опекал Успенский собор, прочно соединился с ним в восприятии двух-трёх поколений москвичей. Он и обитал – офииально, — в нескольких шагах от Успенского собора, в старом двухэтажном доме, — в митрополичьих покоях при Чудовом монастыре.
Настоятели собор назначались из самого близкого круга Платона; долгие годы при нём настоятелем собора, — первым, носившим особый сан протопресвитера, — был о. Александр Левшин, родной брат митрополита; он умер в 1798 году. Этот священник был страстным ревнителем и историком Патриаршего собора, он написал о нём книгу, — «Историческое описание первопрестольного в России храма Московского Большого Успенского собора и о возобновлении первых трех соборов: Успенского, Благовещенского и Архангельского» (1783).
Успенский собор насыщен коронационной символикой, в восприятии москвича 1812 года по он весь сияет тусклым золотым отблеском Царских регалий.
ТРОН МОНОМАХА.
В соборе на всеобщем обозрении стояла – легендарная святыня: Мономахов трон (илиЦарское Место. В 1800х ещё крепко держалось убеждение, что это – древнее сооружение, трон, присланный из Царьграда в Киев около 1116 года, — его прислал Император Константин Мономах, на нём был венчан на царство Владимир Мономах, великий князь Киевский. В общих очертания Царское место напоминало – «иерусалим», символическую модель Небесного Града-Храма. Он – деревянный, из липы, тонкой сложной резьбы; купол над троном поддерживают четыре загадочных зверя: скимен, уена и два оксоргана (из них отождествим с реалиями только первый, скимен-лев).
Резьба на троне изображает походы Владимира Мономаха – во Фракию и Константина Мономаха – на «Персы и Латына».
(Трудно сказать, знал ли Наполеон, — вероятно, знал, — что среди предков Императрицы Марии Луизы, и. следовательно, предок его сына, короля Римского, — королева Анна Французская, дочь Ярослава Мудрого и родная тётка Владимира Мономаха).
На самом деле, Мономахов трон был изготовлен для Иоанна Грозного, в 1551 году. Для народа это сооружение (обычное символическое «царское место», присутствующее в ожидании Царя в любом соборе Греко-Российской Церкви), — воспринималось особо: как истинный сакральный трон России.
КРЕСТ КОНСТАНТИНА.
Ещё одна святыня, которую следует отметить — Крест Константиновский, он был доставлен с Афона, из древнего монастыря Ватопед в 1655 году; по преданию, это тяжёлый крест литого золота действительно носил Император св. Константин Великий; этот крест даровал победу православным воинствам, и его одел на себя Пётр I – во время битвы при Полтаве. Чудотворная реликвия хранилась в серебряном киоте, который был изготовлен для него по указу Царя Алексия.
Появление Креста Константина Великого в Кремле – продолжило особую линию символики, которую обозначила старинная Царёво-Константиновская (или Константино-Еленинская) церковь в Тайницком саду, у кремлёвской стены, рядом с названной по ней Константиновской башней.
Уже сами по себе две этих святыни, Мономахов трон и Константинов крест, отчётливо высвечивали Успенский собор, — построенный четверть века спустя после падения Цареграда, — как символическое пространство сохранённой на севере Византии, как Новый Царьград.
ЦАРСКИЕ ГРАМОТЫ.
В Успенском соборе хранились подлинные документы, на которых зиждилась легитимность Империи. Те самые Золотые Грамоты, о которых ходят слухи в самых сокровенных недрах народа, в толще крестьянства. Некоторые из этих грамот действительно были секретными.
Среди них – первая грамота дома Романовых, подписанная от имени Земского собора, — об избрании Царя Михаила Фёдоровича на престол; тут же – Наказ Екатерины II для Уложенной комиссии (первая попытка парламентаризма в России).
Павел I во время своей коронации лично – и внезапно для всех, — огласил Акт о престолонаследии. – маленькая монархическая революция, отменявшая своеволие Петра Первого, (благодаря которому и мать Павла, Екатерина, так долго восседала на троне); введена была древняя Салическая система, общая для всех католических домов Европы, — австрийская, как говорили тогда. «…Затем Павел возвратился в алтарь через царские врата, положил закон в серебряный ковчег и объявил, что он останется в соборе «для сохранения в будущие времена».
(см. Историческое описание всех коронаций российских царей, императоров и императриц / Сост. И. Токмаков. М., 1896. С. 100.
Непосредственными хранилищами этих документов были особые дарохранительницы: ковчеги, — это наименование укрепилось со средневековья, когда основной формой дарохранительниц был Ноев ковчег; обычно такие или, как их ещё именовали – иерусалимы. Обычно они были выделаны в облике символического храма-города, то есть Небесного Иерусалима. Были ещё – синаи, в форме горы Синай. Считалось, что с екатерининских времён основные документы хранил в себе именно большой ковчег-синай, который пожертвовал в собор князь Потёмкин-Таврический. Но, скорее всего, Павел, предельно чуткий к символам и не терпевший никаких напоминаний о Потёмкине, перенёс грамоты в другой ковчег.
Но дело даже не в этом; Павел в первые годы своего царствования уже был обуреваем идеей нового Крестового похода, и церемониал его коронации – поэтому, — особенно мистичен, в нём сложно сквозит символика – Иерусалима в нескольких историософских измерениях.
Вступление Императора в Москву было назначено на Вербное воскресенье, 29 марта, (вход Господень в Иерусалим); впервые в истории коронационных церемоний Павел вступил в Москву – верхом, а не в карете.
Андрей Скоробогатов, современный историк:
«По установленному обычаю, после чтения Евангелия, нужно было возложить на государя порфиру. На этот раз было допущено весьма существенное дополнение: архиереи поднесли на подушке государю одежду древних византийских царей — далматик из малинового бархата — и помогли возложить его поверх военного мундира. По мнению Б.А. Успенского, далматик символизировал архиерейское облачение — саккос . Одеяние означало и священный сан Павла, и его всемирные, мессианские, притязания, поскольку на иконах Христос, как царь и великий иерарх, изображался именно в далматике. Только поверх него была возложена порфира. Вслед за Петром I его правнук лично надел на себя корону, которую ему впервые в российской коронационной практике подало не священное лицо, а представитель светской власти — граф А. А. Безбородко , хотя первоначально предполагалось, что ее подаст монарху один из архиереев… Церемония коронования завершилась чтением императором молитвы, обращенной к Богу о ниспослании благодати ему лично, Российскому государству и русскому народу, миропомазанием и причастием…
По совершении чина коронования, Павел I, стоя на престоле, прочитал фамильный акт о престолонаследии. Император неожиданно выступил вперед и объявил со ступеней трона свою волю. Указ принял несвойственную прежде России форму фамильного соглашения. Он заключал договор мужа и жены, который Павел и Мария Федоровна составили в 1788 г….
Затем Павел возвратился в алтарь через царские врата, положил закон в серебряный ковчег и объявил, что он останется в соборе «для сохранения в будущие времена».
Описания ковчега не приводится, но обычно они имели форму храма-города и назывались «Иерусалимами», таким образом акт о престолонаследии должен был «храниться в Иерусалиме». В истории Лабзина описывается аналогичный жест Готфрида Бульонского:» Он собрал государственные чины, издал с ними новые законы, которые под именем грамот святого гроба хранились в церкви при гробе Господнем».
(см. Александр Лабзин А. История ордена св. Иоанна Иерусалимского. СПб., 1799. Т. 1. С. 48).
Смысл этого ритуала в объявлении законов боговдохновенными, охраняемыми высшими силами, направленными на укрепление богоизбранного государства, отождествлении государства Павла I с Иерусалимским государством Готфрида (времен крестовых походов). (№ 6, 2004 г., журнал «Человек». Андрей Скоробогатов. Коронация Павла I).
(И ещё — совпадение: не означающее каких-то конспирологических скрещений, но выявляющее общее устремление взбудораженной Европы в последние месяцы XVIII столетия: проблеск Иерусалимского королевства (павшего в 1291ом), — знаменовал и начало восхождения Бонапарта. Ровно через два года после коронации Павла, — в марте 1799го, — генерал Бонапарт со своими войсками шёл через Палестину, и все ожидали, что молодой французский атеист отвоюет Святой Град у мусульман, после почти семивекового ожидания. Сам Наполеон диктовал на Святой Елене – о тех днях: «Предстоял переход через Святую землю. Солдаты увлекались всякого рода предположениями. Для всех был праздником поход на Иерусалим; этот знаменитый Сион возбуждал воображение каждого и вызывал различные чувства»).
P.S.
Из фейсбука
Никита Редько
Кирилл, почитал. У вас очень даже не скучный, а, на мой взгляд, захватывающий и концептуальный бонапартистский трактат получился. Только почему же там нет ни слова о московских старообрядцах? Конечно это отдельная тема, но без нее сношение Наполеона с московским православием будет казаться не полным. Я что-то собирал по этой теме в нашей группе вконтакте. Была мысль самому заняться этим вопросом плотнее при наличии источников… Вот вам в помощь к работе над текстом. Генеральный план столичного города Москвы с назначением сгоревших домов под тушью, а ныне существующих под пунктировкою.— [ М., 1813].— 1 ;к.; 39×48 см.— прил. к кн. Русские и Наполеон Бонапарте… (М., 1813)
Кирилл Серебренитский
Никита, так это — только начало. я даже из того, что уже написал — не всё выложил. И ещё осталось написать — самое трудную и самое эпатажную часть исследования, — которой, по-хорошему, надо бы начать было), — о ситуации в Греко-Росссийской Православной Церкви до 1812го, о том, что в эпоху Александра вся Церковь поневоле была загнана в оппозицию, о некоторых потаённых исканиях митрополита Платона (Левшина). о заговоре мартинистов, который не совсем был, по моему мнению, бредом графа Ростопчина.
Комментариев нет:
Отправить комментарий