Алексей Ильинов: Thule-Анарх (пролог)

Крик Земной

Коллективная зубрёжка отходных молитв и слюняво-подростковое созерцание геноцида фэнтези-миров (на сей раз невыдуманных?!?). Изнасилованная неисчислимое количество раз эпоха не рождает более горделивых победителей с ахейским взором, но, увы, только развязных кретинов-паяцев, чей единственный талант — моралистическое кривлянье и псевдоинтеллектуальное скудоумие.
Хей-гоп, хей-гоп, хей-гоп! Ныне да спляшем! Ныне да споём! Ныне да насытимся! Так скорее же несите изысканные кушанья и обжигающее горло питьё, зовите сладкоголосых скальдов и ослепительных белокожих дев с распущенными золотистыми косами и нагими бёдрами! Боги, боги пируют!
И, хмельные, видят сны… И изнемогшие от страсти девы почивают на их ясеневых ложах…
И в снах тех болотисто-смутных танковые конунги, закутанные в плащаницы дизельной гари, вырезают руны на порабощённой плоти земной.
И в снах тех мглисто-предзимних провидицы-норны разрывают нити судьбы и рукотворные муспельхеймы жадно пожирают их.
И в снах тех типично-эпохальных Крик Земной почти не слышен за стеной грохота и лязга пафосно гибнущих (почти по Вагнеру) мидгардов.
Космические рагнарёки равнодушно поглощают их осколки…
И только кто-то, одинокий и потерянный, всё плачет и плачет в установившейся, наконец, безветренной уютной тишине…


Прощальный дар Вёлунда

Бронзово-чёрная кровь, запекшаяся на разбитых устах сожжённых ангелов, струится по крошеву соборов, чья готическая суровость и строгость всё ещё трогают чью-то душу, осиротевшую ныне. В их пронзительно-жутких глазницах, в коих некогда, чуть ли не вчера, читались бессмертные строки и строфы, издыхают и разлагаются целые эпохи и эоны. Сквозь громадные сквозные дыры в их прекрасных головках, бывших в счастливые дни эталонами вечной гармонии, можно рассмотреть мешанину улиц, площадей, кварталов и цитаделей. Боги-оборванцы, чьи господские мантии и узорчато-воронёные доспехи превратились в крикливо-цирковые наряды, тоскливо бредут по загаженным улицам и неумело наигрывают популярные оперные арии на губной гармошке. Некто безостановочно-остервенело бьёт в маленький жестяной барабанчик — там-барабам, там-барабам, там-барабам! Оскар, Оскархен, ты ли это, ты ли, доброе сердечко-пташка?* Но мало кто оценит твоё детское усердие, ибо приближается уныло-долгая зима с ненастными метельными неделями и первый (о нём молились) снег, перемешанный с пеплом, уже выпал. Боги, внезапно постаревшие и от того ещё более нелепые, устало тащатся по запорошенным пустырям и растворяются без остатка в телах и пустотах сгоревших яблоневых садов. Чья-то блёклая тень-мираж, почти неразличимая в бесцветно-сером полумраке, так похожая на златовласую чаровницу-богиню, воспетую скальдами в стихах и сагах, безмолвно провожает их. Тонкие девичьи руки её, всё ещё хранящие следы кованых браслетов (кому, кому ты отдала их?), сжимают смешной барабанчик — прощальный дар Вёлунда.

*Главный герой романа Гюнтера Грасса «Жестяной барабан»

Великанский сахар

Вбитые бомбардировками в плоть Мидгарда инеистые великаны, эти киношно-эддические юберменши, поразительно похожи на колотые сахарные глыбы, от которых пронырливые сладкоежки альвы понемногу отколупывают всё новые и новые кусочки, дабы подсластить вечернее чаепитие на типичном для них noir-фоне в духе экспрессий а-ля Отто Дикс. Молот какого Тора-Тунара-Донара раскрошил их к радости оголодавших горожан и селян? Впрочем, такие неудобные вопросы более не в почёте, ибо ныне на местном рынке идёт бойкая торговля рафинадом и сахарным песком. Тучные торгаши с выпученными рачьими глазёнками всячески нахваливают свой товар (разумеется ворованный) и толстые пальчики их вырывают из растерзанных монастырских фолиантов страницы, дабы скрутить самые, что ни на есть, примитивные кульки. На последнюю оккупационную монету я, таки, купил совсем немного великанского сахара и тут же высыпал его себе в рот, дабы хоть как-то унять нудное урчание пустого желудка.

Полуденный отдых нукера

Походная калмыцкая гимнастёрка моя пропахла жарким потом, горячей пылью дорожной и дымной брагой пожарищ, перечислять которые — верный признак дурной арифметики. Я окончил свой долгий Поход, растянувшийся на годы атак и поминок, и присел отдохнуть на ступенях безвестного храма, чьих утончённо-развратных безымянных богов и богинь некогда сам же и изгнал прочь. Они так не хотели уходить, эти божки, бесталанно утратившие гордость и святость. А кое-кто из них даже бесстыдно торговал своими напомаженными и надушенными дочками, чьи губки пахли подгнившей клубникой. Но к чему мне они, эти нелепо раскрашенные куклы, покорно улыбающиеся и столь же покорно оголяющие груди и чресла? Так гони, гони их прочь! Ничто и никто не может сравниться с иссиня-чёрными косичками любимой моей, чей бедный выцветший наряд ярче всех заморских красок. Ей и только ей одной я подарю серьги и ожерелье богини-беглянки. Она рассмеётся, любимая моя, и вознаградит меня, вконец огрубевшего за годы боёв, сладостью поцелуйной.
Ленивое старое солнце покорённой чужбины. Всегда сонный, морщинистый и умалишённый старец, уже не помнящий себя и от того ещё более жалкий. Я прихлёбываю из дедовской пиалы крепчайший чайный настой, щедро приправленный солью и маслом, и напеваю себе песню без начала и конца, чья незамысловатость никогда не будет понятна «цивилизованным» заумникам. Но в песне этой есть всё — смеющаяся, вся в кострах новорождённых маков, весенняя степь, ласковое ржание тонконогих жеребят, вкус свежего кобыльего молока и благословение облачных кочевий.
Я родился ночью, на изломе задыхающегося в дыму пожаров лета, когда матушка моя познала ласки бродячего духа, сошедшего в нашу долину с вершин лунных гор. Помню, что тогда жалобно блеяли овцы и собаки пугливо дрожали у входа в юрту. Услышав звонкий крик мой, крохотная звёздочка-малышка сорвалась с потревоженного неба и упала в далёкий, весь заросший дикой черемшой, лог. Едва научившись ходить, я незамедлительно отправился на её поиски. Дни и ночи я бродил по степи и всё искал заветную звёздочку мою, но не нашёл и горько-горько заплакал. Дома, весь зарёванный, пыльный и уставший, я уснул на материнских коленях. Нет ничего мягче тех благословенных коленей! Матушка баюкала меня и тихо пела о потерявшейся звёздочке, которую её непутёвое чадо однажды найдёт в краях чужих, где гранитные алтари черны от запекшейся крови.
А ныне я, завершивший свой Поход, покорно засыпаю на ступенях покинутых храмов и в наполовину пустой пиале моей всё ещё отражаются дурашливые физиономии изгнанных богов и богинь.

Июнь — июль 2011 г. от Р.Х.