Рустем Вахитов: Националистические революции

Советская историческая наука подчеркивала: буржуазные революции были демократическими. При этом у нас старались затушевывать, что эти революции были и националистическими (или, как принято было говорить в те времена – в некотором роде национально-освободительными). Хотя бы по той причине, что в раннем средневековье аристократические элиты многих европейских  государств  приходили к власти в своих странах путем завоевания местного населения, отличающегося от них в этническом и языковом планах.     

Обычно здесь приводят в пример французскую революцию. Немцы недаром до сих пор называют Францию «Frankreich», то есть «Царство франков». Некогда франки-германцы завоевали галлов и римлян и стали их аристократией и королями. И хотя к 1789 году  с тех времен прошли уже века, и аристократия культурно сблизилась с народом,   третье сословие помнило об ее германском происхождении. Общеизвестны слова одного из идеологов Революции - аббата Сиеса: «Если нашим аристократам не нравится Революция, пусть убираются обратно в свои тевтонские леса!».  

Но недавно у одного культуролога я встретил такое же мнение об английской революции. Вплоть до 14 века аристократия Британии говорила по-французски да и позднее французский оставался в королевстве языком судопроизводства. Английские пуритане  стали первыми английскими националистами и борцами с аристократией (пуритане-англичане   держались за английский перевод Библии, а аристократы-католики предпочитали Библию на латыни, близкую им еще и потому, что французский – «потомок» латыни). И пика эта борьба достигла при Оливере Кромвеле. 

Кстати, русская буржуазная (то есть февральская) революция тоже была националистической и у нее была явная антинемецкая направленность.  Первые обвинения  против царицы-немки по происхождению - выдвигали февралисты и это были обвинения  в шпионаже  или, как минимум, в  политическом саботаже в пользу Германии. Знаменитая фраза Милюкова: «глупость или измена» была адресована ведь и придворному кружку во главе с царицей.  После 1914 года в российском обществе вспыхнули антинемецкие настроения,  и это не могло не коснуться аристократии, в которой немцы занимали важное место. С эпохи Петра на русскую службу пришло много немцев  и правокадетская интеллигенция  не могла не воспринимать борьбу за национальную демократию как борьбу против «немецкого засилья».   Молодой Устрялов - тогда кадет и февралист - как и многие в то время, трактовал революцию как русско-национальную: «Отныне в России нет грани между властью и страною. Отныне русское правительство и русский народ - едино, и это единое есть русская нация» (имелось в виду, что отныне в правительстве нет немецких аристократов). Церковный деятель Фиолетов в 1917 писал: «Режим немецкого полицейского государства, установившийся в России в т. н. "императорский" период ее истории, не мог не оказать своего мертвящего замораживающего влияния и на церковную жизнь». Военная цензура заявляла о таких же настроениях в письмах солдат: «Часто повторяется мнение, что свержение старого режима является спасением России от германцев, которым неизбежно досталась бы Россия при прежних министрах-изменниках». Впоследствии  это же повторяли белые, только уже не в адрес аристократии, а в адрес большевиков, в которых тоже видели «германских агентов».

В гражданскую войну сложилась парадоксальная ситуация: наши «белые» были унитаристы и националисты, подобно французским якобинцам (белогвардейская «единая неделимая Россия» ведь перепев якобинского лозунга «республика единая и неделимая»), а наши «красные» были антинационалисты и федералисты подобно французским «белым». Лосев писал, что социализм,  будучи  антитезисом капитализма, на правах синтеза повторяет кое-что из феодализма… Действительно, на место враждующих буржуазных национальных государств социализм предлагает политический союз народов под эгидой  наднациональной идеократии, чем-то напоминающий «интернациональные империи» средневековья.