I. Тёмная вуаль (Мольба о Прекрасной Даме)
И странной близостью закованный,
Смотрю за тёмную вуаль…
Странная, неизъяснимая, обращающая в остывшие угли душу, близость… Особенно когда тягуче-сладостно, смакуя каждый момент, гибнешь на самом дне разверзшейся похотливой вульвы Страшного Мира, la geographie sacrale коего запечатлел Рыцарь-Грядущее, стихийный анархо-мистик, в ком утончённо соединились в одно андрогинное существо трикстер-искуситель Мефистофель и Божий вестник, вершащий Его Волю, архангел Гавриил (врубелевской кисти?) — Александр Блок.
«…что на праздник вечерний/Я не в брачной одежде пришёл./Был я нищий бродяга,/Посетитель ночных ресторанов/А в избе собрались короли;/Но запомнилось ясно,/Что когда-то я был в их кругу/И устами касался их чаши/Где-то в скалах, на фьордах,/Где уж нет ни морей, ни земли,/Только в сумерках снежных/Чуть блестят золотые венцы/Скандинавских владык»*.
Не его ли Прекрасная Дама — Une Belle Dame, озорная прелестница с сказочной золотистой косой до пояса в лёгком летящем платье, ныне явила мне свою незнакомую, внушающую подлинно запредельный ужас, личину — сгнивший до неузнаваемости труп ненароком задушенной бордельной девки, в чьих внутренностях черви проделали ходы? Не её ли обглоданные, костистые, с выдранными ногтями, пальцы, исступлённо, соревнуясь в личной преданности, покрывают восхищёнными поцелуями те, кого она бесстыже очаровала? Похоже, все мы так или иначе стали зависимыми от её шикарного будуара — влажного от впустую пролитого семени. Но на сей раз волшебного утра не будет и розоватый, сродни нежной акварели, свет никогда не тронет золотистую наготу раскинувшегося на расшитых восточных подушках сокровища, на чьей обнажённой груди умираешь с невинной улыбкой, вдруг коснувшейся отравленных опиумом уст. В стрельчатые окна бьётся шалый арктический ветер, шутя выворачивающий из рам вековое стекло витражей, срывающий тяжкие от праха и вздохов викторианские портьеры и задувающий зеленоватые огоньки свечей в горгульеобразных канделябрах. В затихшие комнаты, коридоры и залы неслышно вползают громадные неуклюжие слизни, оставляющие за собой на матовой лакировке паркета продолговатые, теряющиеся в надвинувшейся мгле, липкие следы. Слизни, с жадностью шумерийских лярв высасывающие из обессиленных морщинистых любовников с увядшими венками на плешивых головах остатки нектаров, неизрасходованных до конца в пылких амурных состязаниях и изощрённых куртуазных ритуалах.
Раскольница с демоническим…** Когда входят в неё, она изгибается всем телом, кричит и погружает нервные пальцы в пылающую томительную топь в самом низу напряжённого гладкого живота… Кажется, в «Песне Судьбы» Блок назвал её Фаиной. L’enigme. А позже она была страстной Кармен. Или, быть может, Катькой с простреленной в суматохе мятежа русой головушкой?
…кто-то сутулый и тёмный идёт по заснеженным пустошам, которые уже отчётливо видны с бессонных городских окраин… Порой так хочется рухнуть на изъеденные червями колени и, исступлённо крестясь на жуткие катакомбные образа, каяться, каяться, каяться в уже свершённых и ещё негаданных прегрешениях, чтобы затем, так и не дождавшись отпущения грехов, навеки отойти в червивые язвы топей, чьё донное инферно никем не измерено и не исследовано…
После себя оставляя стремительно каменеющие ложа и бездарно гибнущие оболочки, мы, таки, пересекаем разграничительные линии запретных зон. Над нами смилостивились и вняли нашим эстетским страданиям. Отныне всё позади — оболочки сброшены, а пощажённое желейное содержимое теперь подчинено иным, более резким и болезненным, ритмам.
Дурная, загрязнённая тяжёлыми шлаками, кровь оглушительно колотится в висках.
II. GOTHLAND: Dead But Dreaming
And the devil in black dress watches over
My guardian angel walks away…
THE SISTERS OF MERCY
Видимое состояние Готеланда определяется — sur, les dieux! — накоплением и перенасыщением т.н. «вещной массы», чей диагноз не вызывает ничего, кроме сожаления. Впрочем, он уже настолько кретинически стар и неактуален, что любой его мудрёный комментарий сразу же воспринимается как наигнуснейшая нелепица. Фасады Готеланда изукрашены замысловатыми глазурными виньетками и дивно иллюминированы. Только вот за ними всё то же самое, что и везде — les affres de la mort. Истерики. Хандра. Сплин. Фрустрации. Не хватает только потаённого чуланчика с чудаковатыми родовыми призраками, с коими так было замечательно по вечерам болтать ни о чём за чаепитием или рассматривать пожелтевшие семейные фотографии. Да и зачем, когда их — призраков и ещё много чего — чуть ли не ежедневно выдают маркированными лакомыми порциями на растерзание?
Вынесенные на всеобщее обозрение имитации Готеланда надёжно скрыли его исконную — совсем небезобидную и, следовательно, подлежащую быстрейшему обеззараживанию — сущность. Сие не открытие и уж тем более не откровение (хотя и в чём-то соотносимое с иоанновым Откровением). Barbaricum, о чьи просторные дюны разбиваются хмурые балтийские шторма, иногда пускающие на дно зазевавшиеся кораблики с путешественниками, смирился и не нашёл ничего наилучшего, кроме как остаться навсегда в рекомендованных к потреблению видениях. Штампованная сетка сплошь огородила неприступные стены и донжоны горделивых феодальных замков, куда теперь стыдно ходить даже на экскурсии. Максимум на что они теперь годны — на роль базарно-декадентского балаганчика, где тучные, постоянно потеющие и испражняющиеся под себя, гуттаперчевые актёришки Пьеро, Арлекин и Коломбина играют одну и ту же скучнейшую пьеску с предсказуемой кульминацией. Заноет, загнусавит писклявым голосишком дуралей Пьеро, размазывая сопли по напудренной роже: «Не обманете, не обманете! Коломбина — суженая моя! Нет, не обманете, черти… Уйду я от Вас. Смерть не возьмёт меня!». «Ну и вали отсюда к чёртовой матери, плакса…», — пьяно икнёт в ответ Арлекин и даст пинка незадачливому зарёванному трагику. А Коломбина, к изумлению зевающей публики, ничего не ответит и только отойдёт в загадочном молчании в тень, где её никто не найдёт. Итак, «Заплакали девочка и мальчик./И закрылся весёлый балаганчик». Сотериологические прогнозы не подтвердились и на сей раз. Les affres de la mort… Без вдохновения и надежды.
На Готеланд опускается лиловый ветреный веспер. Всё те же манящие шумы на переполненных дансполах, в расслабленных кукольных тельцах и расколотых горошинках душ. Tout la poussiere! Adieu!
Одинокие, утомлённые странствиями, скитальцы на побережье ожидают поздний паром в Ангелланд. Жгут собранный тут же, на пляже, плавник, готовят скудный ужин и ждут. Если повезёт — они узрят Ангелланд на заре и, быть может, отправятся дальше, к изумрудным заливным лугам Грюнланда и к священным фульским алтарям под недвижимыми и ясными северными созвездиями. Кто приютит нас, пропащих потомков королей-изгнанников? Куда несёт нас, в какие неведомые края, где мы когда-нибудь обретём покой?
III. Но Ночная Фиалка цветёт
Я у самого края земли,
Одинокий и мудрый, как дети.
Также тих догорающий свод,
Тот же мир меня тягостный встретил.
Но Ночная Фиалка цветёт,
И лиловый цветок её светел.
И в зелёной ласкающей мгле
Слышу волн круговое движенье,
И больших кораблей приближенье,
Будто вести о новой земле.
Так заветная прялка прядёт
Сон живой и мгновенный,
Что нечаянно Радость придёт
И пребудет она совершенной.
И Ночная Фиалка цветёт.***
L’Anarchie sacrее.
La Gothique eternelle.
L’Ame rebelle.
Бабочка-полуночница — малютка, агонизирующая в камере Кирлиана.
Тревожный вояж в сумеречном багрянце.
Кто-то сутулый и тёмный…
ЧЁРНЫЕ, ЧУЖИЕ ЗВЁЗДЫ…
L’ETERNITE, L’ETERNITE…
* Александр Блок «Ночная Фиалка»
** Действительная заметка Блока о героине пьесы «Песня Судьбы»
***Александр Блок «Ночная Фиалка»
Комментариев нет:
Отправить комментарий