«… Східнокарпатський регіон є західною, крайньою частиною Великого Євразійського Степу (Хінгано-Карпатського, довжиною біля 8000 км), який був ареною великих міграцій. Особливо давніх номадів Сходу. Наприкінці шляху їхніх західних переселень та військових вторгнень до Європи стояли Карпати. Вони відігравали роль «великої природної стіни» і водночас «воріт у Європу», де була побудована багатоешелонова система з «Довгих валів». Зокрема Римом і Болгарією, а потім поновленаранньодержавними утвореннями даного регіону… Через Східнокарпатський регіон проходили численні міграції також народів Європи – як із півночі, так і з півдня та заходу. Все це перетворювало тоді його на велику етнокультурну й етнополітичну контактну зону, яка в окремі кліматичні періоди характеризувалася значною густотою населення. У цю справді «благодатну землю»прагнули дійти й поселитися десятки давніх племен і народів з Європи та Азії. Окремі з них навіть зафіксовані історично в самих назвах Карпат, зокрема як гори Ріпейські, Певкінські, Бастарнські, Сарматські, Венедські, Угорські, Руські тощо. Загалом у Східнокарпатському регіоні давнє населення належало до чотирьох історико-географічних ареалів: Східносередземноморського, Центральноєвропейського, Східноєвропейського і Євразійського Степу Все це наклало відбиток на історичну долю його населення… Ця велика етнокультурна контактна зона вплинула і на надзвичайну різноманітність та своєрідність численних етнографічних груп населення регіону. Вони відображають як окремі давні, так і особливо пізньосередньовічні традиції, набуті в процесі цих переселенських і міграційних рухів…»
Это, в сущности, — игровой ритуал, суть которого — в консерватизме автоидентификации. Аналог — это, например, современные коляды или масленица. В России уже около столетия совсем не колядуют и не празднуют масленицу, и даже не знают смысла этих терминов (не говоря уж о смысле явлений). Но имитация коляд — это достаточно важный инструмент автоидентификации (мы — русские, мы народ, мы наследники).
«Матерная ругань» в настоящее время — это архаизм. Конечно, при инвективной атаке широко используются матерные термины, но не менее широко, скажем, задействованы в этих параметрах и известные зооморфемы.
Гигантская лингвистическая трансформация русского языка началась в эпоху сокрушения крестьянства, Великого Северного Агро, — то есть во времена коллективизации в СССР, в 1930х. С этого времени матерщина начала достаточно быстро постепенно утрачивать функции инвективы (сиречь, ругани).
В частности, русские и украинизированные криминарго, — практически все варианты блатной фени второй половины ХХ века — табуируют, точнее, так сказать, илотизируют матерщину («маты мужикам тереть», «пацану маты западло», «вору маты не в рост»). Разумеется, это происходит не потому, что воры-законники (хранители, конструкторы и своего рода цензоры фень) — это лингвистические эстеты. Дело в том, что феня должна быть предельно функциональной (в режиме предельной лаконичности), и потому она отбрасывает весь вербальный мусор, всё лишнее, ненужное в жёстком тюремном бытии. Современная матерщина почти лишена семантики, и поэтому — мало эффективна как агрессивное действие.
Ещё менее столетия назад матерщина, как и феня, была теневым языком.
В крестьянской среде на протяжении столетий (а может, и тысячелетия), разумеется, не воздерживались от матерных выражений, но употребляли их в строго определённых ситуациях — при необходимости: как вербальное оружие. Ещё не столь давно (во времена Даля) матерщина сохраняла, помимо прочего, и непосредственно магический функционал (в прошлом «чёрный язык» — одно их старых наименований колдовской речи, языка, на котором колдуны говорят между собой или с бесами; «чёрная ругань» — самое распостранённое определение матерщины в XIX веке).
В СССР матерщина стала повседневной. Она — совершенно неотъемлемая часть советского диалекта (или, если угодно, «советского языка»). При разрушении сложных языковых конструкций (а русский язык прошлого был весьма сложен) — прежде всего рассыпаются этикетные системы. Соответственно — утрачивается жизненно важное искусство интонирования. Искусство управления интонацией. Возникла некая голодно зияющая, невосполнимая пустота — на том месте, где как раз должно было бы находиться скрещение этических коммуникаций. Чёрная дыра языка.
Это очень трудно осознавалось (точнее, ещё трудно осознаётся).
Разумеется, де-интонирование языка — это явление глобального уровня; по сути, это необратимый процесс трансформации русской лингвосферы. То есть начало затопления нашей языковой Атлантиды.
Обыденная советская матерщина — это одна из попыток восполнить утрату интонации (родственные явления, вызванные теми же неосознанными предчувствиями катастрофы, — например, частые триумфы ювенильных арго ( старшие поколения охотно и старательно усваивают наиболее распостранённые арготические клише младших), таинственная массовая страсть к имитационной версификации (без влечения к поэтике), короткие, но бурные наплывы моды на учебники интонирования (Станиславский в 1920х-30х, НЛП в 1990х).
Поскольку разрушения ощущались огромные, то и было привлечено самое сильное (даже шоковое поначалу), средство — Чёрный Язык.
Но, как всегда, произошло обратное: интонация не восполнилась (следующие поколения приучились обходиться без неё, как инвалиды спокойно живут без руки или без глаза).
Комментариев нет:
Отправить комментарий