— Ленина пойдёшь охранять, — хмуро сообщил Славке атаман. Стоял в дверях с заиндевелой, как у Деда Мороза бородищей, в камуфляже, с автоматом.
— Я в церковь собрался! — Возмутился Славка. — Завтра Рождество Христово! Никого другого не нашёл? Чеченца отправь.
— У чеченцев свои порядки. Ты же знаешь…
Да, шестеро добровольцев с Кавказа, хотя и числились в отряде, расквартированном в селе Терновка, атаману подчиняться не хотели. Жили на отшибе, как волки. Куда-то уходили, что-то привозили, никому не отчитывались. А Славка с атаманом были земляками, с одной станицы под Волгодонском.
— Ты не думай, что бесплатно. Получишь за Ленина, как за боевые, — убеждал атаман. — Понимаешь, если что-то с памятником случится, ко мне вопросы будут. Я же знаю наших охламонов, перепьются, а ты — нет. Ильича в соседнем селе ночью взорвали. В другом — голову отбили. В – третьем, краской облили, и дрянь какую-то написали… А в церковь под утро зайдёшь, куда она денется? Теперь церквей не сносят.
— Зато при Ленине сносили. — Заметил Славка.
— Ну это когда было. Теперь красные и белые заодно. И вообще, приказы не обсуждают.
— Слушаюсь, ваше благородие. — Съехидничал Славка. — Ваше сиятельство. Орден хочешь заслужить «за приятную беседу»?
Это он стих смешной вспомнил про «ряженых»: «Шёл казак куда-то вдаль, на груди была медаль «За отвагу», «За победу», «За приятную беседу»… Но атаман стишков не знал, иронии не понял.
— Хватит кобениться, выручи как земляк. На кого мне надеяться? Завтра поговорим. Выпьем за праздник.
— Выпьем. — Примирительно сказал Славка. Атаман удалился. Славка глянул в окно — во дворе бегал Бус — серый пёс, похожий на лайку. Уши домиком, хвост бубликом, глаза раскосые и весёлые. Мышковал как лиса — подпрыгнет, лапами снег пробьёт и суёт морду — ищет добычу. Бус достался Славке вместе с чужой хатой — когда приехал, жилья не было, сбил замок на чьей-то двери — не в поле же куковать. А во дворе ему навстречу поднялся на ноги, шатаясь, худой цепной пёс. Вот сволочи хозяева, подумал Славка, бросили собаку подыхать. Он отвязал Буса, открыл для него банку тушенки, воды налил в чашку. Ожил зверюга, теперь такой резвый, волчком крутится, но страшно боится ошейника. Пробовал Славка его привязывать — Бус при виде ошейника летел со двора, как пуля.
Славка зажег керосиновую лампу, света в селе давно не было. Отразился в мутном оконном стекле — худое лицо с резкими чертами, блестят темные глаза под чёрной, низко надвинутой папахой. И безответным вроде не выглядит, а вот поручают чёрт те что. Ладно, вернётся домой, будет что рассказать. А кому рассказывать-то? Жена ушла, когда он в Москву на заработки уезжал. Там Славка несколько лет в охране асфальтового завода отсиживал сутки через двое. Потом вернулся, дом подремонтировал, устроился комбайнером в соседнем акционерном обществе, зарплата копеечная. Однажды узнал, что в селе казачью организацию создали — атаман из местных, директор клуба. Был обычный мелкий чиновник — серый костюмчик, дряблая физиономия с приплюснутым носом, и вдруг на тебе — шествует навстречу Славке в казачьей форме, при шашке и нагайке, бороду кудреватую отпустил, взгляды строгие мечет из-под бровей. Тут в районе их клуб передумали ликвидировать, раз пошли смотры казачьей самодеятельности да собрания, куда ездило начальство. Село стали снова станицей именовать, пусть и не официально.
У других в округе тоже патриотические организации были, но не умели бурную деятельность демонстрировать, как атаман — тот ещё о каждом своём чихе в газету писал: то конное состязание провели — это на пяти-то лошаденках, то с детьми «Зарницу» организовали, а прошлой весной накатал обращение к президенту, всецело одобряя и приветствуя присоединение Крыма. И хотя президент, разумеется, о районной газете и слыхом не слыхивал, из области атаману присвоили звание — Заслуженный работник культуры, что предполагало какие-то льготы.
Славка в казачью организацию вступил почти сразу, он от прадеда много слышал о своих предках. Прадед умер на сто седьмом году, когда Славке одиннадцать исполнилось, но многое успел рассказать правнуку. Родители Славкины часто ссорились, сына отправляли к родным. Прадед ковылял по саду, опираясь на две дубинки, вырезанные из орешника. «Как лыжник я», — сам над собой посмеивался. Но всё успевал — и за пчельником следить, и сараи ремонтировать. Готовила и дом вела его дочь — Славкина бабушка, той было за шестьдесят. Муж её погиб в Великую Отечественную, оставив вдову с двухлетней дочкой, та её и вырастила и замуж выдала за будущего Славкиного отца. Но тот оказался парнем непутёвым, и Славка только радовался, когда родители отвозили его в старый деревянный дом, где суетилась бабушка, и расхаживал по усадьбе разговорчивый прадед. Ум у старика был ясный, взгляд острый. Когда Славке было пять лет, прадед сделал ему лук и научил стрелять, очень это занятие полюбилось мальчишке. А бабушка была богомолкой, регентом церковного хора. Он до сих пор помнит молитвы, которые она твердила, пока внук играл в горнице на домотканых половиках. «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых» — с этих слов начала обучение церковно-славянскому.
Атаман оказался человеком образованным. Славка стал брать у него книги по истории казачества, и словно горизонт шире распахнулся, оглянется в прошлое — а там такая глубина вековая — и рати, и герои, и подвиги, и то, как постепенно вынудили казачество, когда посулами, когда карами, превратиться в слуг государевых. Да так, что теперь они себя не воспринимают иначе, как сословием потомственных пограничников, а не нацией со своими интересами.
Как-то сказал Славке один русский: «Казаки — потомки беглых холопов». «Выходит, вы — потомки холопов не сбежавших», — ответил Славка. Но теперь и те и эти один крест несут.
На Донбасс Славка поехал, думая, что построят они новое государство, пускай и небольшое, пускай и вместе с русаками, но где будет справедливость и порядок. А вышло что: шайка кавказцев — соратники, наркоманы какие-то, алкаши, всем доверили оружие. Нет, конечно, и хорошие люди есть, но главное ведь — идея, основа всего движения, а то, о чём говорил Славке в селе атаман — о народной республике, показалось брехнёй, прикрывающей разборки местных богатеньких и мутные задумки российских спецслужб. Происходящее выглядело, как месть украинцам за Майдан. Собственно, Славке когда-то Майдан понравился, но потом в России стал отовсюду слышать, что направлен он против нашей страны. И поверил. А как не поверить, если каждый день по телевизору твердят одно и то же. И даже на сайтах националистов, которых он единомышленниками считал.
…Главное, сражаться за правое дело. Но оно вообще правое тут или левое? Вчера видел танки с надписью «За Сталина». Слушаешь ли выступление на митинге, читаешь ли газеты — всюду суют «совок», как идеал, как цель. Припорошат речами о народовластии, а везде рыла «регионалов» — выходцев из КПСС.
Обрывками вспоминались рассказы прадеда, как расправлялись большевики с казаками:
— А потом побросали и мёртвых, и раненых в одну телегу и повезли на кладбище. Свалили в могилу, а оттуда один из казаков пить попросил.
— Там крови много, пей. — Отвечали большевики.
Красные в казачьей крови выкупались. А теперь говорят, что Новороссия нас примирила. Славка по жизни не раз встречал таких патриотов, которые признавались, что хотя их родные отсидели, и Ленина и Сталина нужно простить, второго тем более — он, дескать, фашизм победил и Россию поднял из руин. А какой ценой? Угробив половину народа.
С атаманом Славка спорил. Тот сам был когда-то коммунистом, и для него тема противостояния красных и белых осталась болезненной.
— Я память своих предков не предам. За то, что коммунисты над казаками творили, всё советское нужно с лица земли стереть. – Твердил Славка.
— Я сам казак! — Бубнил атаман. — Коммунизм в Россию врос, мы с ним сроднились. Я в компартию искренне вступил, ничего с этого не имел.
— Идеология российская по отношению к нам не изменилась, по-прежнему для власти казаки — расходный материал, — возмущался Славка.
— Там, на Донбассе, мы сможем себя проявить как строители своей республики. — Обнадеживал атаман. — С идеологией собственной, с нашими традиционными ценностями.
…И вот она ценность — всё тот же истукан.
Слишком хорошо знал Славка, что такое большевики. Прадед места для иллюзий не оставил:
— А дядьку моего красные вытащили из хаты, штыками искололи, привязали за ноги к телеге, сел туда один, да и погнал лошадь вскачь через станицу. Нахлёстывает и кричит:
— Сторонись, казак едет!
Поначалу казаков без суда казнили, а через пару дней собрали трибунал из местных босяков и пьяниц, и те к смерти приговаривали или оставлял жизнь за выкуп. У наших родных выкупа не оказалось…
Зачем прадед всё это рассказывал ему, ребёнку? Почему не сберёг от своих страшных воспоминаний? Или надеялся на то, что когда-нибудь Славка сумеет отплатить? Что наступить иное время? А оно уже начиналось. Нет, вряд ли видел прадед так далеко. Просто не с кем ему было поговорить. Бабушка, его дочь, разговоров о политике избегала, говорила, что всех Бог рассудит, что врагов их семейства он давно прибрал. Но рассказы прадеда накапливалось, накапливалось в Славкиной памяти, и стало так, что основой взглядов стала нутряная, звериная ненависть к коммунистам. Славка мог общаться с ними, и говорить, что при «совке» тоже не всё было плохо, но если доходило до спора, вдруг в висках начинало стучать, в глазах темнело, и готов был задушить собеседника.
Те, кто сейчас по донским и кубанским станицам живёт, зачастую по крови не казаки вовсе — потомки иногородних с Поволжья, у них казачьего — одна справа, пошили форму, купили шашки и нагайки, атаманов губернатор назначает. Всё возрождение до недавних пор сводилось к созданию фольклорных ансамблей. Ещё на праздниках казаки за порядком следили, чтобы пьяницы бутылки мимо урн не бросали. И когда на Донбассе началась война, многим показалось, что вот оно — реальное дело. Даже городок один с близлежащими сёлами назвали казачьей республикой. Своя земля. Славка тогда обмолвился: а почему за чужой, за украинский счёт? В России что же, нельзя вернуть землю казакам? У чеченцев — республика, у ингушей — республика, у осетин — республика, у бурят – республика, у якутов – республика, а у казаков — дуля с маком.
— Донбасс тоже территория Присуда. – Констатировал атаман.
— Только вот большая часть наших земель в России… – Уточнял Славка.
И вот идёт он по Терновке на свой проклятый пост.
Занесенные снегом улицы пустынны, редко где горит свет — керосиновые лампы. Больше половины жителей уехали осенью. Не то чтобы боялись, что отключат газ — у большинства были печи. И запасы кое-какие оставались – с огородов. Но опасно стало.
На пороге одного дома стоит местный ополченец Сыч. У Сыча одутловатое смуглое лицо и масляные тусклые глаза. Он крикнул Славке, показывая на Буса:
— Подари собаку!
— Так ты сожрёшь, — огрызнулся Славка. Он слышал, что когда бывают перебои с продуктами, Сыч убивает и ест собак. Мол, мясо жесткое, воняет, но на закуску годится. Славка Сыча презирал.
Встретилась группа молодёжи — ополченцы с местными девушками, хохочут, что-то напевают. Колядуют что ли? Да ведь в такое время и не откроет никто гостям – побоятся.
Славка вышел на площадь. Справа полукругом – сельская рада, дом культуры и школа. Слева дома с темными окнами. За ними белеет поле, растворяясь в сумерках. Но в безрадостной бездне подступающей ночи Славка заметил тёплое сияние, оно даже низкие тучи позолотило — это зажгли свет в соседнем селе, которое украинцы контролировали.
Среди домов стояла старинная церковь с массивной колокольней, в окнах виднелись огоньки свечей. А на площади высился на постаменте стандартный памятник Ленину. Правую руку вождь мирового пролетариата простирал вдаль, левую сунул в карман. На голове кепка, пальто распахнуто, лицо залеплено снегом — может, кто и нарочно снежок бросил. Скрепа новороссийская. Славка обошел кругом объект, заметил у постамента пустую бутылку, из которой торчали две бумажные гвоздики.
Подбежал Бус и, задрав лапу, нахально пометил памятник. Потом умчался с площади.
Славка стал неподалёку, стесняясь своей роли. Поглядывая на церковь, тихо зашептал знакомые с детства слова: «Рождество твоё, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума…». В детстве эту молитву просила его петь бабушка, наивно радуясь тому, как внук старательно выводит мелодию, от неё услышанную.
Из-за мелкого сухого снежка вышла девушка. Закутанная в дранный пуховый платок, в длинном старушечьем платье, она смотрела на Славку глубокими карими глазами. Как её зовут? Кажется, Оля. Славка слышал, что весной её увезли какие-то парни с оружием, а через несколько дней вернули, но она сошла с ума, мать не узнавала. Та вскоре и умерла — наверное, не перенесла превращения красавицы-дочери в юродивую. Девушка прибилась к церкви, где её опекала жена местного священника.
Оля оглядела часового, потом подняла глаза на памятник. Быстро заговорила:
— А у него голова пустая, слышишь? В ушах свистит.
Славка прислушался. И впрямь Ленин над ним посвистывал. Может быть, скульптор подшутил? Значит, фигура полая.
— Да, ветер. — Усмехнулся он. — А ты заметила?
— Я всё замечаю. Но там не ветер, у него в голове кто-то сидит, маленький, тёмный.
— Выдумаешь тоже, сказочница.
— Я никогда не вру. Он всё отсюда высвистит, людей, дома, собак, — она наклонилась и погладила вернувшегося Буса. Славка отмахнулся:
— Это в доме нельзя свистеть — денег не будет.
— А денег здесь уже нет. Маме пенсию не несут и не несут.
— Иди домой, а то замерзнешь, — строго сказал он. Вот такие сейчас сумасшедшие — забыла о материнской смерти, а про деньги помнит.
— Ве-ерит в нас несгибаемый Донбасс… — Вдруг тоненько пропела она, и Славка оторопело уставился на юродивую. Собственно от таких людей ждёшь скорее молитв или народных песен, старинных, предвещающих нечто особенное. А эта бедняга, наверное, наслушалась рэпа, который порой гремит из фойе сельской рады.
— Иди домой. — Уже раздраженно повторил он. — Или в церковь, помолись.
— Ага. За тебя, грешника, — весело заявила бродяжка и засеменила через площадь.
Славка наклонился и, схватив Буса за пушистые щёки, потрепал, тот колотил хвостом по снегу.
— Утром дам тебе пожрать, — сообщил он псу. — Только ты ведь от картошки морду воротишь, а тушенки у нас мало. — Нашёл в кармане кусок батона, кинул Бусу. Тот отошёл в сторону и стал закапывать — про запас. Славка поднял голову. Безликий Ленин всё также каменел в своём неподвижном рывке навстречу ветру.
— Сука лысая. — Мрачно сказал Славка. — На хрен ты не нужен никому. Я б тебя сам взорвал.
Мороз крепчал. Сухой снег перестал сечь лицо, словно леской. В небе стояла яркая полная луна. Порой через площадь проходили в церковь люди.
— Часов одиннадцать вечера, — подумал Славка. Он не замёрз, но тянуло в сон. Повыше подняв воротник куртки и прикрыв шарфом подбородок, Славка задремал, его словно мягко толкнуло в тёплую воду бесконечной реки. Услышав мерный шаг приближающейся толпы, он сонно приоткрыл глаза. Мимо тянулся из церкви крестный ход. Золотые огни свечей, зажатых в руках, озаряли лица, поразившие его одинаковой безмятежностью, словно не о чем было им просить Бога, не о чем горевать и тревожиться.
Почему они по-летнему одеты? Ситцевые платья на женщинах, казачья форма на мужчинах, дети в белых рубашонка. И кровь на одежде.
— Кто это? — Спросил он вслух, От людского потока отделился мальчик и пошёл прямо на Славку, протягивая ему свечу. Брови ребенка сдвинулись, он мучительно шевелил губами, как будто стремился что-то выговорить. Но вдруг отступил в толпу.
Крестный ход потянулся прямо в поле, на ту тропинку меж домами в другое село.
— Проснуться, проснуться, — заколотилось сознание, словно в ловушке. Славка открыл глаза, задыхаясь, отшатнулся от постамента, к которому во сне прислонился плечом. Площадь оставалась пустынной. Свет в церковных окнах больше не был заметен — то ли большинство свечей догорело, то ли, тут ему стало жутко, унес их в степь невозвратный крестный ход.
— Я ведь не Ленина сторожу, а чужой мир, где моих предков убивали, едва они вспоминали о том, что не пограничные псы Империи. Часовой чёртов. — Одиночество клонило к философии.
От здания сельской рады шагал высокий мужчина. Когда приблизился, Славка узнал его — из местной интеллигенции, старый учитель. Высокий лоб, абсолютно седые волосы зачёсаны назад, блестит оправа очков. Подошёл, крепко пожал Славкину руку, воскликнул:
— Как замечательно! Это ведь моя идея — поставить часового в Рождество. Среди украинцев есть католики, для них сегодня не праздник, вполне могут что-нибудь натворить.
— Я бы лучше там стоял, — Славка хмуро кивнул в сторону церкви.
— Как сказал Владимир Ильич, религия это род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ. Я лично атеист. Но большинству вера необходима как психологическая опора. Правда, сейчас она стала подпоркой власти. Взять хотя бы Россию.
— Разве вы не сторонник России? — Спросил Славка без интереса.
— Я не слишком доверяю Путину. Но в данный момент, в данный исторический момент, мы должны сплотиться вокруг него против Америки. Если бы не наша борьба, её ракеты уже стояли бы под Донецком.
— К чему Америке ракеты под Донецком? Современное оружие, по-своему смертельное для государства — экономические санкции. Или компьютерные вирусы, которые выводят из строя технику противника, стирают данные и открывают секретные архивы.
— Вы просвещенный юноша. И всё же здесь роют окопы и ходят в атаки, как сотню лет назад. Реальную войну с настоящими жертвами никто не отменял.
Славка хотел усомниться в нападении Америки, но решил, что тогда учитель не отвяжется от него до утра.
— Не замерзли? — Заботливо поинтересовался собеседник.
— Нет, — ответил Славка, хотя морозец чувствовался.
— Держитесь. Скоро утро.
И старый коммунист, козырнув, зашаркал обратно.
Из церкви вышел человек и направился к двери на колокольню.
— Будет звонить, — подумал часовой, зевнул и перекрестился. Из соседнего села уже доносился праздничный перезвон. Славка подумал, что сейчас в такой же церкви молятся о победе тому же Христу украинцы. Кого выберет Господь? На чьей он стороне? Обо всех скорбит, наверное.
Вдруг с колокольни вместо звона донёсся треск и грохот. Славка вздрогнул. На взрыв непохоже. Он бросился туда. Из церкви на шум вышли люди, оглядывались по сторонам. Славка, спотыкаясь в темноте на винтовой лесенке, цепляясь за перила, поспешно поднялся наверх. В темноте грудой лежали колокола с обломившейся балкой, на которой они были подвешены, под ними распластался человек. Славка, выглянув через перила, крикнул стоящим внизу: «Сюда! Звонаря придавило!» Он даже знал этого чернобородого парня из бывших семинаристов — рванул на Донбасс бороться с униатами, и вот как дело обернулось. На колокольню поднялись ещё несколько ополченцев. С бранью, надсаживаясь, стали поднимать, растаскивать колокола и деревянные обломки, чтобы вытащить звонаря, который голоса не подавал и кажется, уже отдал душу. Наконец обмякшее жалкое тело извлекли из-под груды дерева и железа.
В соседнем селе всё ещё звонили. Славка подошел к перилам, с колокольни посмотрел в сторону подсвеченных туч, и вдруг словно открылась перед ним вся Украина — в золотом сиянии над городами и селами, с блёстками куполов среди заснеженных крыш, перекликающаяся голосами колоколов, возносящая хор молитв к небесам. Он медленно спустился вниз, во тьму. На пустынной площади ветер по-прежнему игриво посвистывал в полой голове памятника. «Зачем я здесь? Почему? Кто мне эти люди? Свои? Наёмники, совки, местные отбросы…». Славка огляделся и позвал Буса, тот радостно подскочил к нему. Славка наклонился и тихо сказал:
— Уходим мы, Бус.
Тот, улыбаясь, вилял хвостом.
Славка повернулся в сторону своей чужой хаты, но потом махнул рукой — оружие с собой, паспорт с собой, крест на шее. Поспешно пересек площадь и, нырнув между домами, направился в чистое поле — туда, где исчез пригрезившийся ночью крестный ход. Наст после метели был плотным, идти легко.
© Влада ЧЕРКАСОВА
«СУДЬИ» (Рассказ)
— Прахом Лжедмитрия выстрелили из пушки в сторону Запада, откуда он явился! Но даже в школьных учебниках истории об этом упоминают без порицания. А то, что намерены сделать мы, всего лишь символический жест. Разве не так? – Напористо спросила Дора Михайловна, и Равиль Мухамедович быстро кивнул, с этой дамой многие соглашались чересчур поспешно, не выдерживая сверлящего взгляда чёрных глаз и командного тона бывшей пионервожатой. Она шагала твёрдо, выставив грудь, обтянутую голубым плащом, навстречу весеннему ветру, а следом, словно свита, следовали остальные. Равиль Мухамедович, коренастый пожилой мужчина, с невыразительным азиатским лицом, кажущийся квадратным в старомодном пальто с широкими плечами. Надя, молодая крашеная блондинка, ведущая за руку рослую девочку лет пяти с румяными от весеннего холода щеками и любознательным взглядом. И Жека — щуплый парень с утиным носом и близко-посаженными глазами, тащившийся следом неохотно, словно телёнок на верёвке, и постоянно куривший. Компания прошла последние дома поселковой улицы, и вышла в степь.
— Надюша, зря ты ребёнка взяла — устанет, капризничать начнёт. – Заметила Дора Михайловна.
— Бабка болеет, не с кем Ленку оставить.
Надя знакома с Дорой по Дому творчества, куда водит дочь. Дора Михайловна – руководитель районного хора. Там же подвизается Равиль Мухамедович – некогда товаровед, говорят, безбожно кравший, живёт сыто и спокойно, но одинок, а в хоре много женщин, за которыми пробует волочиться. Жеке, несмотря на тщедушную фигуру, уже под сорок, и он застал те времена, когда Дора Михайловна трудилась пионервожатой, теперь она нанимает бывшего пионера для помощи по дому. Жека нигде не работает не просто потому, что работы нет, а от великой лени. Но иногда очень не хватает на бутылку, и он вынужден косить у кого-нибудь бурьян перед домом или чистить колодец.
Дора Михайловна ездит в столицу на мероприятия Антимайдана. Возит оттуда патриотические брошюры и агитационные плакаты, снабжает друзей чёрно-оранжевыми шапками и шарфиками, один комплект сейчас красуется на Жеке, шапку он почему-то подвернул и видны его красные уши. На остальных только полосатые шарфы.
— Либералы мечтали о гражданском обществе, а когда оно появилось, взывали. Разве мы не гражданское общество? Настоящий народный суд! – Говорит Дора Михайловна. – Хотели люстраций? Вот им люстрации!
— А вы заметили, как на нас смотрели, когда мы шли через посёлок? Спрашивают: а почему у вас шарфы одинаковые? А я говорю: потому что мы банда. – Прыскает Жека.
— Дурак. – Хмурится Равиль Мухамедович. – Но, кстати, мы могли бы создать партию.
— Мам, озеро! – Лена бежит к большой луже на лугу.
— Немедленно вернись! – Надя нагоняет дочь, тащит к дороге.
— Я хочу посмотреть! – Канючит девочка. – Там лягушки.
Мать вытаскивает из кармана конфету.
– Ешь. И никаких лягушек.
Лена хмурится, но конфету принимает.
— А девочка-то не в мать, ни в отца, а в проезжего молодца, — шепчет Дора Михайловна Равилю Мухамедовичу. Тот кивает:
— Надька и до развода на сторону бегала. Сейчас путается с парнем, который с Донбасса инвалидом вернулся.
— Господи. Какой смысл?
— Ну как же, герой. Поэтому она с нами пошла – её лично эта статья задела.
— Значит, не просто пьют вместе. Любовь! – С уважением говорит Дора Михайловна.
Речь в разговоре идёт о статье, вышедшей около месяца назад в местной районке. Редактор внезапно разразился обличающим текстом в адрес «Новороссии». Мол, зря наши земляки там кровь проливали и вернулись калеками, никому не нужны теперь. Хорош гусь! Нашёл тему перед годовщиной возвращения Крыма! Областное начальство возмутилось, редактора сняли, а он возьми да и умри от инфаркта. Похоронили. Но местная патриотическая общественность продолжала бушевать, и, наконец, её организованная часть в лице Доры Михайловны со товарищи пришла к решению показать отношение народа к редактору, пускай и покойному, но всё же национал-предателю.
— Мама, я устала.
— Потерпи. – Надя снова даёт дочери конфету. – Будешь приставать, бабай заберёт.
— Которого по телевизору показывали?
Вдали показалась роща за голубой оградой. Кладбище.
— Посмотрите, а ведь это наш Герой Советского Союза! – Равиль Мухамедович указывает на высокий постамент с бюстом мужчины в военной форме. Мужественное лицо, волнистый чуб, погоны. – Похоронили сыновья и забыли. Сколько вокруг бурьяна. Может быть, уберём могилку?
— Равиль Мухамедович, у нас другая задача. – Чеканит Дора Михайловна. – Не заставляйте меня думать, что вы отступили.
— Что вы! Я сказал бы раньше. – Смущается Равиль Мухамедович.
— Тогда вперёд!
И патриоты двинулись дальше, в глубь кладбища.
— Похоронили на центральной аллее. Словно порядочного человека! – Цедит Дора Михайловна, остановившись напротив железного креста, поднимающегося над грудой венков.
— Таких надо за оградой зарывать. — Поддерживает Равиль Мухамедович.
На фотографии – добродушное бородатое лицо бывшего редактора. Присмиревшая Надина дочь пристально смотрит на портрет и вдруг крестится. Надя бьёт её по руке:
— Нашла место! Бабка её приучила молиться. Вырастет малахольной с этими молитвами. В церкви молись, а не где попало! – Толкает дочь в сторону. — Ступай, смотри веночки.
— Скоро Пасха, люди будут приходить убирать могилы, пусть увидят, что заслужил этот негодяй! Сталина на него не нашлось! При Сталине он бы не дома окочурился, а в товарном вагоне, по пути в Сибирь. – Продолжает обличать Дора Михайловна.
— Что делать-то? – Спрашивает Жека. – А то я замёрз уже.
Он натягивает полосатую шапку на красные уши.
— Сначала убираем венки и цветы.
— Куда? За ограду выбрасывать? Далеко. – Говорит Равиль Мухамедович.
— Кладите на соседние могилы. Кто с ним рядом?
— Слева Петька Сика, который по пьяни с трактором утонул. – Сообщает Жека.
— Тот, что с моста свалился в прошлом году? И как только угодил в центр кладбища?
— Он раньше с могильщиками квасил. – Весело поясняет Жека.
— Что ж. – Дора Михайловна поджимает губы. — Даже этот, как его, Сика, достойнее предателя.
Скоро на могиле редактора не остаётся ни цветочка. Только крест торчит из глиняного холмика. Дора Михайловна пытается топтаться на могиле, но увязает и с раздражением чистит сапоги пучком сухой травы.
— Крест повалить. Какой он христианин. – Говорит она. – Жека, помоги Равилю Мухамедовичу.
Мужчины начинают расшатывать крест, но он врыт глубоко, едва удаётся наклонить в сторону. Дора Михайловна достаёт из сумки картонку, прислоняет к кресту, прижимает её у основания камнем. На картонке крупные буквы: «Враг России».
Насчёт надписи патриоты вели спор, Надя предлагала написать «Майдаун», а Равиль Мухамедович «Либераст», но победила Дора Михайловна со своим вариантом.
— Сниматься будем? – Интересуется Надя, вертя в руках телефон, где есть камера.
— Конечно. Потом опубликуем в интернете, — замечает Дора Михайловна, которая ведёт бурную пропагандистскую деятельность. – Однако могут обвинить в вандализме…
— А мы спрячем лица за чёрными квадратиками. – Подмигивает Надя. – Ну-ка, встаём все в ряд, не закрываем плакат. Сделано! А теперь меня щёлкните.
— А где же девочка? – Замечает Равиль Мухамедович.
— Действительно! Ещё упадёт в яму. – Озадаченно оглядывается Дора Михайловна. Надя начинает бегать между рядами могил, находит дочь, даёт подзатыльник. Кладбище оглашает рёв. Надя вытаскивает из кармана очередную конфету:
— На! Жри! Заткнись!
На обратном пути всё, кроме Лены, чувствуют себя радостно-возбуждёнными.
— Выпьем? – Спрашивает Жека, извлекая из кармана начатую бутылку водки. – На могиле нашёл. У Сики. И два стакана.
— Женя, разве можно? – Укоризненно качает головой Дора Михайловна.
— Так за упокой всех честных людей — таких, как мы! То есть, тех, кто уже
на кладбище. – Сумбурно объясняет Жека, опасаясь, что его заставят вернуть бутылку мертвецу.
— Отчего не выпить? – Говорит Равиль Мухамедович. – Будем считать, что Сика поблагодарил нас за венки.
Водку разливают в два пластиковых стакана, выпивают по очереди. Надя предлагает
оставшиеся конфеты на закуску.
— А давайте споём! – Предлагает Дора Михайловна. – «Смуглянку»!
И далеко по степи разносится не очень слаженный, но звонкий хор. Лена, идущая рядом с голосистой Дорой Михайловной, перестаёт кукситься, слушает с интересом, потом протягивает что-то солистке. Та принимает и со страхом отбрасывает в сторону – бумажный цветок с венка.
— Ох, к чему бы это? – Спрашивает стонущим голосом.
— Не берите в голову, — отмахивается Равиль Мухамедович. – Мы, старые большевики, в приметы не верим. А ну-ка грянем «Священную войну»!
Но все молчат.
© Влада ЧЕРКАСОВА
КАРЬЕРА КОСОГО (рассказ +18)
Когда в селе власть сменилась, Саня Косой как раз из запоя вышел. Бледный, смурной, давно не стриженые волосы слиплись, присел на грязном пороге, оглядел улицу, залитую утренним солнцем. И вдруг — новая деталь — на здании сельской администрации флаг — чёрная, красная, синяя полосы и орёл двуглавый. Косой поднялся на дрожащих ногах и подбрёл поближе. Мимо ехал на велосипеде кореш — Ванька Жучок, остановился. Косой спрашивает:
— Это что за хрень?
— Какая ж это хрень? Это флаг нашей республики. Помнишь, ездили в Донецк, на площади кричали за Россию?
Косой кивнул — им тогда денег подкинули, на которые гулял дня три.
— Ну вот, — Жучок говорит. — Победили наши. Голова сельской рады в Киев сбежал, народ к нему домой ходил, дверь сломали — моя жена микроволновку принесла, а кто её опередил, тем ковры достались, мебель. Раскулачили по полной.
— Правильно. — Косой одобрил и оглянулся на низенькую седую старушку в тёмном платье. — А ты-то маманя, наверное, всё прозевала?
— Сынок, да ведь воровство это!
— Ничего. Теперь наше время. Да, Жучок?
— Это что, — отвечает приятель, — новый голова — Сергеич, джип отжал у соседа и тот не вякнул, потому как у него дочка с сыном ездили на Майдана, значит, теперь он враг народа и мы его враз расстрелять можем.
— Мы?
— Я в ополчение вступил, автомат дали.
— Так чего ты ещё на велосипеде? Тоже машину добывай! — Сообразил Косой.
Жучок помялся:
— Боязно как-то. С тобой на пару было бы сподручнее.
— Буду решать. — Косой хмуро брови сдвинул и вернулся на крыльцо. Мать рядом встала и завела:
— И не думай, и не смей. Убьют, что я делать буду? Для того ли сыночка растила? Что же ты за ум не берёшься? То тюрьма, то кабак. А нам крышу перекрывать надо….
«А может быть, мне как раз армия и нужна? Там дисциплина. Поневоле пить перестанешь!», — думает Косой. Отсидел он два раза — первый, когда земляка ножом пырнул, второй, когда у соседки — тётки Леськи — мешок зерна украл, а она тот мешок по заплаткам опознала. И подумал Косой, что если будет у него автомат, то наведёт он страху на эту Лесю, халду глупую. Мысль дальше побрела и стал он вспоминать всех, кто ему в морду дал или грубое слово сказал — настало время поквитаться. Вот зачем автомат-то нужен! Вскочил Косой с крыльца и бегом побежал к сельраде, да вернулся — надо же вид приличный обрести. Помылся холодной водой, побрился, волосы назад зачесал, одел джинсы, которые почище, и майку камуфляжную. С ботинок навоз тряпкой стёр. Хотел одеколоном побрызгаться, да вспомнил, что давно выпил его, водой разбавив. Косым его прозвали, потому что после одной драки стал правый глаз вбок смотреть. Тётка Леся, подлюка, подначивала: «Один глаз на вас, другой в Арзамас». Кстати, тоже хохлушка.
Голова за столом сидит — Косой глянул и ахнул — ведь вместе они срок тянули! Значит, откинулся кореш.
— Здорово, Виталик!
А тот хотя руку и подал, но цедит недобро, тихо:
— Какой я тебе Виталик? Виталий Сергеевич. — И смотрит на сидящих вдоль стенки на стульях парней — десяток местных и двое незнакомых. Косой тоже глянул. Местные одеты абы как, а незнакомые в новенькой форме, один постарше, пузатый, с рыжими усами и толстой красной рожей, глаза выпучил, чисто помидор, другой совсем юный — с красивым лицом, волосы светлые кудрявые слегка взлохмачены, и он их то и дело приглаживает ладонью.
— Хочу к вам в отряд вступить. — Сразу начал Косой. — Готов защищать молодую республику.
Местные парни стали пересмеиваться. Один, подлец, говорит:
— Ага, да он тут всё пропьёт, вплоть до флага.
Косой на него зверем посмотрел, но отвечает смиренно:
— Я знаю, на что подписываюсь.
А Виталик задумался, ручкой по столу пощёлкивает, начальник нашёлся… Тут чужой, что с помидором схож, заметил:
— Нам нужны бойцы. Но за косяки отвечать придётся по законам военного времени.
Тут Косому стало не по себе немного. Но чем же он хуже сопляков, которые уже оружие получили? И отвечает:
— Всё понимаю, готов выполнять приказы. И как все, значит, так и я.
— Ну вот и славно. Записывай его, Виталий Сергеевич. — Командует краснорожий.
Тот рожу скривил скептически, но открыл амбарную книгу и записал:
— Александр Косой.
— Ты чего это? Это документ! Мне, может, по нему потом зарплату получать! Косой — это кликуха, ты фамилию пиши! Тут не «зона».
— Тут все с кликухами. — Оборвал Виталик. — То есть с позывными. Вот этот, — указал на одного из парней, — «Сокол», вот этот — «Робин Гуд», я — «Гранит».
Приезжие оказались — младший «Малёк», а у старшего — такое мудрёное прозвище, что Косой сразу забыл, и решил про себя называть его «Помидором».
— Ладно, — говорит Косой. — Пиши, как знаешь.
Дали ему немного денег, но пообещали больше, а ещё форму и берцы. Посоветовали подстричься. Он зашел к местной парикмахерше, которая стригла на дому, и та его бесплатно оболванила.
— Чего я тебе платить буду, если за вас кровь проливать собираюсь? — Резонно поинтересовался Косой. И она ему ни слова ни сказала поперёк. А как же, он ведь с автоматом. Вернулся Косой домой другим человеком. Мать ахнула, когда он ей деньги отдал. Засуетилась, принялась на стол накрывать. А Косой важно так говорит:
— Я теперь завязал пить. До победы. Всех укропов уроем, тогда и отпразднуем.
Вот она, жизнь-то настоящая! Давно не ощущал он себя при деле, а ведь приятно это — быть нужным, уважаемым. Велели ему село патрулировать с напарником — этим самым «Мальком», которого на самом деле звали Вадим, приехал мальчишка из Рязани. Косому стало интересно — что «Малька» сюда привело? Местные, понятно, свою жизнь стремятся по-другому обустроить, некоторые — награбленное пограбить, а россияне тоже в доле хотят быть? «Малёк» принялся ему рассказывать — не всё так просто, здесь будет настоящая Святая Русь. Телевизор дома у Косого давно не работал, вот и жил мужик слухами да сплетнями. Но «Малёк» ему всё разъяснил. В общем, к власти в Киеве пришли жиды и фашисты, которые Украину тащат в Гейропу, где один разврат. Укропов большинство хотят лечь под Обаму. На русском языке запретят разговаривать вообще, будут прямо на улице расстреливать. Донбасс должен присоединиться к России. Тогда всё у нас будет хорошо. На что Косой посмел усомниться:
— Мой дядька под Волгоградом живёт в селе, работы там нет ни фига.
— Теперь всё будет по-другому, — обнадежил «Малёк». — Власть обернулась лицом к русским, к простому народу. Мы верим Путину! Это ему либералы мешают. Но если решится их пересажать, всё в стране возродится — и промышленность, и сельское хозяйство. Нужен только новый ГУЛАГ, как при Сталине, для всех национал-предателей.
— Круто. — Только и нашёлся сказать Косой. — А национал-предателей как вычислять?
— Ну, я бы сказал, это и либералы, и часть националистов.
— А либералы кто?
— К примеру, журналисты-евреи! Потом те, кто за хохлов. Ладно, что мудрить — национал-предатели все, кому Путин не нравится.
— Ага. — Усвоил Косой. И признался. — Я в политике не очень разбираюсь.
— Это не важно. Главное, что ты — настоящий представитель рабочего класса, искренний, честный, готов бороться с врагами республики.
— Ну да. — Закивал Косой и решил, что мальчишка принимает его за какого-то работягу, лоха. Ну и пусть. Лишь бы деньги выдавали. А стрелять он готов, если прикажут.
Идут они по улице и вдруг Косого словно в грудь ударило — на крыльце стоит Галя, его любовь. Когда Косого в первый раз посадили, она замуж вышла, не дождалась его. Конечно, зачем ей, учительнице английского, а теперь уже директору школы, уголовник? Да ещё и косой. А ведь глаз ему повредили в драке за неё. И что же — с кем Косой дрался, за того она и вышла. Стоит Галя на высоком крыльце своего богатого дома, как королева. Волосы чёрные волнистые по смуглым плечам распустила, кремовый сарафан на тонких бретельках просвечивает. Лицо овальное, глаза чёрные, жгучие, как в цыганской песне. Нос тонкий прямой. И маленький рот, с алыми губками бантиком, капризный. Сейчас в моде красавицы с пухлыми губищами, но Косому нравился Галин рот — те будто всегда готовы мужской член ухватить, а эта нет, гордая, разборчивая, но Косому ни в чём не отказывала. Правда и он был не потрепанным мужиком, как сейчас. А молодым сильным парнем. И драл он эту Галю отменно. А теперь баба стоит и смотрит сверху вниз. И взял Косого азарт — если уж пошла жизнь по-новому, почему не попробовать начать всё сначала и с Галей? Разве забыл он её? Даже и баб у него после было две-три, сидел да пил. И часто снилась она ему, а когда в тюрьме радио «Шансон» включали со страдальческими отчаянными песнями про любовь, кого он вспоминал, как не Галю? Ведь женился бы, если дождалась. Но он не знал, что сказать, а только поздоровался охрипшим почему-то голосом. И Галя, с удивлением оглядев его, кивнула. Тут на порог вышла ещё одна особа, которую он раньше не видел — девчонка молодая, очень с Галей схожая, только пополнее, чем та была в детстве — этакая свежая, налитая, как румяное яблочко. Тоже с чёрными глазищами и маленьким ртом. Грудь крупная, торчком. Ляжки плотные. Из одежды топик и шорты. Ну и похабно молодёжь одевается! А смотреть приятно. Галя строго сказала ей:
— Доча, Лариса, иди в дом!
Девчонка нахмурилась и исчезла.
Косой подошёл к калитке:
— Как поживаешь, Галь?
— Спасибо, ничего. А ты давно вернулся?
— Да уж несколько месяцев назад.
— Я спрашиваю не когда откинулся, а когда в реальность вернулся? — И Галя усмехнулась. Про запой, значит, слышала.
Косой сигареты достал, закурил неспешно и отвечает:
— В реальность я вернулся на днях, когда в ополчение записался. А ты в реальность не хочешь? Многое поменялось, не заметила?
Галя помрачнела:
— Кто был ничем, тот стал всем?
— Это ты с ничем со школы спала? — Спросил Косой, поняв, что на него намекает.
— Дура была. — Галя нервно плечами передёрнула. — Малолетка.
— Зря ты так. Может, и я был не умнее. Время всех меняет, но это не повод друг друга отталкивать. — Сказал Косой и сам удивился своему книжному слогу.
— Ты о чём? Опомнись, иди к Таньке Конфетке. Она тебя сразу поймёт, она всех понимает.
— Ревнуешь что ли?
Галя расширила свои цыганские глазищи, словно ужасаясь глупой дерзости Косого, и скрылась в веранде, закрыв за собой дверь.
Тактично стоявший в стороне «Малёк» подошел к напарнику и заметил:
— Дочь симпатичная у неё, мы на танцах познакомились.
— Эх, видел бы ты, какой Галя была! — Отчаянно махнул рукой Косой. — Да она и не изменилась почти.
— А что, вы встречались? — Удивился «Малёк». — Такая эффектная женщина.
Тяжело вздохнул Косой, подумав, что видно и впрямь выглядит так, что рядом с Галей его нельзя представить. Ничего не ответил «Мальку». И то, что Косой не стал хвастаться, сказало «Мальку» многое.
Их патруль зашагал дальше. И Косой замечал, что все встречные смотрят на него иначе — кто насмешливо, а кто и с симпатией, словно говоря: взялся за ум! Надо же…
В тот день Косой телевизор отремонтировал и смотрел российские каналы почти до утра. Голова после болела сильнее, чем с похмелья, но он понял, что на верном пути. Началась война с фашизмом. А поскольку наши деды с ним воевали, но видно не добили, придётся добивать нам. Косой знал, что когда на фронт забирали, дед его сбежал из военкомата и на печке спрятался, но за ним снова приехали. Зато потом дошёл до Берлина и на рейхстаге что-то написал. Мать сказал, что Косой во сне кричал про Гитлера, утром хотела заварить сыну пустырник от переполоха.
Нравились Косому простые мужики, которые пришли к власти в Донецке. Ишь как они говорят: «Беру на себя ответственность за родной город». Хотя грызня с хохлами ни к чему — уживались ведь все в Советском Союзе. Вот и надо вернуть его. Тех, кто не согласен, конечно, перестрелять или посадить, кого-то просто припугнуть. Куда без этого? Народ любит твёрдую руку. «Малёк»-напарник говорит, что борьба их за республику — начало возрождения Союза. Конечно, то, что деньги выдавали, нравилось Косому, но тут уж и политический фактор добавился — за великое дело он, значит, борется. Столько нового. «Малёк» всё рассказывает, рассказывает, а у Косого словно каша в голове кипит, где мелькают флаги, лица, лозунги, иконы, Кремль, Киев, фашисты, наши. Только Виталик — голова ему не нравился, ходит, надувшись от важности, как индюк. Начальник… А ведь вместе на нарах парились. Вроде бы всё мирно было. Ополченцы за порядком следили. Ничего не происходило несколько дней, только у одной бабки якобы украли поросёнка, и она написала заявление ополченцам, как в милицию. Поросенка нашли дохлым — он набегался по обработанной дустом картошке. И с того дня начались в селе несчастья. Выстроили их во дворе. И Виталик рассказал, что нужно прочесать округу, потому что на днях машину с каким-то донецким авторитетом по дороге к ним обстреляли. Не иначе «Правый сектор». Вот явятся в село и начнут тут детей распинать. Виталик сам себя командиром назначил, а Косой вспомнил самый лучший совет, который слышал в тюрьме от старого зэка: «Не проявляй инициативу», и правда — только проявишь, как столько бед и забот вслед за ней нагрянет. И до сей поры Косой пытался следовать этому совету…
Вот зашагали ополченцы по дороге, как солдаты в фильме про Великую Отечественную. Косому не нравилось, что он впереди оказался, постепенно он стал пятиться и спрятался в середине строя. Посматривает на спутников. А люди к ним собрались разные. Из знакомых Косому — два кума — Микола и Николай, мужики лет по пятьдесят, один — украинец, другой — его товарищ, приехавший из России в гости. Они когда-то напились и сговорились, что один другого сдаст Коломойскому как «зелёного человечка» за десять тысяч баксов. А когда выяснится, что это вовсе не «зелёный человечек», а российский кум, который приехал к украинскому куму, то его отпустят. Вознаграждение же хитрецы поделят пополам. Микола связал Николая бельевой верёвкой, запихнул в багажник своей машины и повёз на блокпост укров. Но там их задумку раскусили, оба кума были побиты злобными бандеровцами, вернулись домой в синяках и решили записаться в ополчение Донецкой народной республики.
Был Вовка-афганец. Тот, что выпив, сначала зверел, а потом падал на землю и начинал плакать по ребятам, которых в Афганистане душманы порешили. И хотел всё обратно на войну, хоть куда-нибудь, но его из военкомата гнали как психического.
Был Жучок, ну этот нигде не работал, как и Косой, то провода снимет, сдаст на металлолом, то колодец подрядится копать да бросит наполовине.
Были местные механизаторы, которые после того, как колхоз развалился, стали в Подмосковье ездить на стройки, но теперь решили, что сумеют свой край обустроить. А всех вместе набралось аж двадцать человек. Большинство с автоматами, а у некоторых ружья. И ещё Виталик всем раздал какие-то полосатые ленточки — говорит, символ нашей войны с фашизмом. Полосочки рыжие и чёрные. И бойцы их нацепили кто куда.
Некоторых жёны провожали, а скорее пытались остановить. А неженатых обнимала Танька Конфетка — повариха лет тридцати, она бойцам еду готовила в школьной столовой.
Косой в армии не служил, он в восемнадцать лет первый раз сел, и хотя ему показали, как с автоматом обращаться, боялся от страха забыть. Поэтому держался рядом с «Мальком», которому нравилось Косого агитировать — мы ведь все не прочь поучить ближнего. «Малька» веселило, что Косой над «Помидором» прикалывается, правда не в глаза, но в разговорах с «Мальком», и кличка толстого москвича ему понравилась. «Малёк» подозревал, что «Помидор» из фебсов, и за это его недолюбливал. Когда проходили мимо Галиного двора, Косой отстал и подошёл к палисаднику, где хозяйка поливала овощи.
Заметила Косого, выпрямилась, поправила смуглой рукой с золотым кольцом иссиня-чёрные волосы. Длинные ноги обтянуты джинсами. Свободная рубашка аж на четыре пуговицы расстёгнута и видна ложбинка между грудями, в которой рубиновый огонёк кулона тлеет, тоже на золотой цепочке.
— Муж-то где твой? — Неожиданно грубо спросил Косой, не здороваясь.
— А тебе какое дело? — Галина окинула надменным взглядом фигуру бывшего ухажёра.
— Время военное. Кто знает, может быть, он к укропам завербовался.
— Он за продуктами поехал. — Неожиданно смирилась Галина.
Косой вздохнул и тёмные очки поправил — он теперь свой недостаток за ними скрывал.
— Галь, скучал я по тебе.
— Что вспомнил! — Отшатнулась Галина. — Я давно замужем.
— Знаю. Могла бы подождать. Или тебе всё равно было, за кого?
— Нет. Он порядочный надёжный человек. Женщине нужна опора и защита, а тебя самого нужно нянчить.
— Теперь нет.
— Вижу, вырос на четвёртом десятке.
Косой зашел в палисадник. Галя стояла так близко. Запах дорогих духов. Блестящие тёмно-карие глаза с длинными ресницами. Рубин между полных смуглых грудей. Она заметила его взгляд и медленно застегнула пару пуговок. Косой слегка коснулся её руки. Галя дёрнулась:
— Думаешь, если с автоматом ходишь, всё позволено? — Спросила холодно.
Неужели он вызывает у неё отвращение? Почему всё так изменилось? А он не чувствует минувших лет.
— Смотри, как бы не пожалеть, — обронил, хотя сам не знал, чем угрожает.
Вышел из палисадника и бегом нагнал ополченцев, едва отдышался — надо бросать курить. Вскоре вышли за село. За подсолнечным полем зеленел лесок, был он редким, наполовину вырубленным. Виталик велел им выстроиться цепью и идти в лес, все и пошли. Довольно долго спотыкались через коряги и кочки, пока не вывалились на очередную поляну. Вот тут и раздались выстрелы, стреляли из-за деревьев напротив, непонятно кто. Косой, не будь дурак, опрометью кинулся в кусты и упал, сильно ободрал бока — кусты были колючие, аж взвыл. Началась перестрелка. Косой замер — если кто заметит, пусть думает, что он убит. Потом решил, что лучше вернуться к дороге, пополз. Не скоро рылом ткнулся в обочину. Тут и другие появились. Вроде тихо. Мужики явно напуганы, но не все — «Помидор» смотрит уверенно, у «Малька» глаза восторженно горят, Вовка-афганец улыбается и приговаривает: «Ну как я его ножом? Видели?» А никто и не видел, каждому самому до себя, как говорится.
— А где Виталик? — Косой говорит. Ему было неудобно перед мужиками — вдруг кто заметил, что он в кустах отлеживался?
— Пойдёмте в село, от греха подальше. — Жучок в ужасе оглядывался, и рядом с ним Косой показался себе сильнее.
— Нет, никуда не пойдем, пока не узнаем, что с Сергеичем.
И Косой заметил, что «Помидор», «Малёк» и Вовка-афганец посмотрели с уважением. Тут он совсем расправил плечи и первым направился в лес. Тихо матерясь, остальные последовали за ним. Только Жучок отодвинулся за осину и выглядывает, но на него прикрикнули: «Зассал, лесной брат?» И Жучок поплёлся за остальными. Виталия нашли быстро, он, видимо, тоже хотел добраться до дороги, но сил не хватило. Лежал ничком среди пышной травы в новеньком камуфляже, заляпанном кровью, на которую слетелись мухи.
— Преставился, — по-старозаветному сказал «Помидор» соратникам и перекрестился. И ещё несколько человек тоже. Косой внимательно оглядывался — не хватало им ещё на засаду напороться. Но в округе стояла солнечная тишина.
Когда Виталия отвезли родным, собрались в сельраде. Стол, за которым обычно восседал Виталик, постукивая обгрызенной ручкой, пустовал. «Помидор» — бусурый и важный, лицо в каплях пота, встал и строго сказал:
— Так, местные, кто вместо Виталия Сергеевича будет головой?
— Я вот что хотел сообщить-то, — вдруг прервал Жучок, — я не при делах, то есть завязываю. Сенокос идёт, жена ругается. Картошку от колорадских жучков обрабатывать пора, всю ботву обсели, паразиты.
«Помидор» выпучил на него белесые глаза:
— Дезертирство? За такое расстрел по закону военного времени! Ты контракт подписал, деньги получил.
— Деньги я готов вернуть… потом. — Жучок смешался и смял в руке кепку.
— Знаешь, как в Донецке обрабатывают таких жучков? — Недобро поинтересовался «Помидор». — Но смилостивился. — Для сенокоса будут свободные дни.
И тут у Косого аж дух перехватило от гениальной идеи — вот он, шанс сделать карьеру, поразить Галю, всё село ошарашить. Был он последним алкашом, а теперь…
Косой поднялся, расправив плечи, и твердо произнёс:
— Я готов взять на себя ответственность за наше село!
Все взгляды устремились на него, и Косой почувствовал — краснеет, что с ним случилось в последний раз в первом классе, когда отчитывали за разбитое окно.
— Будешь головой? — Уточнил «Помидор», глядя как будто с подозрением.
— Так точно. — Сказал Косой и думал, что все засмеются, но никто не смеялся. До всех после перестрелки дошло, чем жизнь может обернуться. Но несмотря на риск, Косой ощущал себя победителем.
Теперь он специально гулял по улицам, чтобы в очередной раз заметить, как изменилось отношение односельчан — стали заискивать, льстить. Хорошо быть хозяином положения. Но не все ополченцы безоглядно упивались властью. Как-то мимо Косого протарахтела телега. В ней сидели Жучок и его жена. Лежали две косы. Жучок приветливо кланялся всем встречным и сладко улыбался, поблескивая железными зубами. Косому крикнул:
— Скучаешь, голова? А мы вот за сеном! В законный выходной.
Телега споро покатила дальше. Жучок на самом деле сбежал отсидеться в соседнее село, к куму, жизнь-то дороже денег. Потом Косой увидел у Галиного палисадника «Малька» — тот говорил о чём-то с Лариской, девчонка вся извертелась, словно у неё шило в заднице. Хохочет деланно, жесты неестественные. А «Малёк» строит перед ней крутого. Тут Косой подумал, что и он так же перед Галей накануне выделывался, плюнул и пошёл в раду.
Надо, чтобы Галя стала смотреть на него с уважением. Косой забрал джип от двора Виталия Сергеевича, некогда отжатый им у местного бизнесмена, аргументировав на протесты вдовы, что машина — мало того, что ворованная — она теперь казённая. А когда мать стала упрекать, что взял чужое, просто переселился в здание администрации. Там, в одной комнате, где раньше сидел агроном, стояли теперь две кровати — для приезжих «Малька» и «Помидора», а Косой ночевал на диване, в своём кабинете. Уже несколько дней ничего не радовало. Мысли возвращались к Галине. Чтобы отвлечься, Косой занялся своим рабочим помещением. Нашёл старое красное знамя в подсобке, поставил в углу. Пожелтевший от времени плакат с рабочим и колхозницей вытащил из-за шкафа, на стену повесил. Положил рядом амбарную книгу, где выдачу денег покойный Виталик учитывал, нашел обкусанную ручку и печать в столе. Теперь порядок. Но инициативы больше не проявлял, решил — будут указания — выполнит, а на рожон лезть не станет. Сидит за столом день, сидит два, стала скука одолевать, а потом уж тоска за горло схватила. Подобное состояние было Косому знакомо и предвещало запой. Он попытался отвлечься просмотром телевидения, но тут как назло кто-то отключил российские каналы и больше никто не говорил Косому с экрана, что он воин Христов, борец с бандеро-фашизмом, наследник советских солдат. А наоборот — появился укропский канал, где про ополченцев вещали сущую дрянь и обвиняли в военных преступлениях. Косой задумался, а что если войдёт украинская армия в их село, а он голова, и командир ополченцев? Расстреляют проклятые укры. И очень хотелось надраться до чёртиков, закусывая соленьями, которые матушка отлично готовила. Но давно замечал Косой, что «Помидор» за ним следит, словно выясняет, насколько новый голова надёжен. Внезапно заходил в сельсовет, звонил на мобильник, спрашивал отчета. Косой чувствовал, что главный тут этот красномордый белоглазый тип, похожий на вдвое растолстевшего Стрелкова. Не просто доброволец, наверное, агент спецслужб.
С каким-то сладким ужасом Косой ждал момента, когда наконец желание выпить одолеет страх перед «Помидором». Вспомнил Жучка, бежавшего из села. Самому захотелось спрятаться где-нибудь, чтобы все забыли о нём. И этот день настал, он купил самогон в соседней деревне и вечером, на чердаке, напился. И загудел как в прежние времена на неделю. Смутно слышал с чердака, как мать оправдывает его тем, что болеет, беспокоить врач не разрешил. Наконец Косой дошёл до кондиции, до такого состояния, когда уже ничего не страшился и на всё был готов, и мысль одна стучала в виски — Галя ждёт. Она из-за мужа не хотела снова с ним встречаться, но на самом деле он ей нужен. Не нравился ей нищим бездельником? Понравится сельским головой. А уж он, Косой, постарается, в город переедет с ней и там тоже в люди выбьется. Косой сел в «джип» и сам не помнил, как оказался у дома бессердечной бабы. Уже стемнело. В садах захлёбывались замысловатыми трелями соловьи.
— Галя! — Крикнул Косой в освещённое окно, и с внезапно подступившим гневом ударил ногой в решетчатую калитку. Вспыхнул прямоугольник — это открылась дверь в освещенный коридор. Незваный гость прищурился. Раздался заспанный детский голос:
— Мама спит, дядя Саша.
— Лариса. — Косой нащупал с другой стороны калитки задвижку и открыл. — Я тебя напугал?
— Нет. — Протянула она. И он с безмерной пьяной нежностью уставился в её лицо, так напоминающее Галино в юности. Только вот щёчки полнее. У, пышечка. — Он потянулся рукой. Лариска отступила и хотела закрыть дверь, но Косой сунул носок ботинка между дверью и притолокой.
— Подожди, давай поговорим.
Ему очень захотелось обнять её, прижать к себе упругое тело. Вспомнилось, как вот на этом же крыльце шарил под халатом у юной Галины — гладкие ноги, полосочка мягкой шерсти и глубже скользкая щёлка. А Лариска стояла перед ним тоже в халатике, облепившем тонкой тканью грудь и бёдра. Косой засопел, и вдруг схватив её за руку, выдернула на порог. Закрыл дверь. Лариска неуверенно крикнула:
— Мама!
— Тихо, тихо. — Бормотал Косой, зажимая её маленький рот корявой ладонью. Он потащил девчонку за собой, бормоча:
— Будешь орать, всех урою — и мамку и папку, видишь, автомат у меня? Хочешь, блин, сиротой остаться? Да не кусайся, блин!…
Лариска замолчала. Косой велел ей сесть в машину, всё время твердя, что всех порешит, если заорет. Лариска с надеждой окинула взглядом улицу, но было безлюдно.
— Чего боишься? — Успокаивал Косой. — Съездим ко мне, выпьем, поговорим. У меня красное вино есть. Любишь красное?
— Отпустите, дядя Саш, зачем я вам? — Хныкала Лариска. А чего ещё она могла-то? Ментов Косой больше не боялся. Они сами ополченцев боялись. Участковый так и вовсе к ним записался и был тише воды, ниже травы.
Они приехали к администрации, и Косой открыл дверь, Лариску держал в поле зрения. Зашли, и он включил свет. В комнате, где Косой жил, было прибрано, потому что Танька Конфетка хотя и блудила, но о работе не забывала. Косой достал из шкафа бутылку и банку с лечо. Лариска смотрела на приготовления со страхом.
— Садись на диван. — Косой похлопал рядом с собой. Он бы и прямо перешёл к делу, но ощущал, что не готов, ну не стоит у него, губу-то раскатал на малолетку, а видно весь пыл по тюрьмам растерял. Ничего, сейчас выпьет, всё получится. Не зря же он такую тёлку сюда притащил.
— Лариска, ты в рот брала?
— Дядя Саша, вы о чём? — Но он понял по тону, если не пробовала такое дело, то уж от подруг слышала точно. Не умеет? Научим.
— Чего ревёшь, дура? Я с твоей мамкой спал, знаешь? Ей нравилось. И тебе понравится. Вы с ней похожи. — Ему надоело уговаривать. — Хватит выделываться! Прибью тут, как муху, и отвезу в овраг, никто не найдёт три года.
Бледная Лариска, сморщив нос, косилась на извлечённое Косым из камуфляжных штанов. Её страх как будто придал Косому уверенности, что всё сейчас свершится. И тут некстати распахнулась дверь, в комнату ввалился «Малёк». Он так и вытаращился на Лариску и Косого. А девчонка вскочила и хотела броситься к гостю, но Косой поймал за руку:
— Куда? А ты, парень, шёл бы отсюда — видишь, я с бабой.
— Косой, да ты оборзел! — Заорал вдруг «Малёк». — Ты вообще охамел в натуре! Ей же тринадцать лет! Лариска, он ничего с тобой не сделал?
— Вадик, спаси меня! — Та и рада повизжать.
— Что-о? — Косой привстал, потянулся к автомату, лежащему на краю стола. — Ты, сопляк, мне указывать вздумал. Вон отсюда!
«Малёк» на удивление быстро выхватил из кобуры пистолет и выстрелил. Косой упал на диван и стал сползать с него, дёргаясь. Он пытался выругаться, но получился только хриплый выдох. Потом замер, в нелепой позе, с расстёгнутыми штанами.
— Что теперь делать? — Пробормотал «Малёк».
— Можно отвезти его в овраг, и никто не узнает. — Робко предложила Лариска, вспомнив угрозу Косого её саму в овраг сбросить.
— Зачем же в овраг? Ополченца, погибшего от рук бандеровской хунты? — Раздался звучный уверенный бас «Помидора», который, оказывается, шёл следом за «Мальком» и всё видел…
— Да, какая там хунта… — «Малёк» с опаской смотрел на «Помидора».
— Думаешь, девчонке будет хорошо, если о ней сплетни пойдут? А тебе зачем проблемы? Короче, Александр Косой убит бандой укров, погиб в неравном бою. Ясно?
— Ясно, — закивала Лариска, прячась за «Малька», и «Малёк» кивнул.
— Республике нужны герои. — Заключил «Помидор», окинув непонятливую молодёжь бесстрастным взглядом белесых глаз. Взял стоявший в углу красный флаг, стащил с древка пыльное полотнище, где оказалась надпись «За успехи в животноводстве», и накрыл труп.
© Влада ЧЕРКАСОВА
Комментариев нет:
Отправить комментарий