Диалог «Демократ», содержащийся в рукописи QL-318, хранящейся в библиотеке лавры Св. Афанасия на Афоне, а потому труднодоступной исследователям, надписан именем Гемиста Плифона (1360-1452). И в самом деле, между трудами знаменитого византийского неоплатоника имеются и произведения, написанные в подражание Платону, в частности — «Законы», за которые этот неоязычник был отлучен от Церкви, а его произведения сожжены.
Однако мы не имеем никакой возможности признать Плифона действительным автором этого диалога. Он не соответствует ни его стилю, ни его последовательной монархической позиции. Текст этой сатиры составлен каким-то неизвестным нам сторонником демократии из числа поздневизантийских почитателей Платона и был приписан Плифону, чтобы возложить ответственность на едкие и нелицеприятные характеристики василевсов (характеризуемых в диалоге как тираны) на голову уже умершего «еретика». Это предположение дает нам возможность довольно точно датировать время написания диалога — между июнем 1452, когда Плифон, которому приписан диалог, скончался в Морее, и апрелем 1453, когда турки осадили Константинополь, а затем его и взяли. Поскольку события осады в этом изобилующем политическими реминисценциями тексте не отражены, мы можем предположить, что он был закончен до её начала. «Демократ» может быть свидетельством того, что какая-то часть поздневизантийской знати и образованного сословия искала выхода из отчаянного положения империи не в подчинении туркам и не в помощи латинского Запада, а в изменении внутреннего устройства с обозначенного как «тирания» на демократическое. Сжатие империи до размеров одного полиса — Константинополя давало, несомненно, основания для подобной надежды.
Для «Демократа» характерна едкая сатира в духе «Тимариона», однако основным вдохновителем выступает не Лукиан, а Платон, подражание сократическим диалогам которого выдержано весьма последовательно и с большим знанием исторического материала. Особенно много у «Демократа» соприкосновений с платоновым «Государством», к которому идут прямые отсылки. Взгляд «Демократа» на проблемы политического устройства весьма оригинален и, надо сказать, радикально расходится с присущим как Платону, так и платоникам всех эпох презрением к демократии. Неизвестный нам автор решительно защищает демократию, устами Сократа опровергая центральный антидемократический аргумент самого Платона, а именно мнение, что демократия — это власть людей немудрых и неподготовленных к правлению государством. Всю силу своей диалектики безымянный философ направляет на то, чтобы доказать, что власть немудрых и неискусных в правлении предпочтительна перед властью тех, кто искусен, но злонамерен и, по сути, предает государство в руки варваров (прозрачный намек на беспомощность василевсов перед лицом угрожавших Константинополю турок).
Думаю, что современному российскому читателю будет интересно ознакомиться с переводом одного из последних памятников византийского гуманизма, обреченного на гибель после падения Нового Рима.
И.Д. Медведь
Псевдо-Плифон (византийский сатирик XV века)
ДЕМОКРАТ
Демократ; Сократ
Демократ: — Здравствуй, Сократ, мудрейший из эллинов! То, что я, едва прибыв в Афины, увидел в толпе твою лысину, считаю добрым предзнаменованием в моем деле.
Сократ: — И ты здравствуй, Демократ из Абдеры[1]. Хоть ты и заблуждаешься, именуя меня мудрейшим, но, надеюсь, предзнаменование не обманет и ты справишь свои дела благополучно. Впрочем, в каком деле я стал для тебя вестником удачи?
Демократ: — Я высадился только что в Пирее[2] и спешу, дабы перед вашими Советом и Собранием просить помощи афинян против наших тиранов.
Сократ: — О да, поучаствовать в свержении тиранов афиняне большие охотники и твоя речь, несомненно, будет им приятна. Однако берегись того, как бы тебе не воспрепятствовал Клеон[3], бесстыднейший из наших демагогов. Он не прочь повоевать, но не раньше, чем наполнит себе мошну твоею взяткой. Поэтому тебе лучше обратиться за поддержкой к нашим знатным юношам. У них нет нужды в чужом оболе, зато есть ненасытная жажда славы, сжигающая их изнутри. Особенно станет усердствовать молодой красавец Алкивиад[4]. Хоть и скрепя сердце, но готов отрекомендовать тебя ему как сына своего старинного гостеприимца.
Демократ: — «Давать советы ты умеешь ближнему!»[5]. Но почему же «скрепя сердце»? Разве твой знаменитый у эллинов демон говорит тебе, что свержение тиранов не угодно Божеству?
Сократ: — Отчего же!
«Я пережил, как два тирана пали в пыль,
Увижу, как и третий, ныне правящий,
Падет, паденьем скорым и постыднейшим»[6].
Но привычка афинян лезть в чужие дела, не заботясь о своих, приводит меня в огорчение. Да и вам невелика будет радость из когтей своего деспота оказаться в лапах седых склочных стариков-гелиастов[7], которых демагоги уговаривают осудить то одного чужестранца, то другого, то целый город, лишь бы добыть денег на жалование самим судьям, паче же — на прибыток в карман демагогов. Увидишь, Демократ, не много радости принесет вам свобода, приплывшая на носах афинских триер. Пройдет немного времени и народ и знать ваши взбунтуются, а тогда молитесь, чтобы вас ждала хотя бы судьба Митилен и вестовая галера с милостью успела в срок[8].
Демократ: — Умеешь же ты Сократ сказав всего несколько слов запутать самое ясное дело. Но если ты, мудрейший из афинян, сам уговариваешь меня не доверять вашим порядкам, могу ли я, чужестранец, думать, что лучше тебя знаю как быть! Но как поступить мне теперь? Сесть на корабль и вернуться к согражданам, сказав, что свергнув тирана, мы навлечем на себя другую беду, не меньшую? Боюсь они мне не поверят и скажут, что я по дороге был подкуплен шпионами Деметрия, затем решат, что я выдам их заговор и утопят ночью, накинув мне на голову мешок.
Сократ: — Что ж, Демократ, негоже мне оставлять тебя в столь бедственном положении. Давай помолимся богам и ты расскажешь мне дело, я же постараюсь дать свой, пусть и не самый мудрый ответ.
Демократ: — Дело наше вполне ясное и, думаю, ты о нем многажды слышал[9]. С тех пор как мы свергли старинных царей, а затем власть «Тысячи» олигархов, уже пятую олимпиаду нами правит династия тиранов. Сперва старый Борисипп — вечно пьяный и всегда необузданный, затем Космократ — скрытный и злопамятный. И вот теперь его сводный брат Деметрий, прозванный Неархом за любовь к новшествам, хотя многие кличут его и иначе, — словами более приличествующими комическим актерам, чем благонравным гражданам.
Сократ: — Этого последнего я не знал. Что же случилось с Космократом? Умер? Погиб в походе на фракийцев? Убит каким-нибудь обесчещенным юношей? Отравлен домашними (что является обычной участью тиранов)?
Демократ: — Нет, что ты. Уже десять лет прошло как Космократ совершил свой последний поход во фракийские земли. Теперь он предпочитает платить варварам дань, впускает их без счету в наш город, где они кутят в кабаках с девками, рыгая от неразбавленного вина, и бросают на стол те самые драхмы, которые днем выжал у кабатчика Космократов безжалостный сборщик. Хуже того, варвары пускают на городских улицах в ход свои фальки[10], лишь слегка укрытые под одеждой, и не проходит и дня, чтобы матери не оплакивали того или иного юношу, найденного с перерезанным горлом. Граждане во всем винят тирана и негодуют, но нет, он не умер и не убит. В конце прошлой Олимпиады Космократ собрал граждан и сообщил, что боги призвали его повторить путь Ясона в Колхиду за Золотым Руном[11], затем он снарядил несколько галер, воссел на одну из них в качестве простого гребца и, с тех пор, о нем ни слуху, ни духу. Приходят ли от него вестники и с какими вестями мы сами не знаем. Власть теперь вся в руках у Деметрия, но он окружен по прежнему слугами своего брата, так что кажется более правят они, чем он. Некоторые же шепчутся о том, что Космократ никуда не уплыл, а просто скрылся в городе и правит тайно, не опасаясь покушений и заговоров.
Сократ: — Что ж, в этом случае ему не откажешь в хитрости. Весь гнев направлен на младшего тирана. Он же сам, если возникнет народное возмущение, может внезапно вернуться и списать весь долг на другого.
Демократ: — Если так, то ему придется поторопиться. Не раз уже и не два бурлила улица, возмущенная выходками варваров. Один раз толпа бушевала на агоре у самого акрополя, побила рабов стражников, и лишь обещание строго наказать незваных убийц успокоило разгневанных. Но тиран и тут обманул — едва толпа разошлась, как схвачены были несколько юношей и в кандалах отправлены в медные рудники, обвиненные в святотатстве: якобы они справили нужду прямо на Агоре и тем оскорбили богов. А вскоре, точно за месть, убитым был найден один бывший младший стратег, прославившийся во время похода на фракийцев особой жестокостью к их женщинам и за то прежде уже наказанный. Граждане наши возмущены и унижены. Отказываются платить налоги, так как они все равно уйдут на дань варварам. «Хватит кормить Фракию» — раздается то тут, то там в разговорах, а некоторые уже и дерзают писать это по ночам на стенах. Ходят слухи о том, что изганники-аристократы собираются на Хиосе, имея во главе некоего Алексиада. Недавно же молодые вакханки, с которыми Деметрий прежде весело справлял Дионисии, прошествовали мимо него, распевая песенку, написанную лесбосской строфой[12]:
Пока ты сидишь за столом пируешь,
Узники в цепях рудника томятся.
Ты же голосов их, тиран, не слышишь:
Глупый и жалкий.
На них, впрочем, быстро набросились юноши, которые желают быть облагодетельствованными тираном и сыновья тех, кто уже немалое приобрел. Они растерзали дев и отдали в руки рабов-стражников. Предводительствовал ими некий Бурматий, еще прежде бахвалившийся, что посетил Дельфы[13] и, якобы, получил у Пифии пророчество:
Лето наступит ли полное солнца, и зноя, и неги,
Или зима олимпийским пушком запорошит равнины,
Это в руках Космократа, ему поспешите воспеть, абдериты,
И благодарную песнь и туки овец приносите.
Но большинству наших граждан присуще самовозрастающее презрение к нашим правителям. И вот, некоторые из лучших, снабдили меня средствами и тайком направили в Афины, чтобы узнать, не благоволит ли народ афинский протянуть нам руку освобождения. Мы же, взамен,
…клятвой поклянемся нерушимою —
Стране твоей, богиня, другом быть навек[14].
Сократ: — Что ж. Положение ваше и в самом деле дурное. И афиняне, как я уже сказал, выслушают тебя благосклонно. Однако добра ни для них, ни для вас, я от этого не предвижу. Но вот о чем хочу тебя спросить. Верно ли, что лучшие граждане сильно разгневаны и на Космократа и на его брата Деметрия?
Демократ: — Да. Это еще мягко будет сказать как сильно. Есть, конечно, такие жулики и воры, которым при тиранах одна выгода, но большинство разгневано. Никто не хочет, чтобы сына его зарезал варвар, а над дочерью надругались. Никто не хочет, чтобы однажды варвары захватили весь город. Смотреть на жиреющих от нашей общей беды казнокрадов противно. И страшно надоел всем треск о величии тиранов и их новых свершениях на фоне общего горя.
Сократ: — А мнение ли это только лучших граждан, или же и тех земледельцев и рыбаков, которых здесь, в Афинах, мы зовем фетами и зевгитами[15]?
Демократ: — Думаю, что и их тоже. Узнать сложно — на собрании все голосуют молча, поднятием рук, под бдительным взором рабов-стражников. Эти, если ты проголосуешь не так, руку твою отрубят, — да потом еще и поднимут вверх, окровавленную, в голос за псефизму тирана[16]. Когда-то Космократ притворялся, конечно, другом рыбаков, целовал осетра на праздниках Посейдона, но теперь и они его раскусили. И уж точно они ненавидят варваров, ставших нашим общим бичом. Во время мятежа на Агоре более всего бушевали именно сыны фетов.
Сократ: — Поправь меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что если собрать вместе и таких как ты лучших граждан, и зевгитов, и фетов, то вместе они бы составили в Собрании внушительное большинство. Такое, что не одолеть даже рабам-стражникам.
Демократ: — Да. Вместе это была бы сила немалая.
Сократ: — Так зачем же ты, имея под рукой армию в которой есть и стратеги, и гоплиты, и экипажи для кораблей, армию горячую любовью к отечеству и пышущую гневом на варваров и их покровителей, отправляешься за тридевять земель к чужеземцам, чтобы просить войско у них? Чего еще не хватает Абдерам, чтобы избавиться от тиранов и установить демократию?
Демократ: — Вот это-то роковое слово и страшит меня, Сократ. Хоть отец и назвал меня Демократом в то время, когда народ в Абдерах боролся против олигархии «Тысячи», но, по правде сказать, это имя для меня ненавистно. Разве ты не знаешь, что распутный Борисипп, основавший в нашем городе тиранию, был вождем демократов? Борьба с ним свела моего огорченного отца в могилу до срока. Разве ты не знаешь, что со славословиями о демократии на устах Борисипп удалился от эллинов и призвал на наши земли варваров, вырубил лучшие виноградники, разорил государственные эргастерии[17], предал наших союзников из Олинфа и Потидеи[18]. Для достойного абдерита нет постыдней имени, чем «демократ» и я, порой, корю умершего отца, за то, что он оставил мне его как незаслуженное проклятье.
Сократ: — Ты говоришь об имени демократии или о сущности её?
Демократ: — А как ты предложишь различить имя и сущность?
Сократ: — Так же, как различаются фальшивая монета от настоящей. Случалось ли тебе видеть фальшивую афинскую тетрадрахму[19]?
Демократ: — Да, иногда приходилось.
Сократ: — Отличается ли она от настоящей?
Демократ: — Иногда такое отличие заметно.
Сократ: — По каким же признакам?
Демократ: — Нос богини продолговат. Глаза — раскосы, как у варваров с далекой персидской окраины. Серьги в ушах слишком тяжелы. Глаза у совы навыкате, так, что поглощают собой всю голову. Свидетельства грубой и торопливой работы.
Сократ: — Но если не приглядываться внимательно, то подделки, пожалуй, и не заметишь?
Демократ: — Пожалуй, что так. Как-то раз, мальчишкой, я попал с поддельной тетрадрахмой в крупную переделку.
Сократ: — Ну а если бы нашелся какой фальшивомонетчик, который бы сделал подделку не торопливо и наскоро, а тщательно подражая имеющейся монете, сделал бы её точную копию, то монета перестала бы быть фальшивой?
Демократ: — Нет, конечно, как была фальшивой, так и осталась бы. Ведь она сделана из другого металла. Да и сделана лишь для того, чтобы украсть народное серебро.
Сократ: — А теперь скажи, если бы, мастер в государственном эргастерии, соблюдя точно вес серебра, слегка изменил бы рисунок на монете или, неловко промахнувшись, слегка сбился бы с чеканкой, это была бы та же самая тетрадрахма, или она стала бы фальшивкой?
Демократ: — Затрудняюсь ответить, не зная ваших законов, но мне представляется, что останется той же самой тетрадрахмой. Раз вес серебра соблюден и рисунок в целом сохранился.
Сократ: — А не кажется ли тебе, что тем самым мы разобрали и вопрос об имени и сущности демократии. Как именем монеты выступает ее чекан, а сущностью — вес заключенного в ней серебра, так и слово «демократия» выступает лишь именем, а сущность её заключена в чем-то другом, а именно во власти народа? Если же на чем-то чекан «демократии», а металл, по которому произведена чеканка — не власть народа, а что-то другое, то это фальшивка, не демократия вовсе, так же как фальшивая монета — вовсе не монета.
Демократ: -Да, Сократ, ловко ты все разъяснил. Теперь я вижу, что имя может быть одним, а сущность — совсем иной.
Сократ: — Тогда я спрошу тебя, чтобы мы убедились, что сам ты не фальшивый по имени: в чем состоит, по твоему, сущность демократии?
Демократ: — Уж это я знаю. Сущность демократии — во власти народа.
Сократ: — А в чем заключается власть народа?
Демократ: — Власть народа состоит в том, что постановленное гражданами на собрании является в государстве высшим законом.
Сократ: — А кто такие граждане, которые имеют право постановлять? Все, или некоторые?
Демократ: — Демократии присуще, что каждый взрослый мужчина, который имеет отца из этого города (впрочем в некоторых полисах, как у вас, в Афинах, требуются и отец и мать единограждане[20]) имеет право придти в Собрание и высказать мнение, которое пожелает, и подать свой голос, как он того захочет, может внести в Совет предложение нового закона и, если оно не противоречит прежде бывшим законам, оно может быть принято народом.
Сократ: — А если этот человек слишком беден и не имеет вовсе достатка?
Демократ: — Знаменитейшие демократии, как та, которой и ты причастен, предоставляют право голоса всем, сколь бы бедны они не были. Так же обстоит дело и на моей родине. Даже тираны не решаются отобрать у бедных право голоса, но лишь следят, чтобы голосовали они в страхе и угодным им образом.
Сократ: — А может ли такой гражданин быть избран на государственные должности?
Демократ: — Да, если соответствует равно ко всем предъявляемым требованиям, то может быть избран либо поднятием рук, либо по жребию.
Сократ: — Ну а если кто захочет быть избран на должность или провести какой закон насилием по отношению к гражданам или же подкупом, то что будет с ним?
Демократ: — Он будет лишен земли и воды, изгнан или предан смерти как враг народа.
Сократ: — Что ж, я вижу и на твоей родине и на моей понимание сущности демократии одинаково.
Демократ: — Очевидно, что так.
Сократ: — Тогда задам тебе следующий вопрос о демократии на твоей родине. Верно ли я слышал, что, за полгода до избрания Борисиппа архонтом, граждане Абдер приняли псефизму о вечном союзе с Потидеей и Олинфом[21] и скрепили ее страшными клятвами на каждого, кто изменит этому союзу?
Демокрит: — Верно, хотя Борисипп, будучи еще демагогом противился этому.
Сократ: — А верно ли, что вскоре после избрания архонтом Борисипп расторг этот союз и помог лакедемонянам овладеть обоими городами?
Демокрит: — И это верно. За это его проклинают во всех трех городах.
Сократ: — Помнишь ли, что ты назвал сущностью демократии: «что народ на общем собрании постановит, то и есть высший закон»?
Демократ: — Конечно помню, ведь я только что сказал это!
Сократ: — Но тогда получается, что Борисипп нарушил этот высший закон, нарушив принятую всем народом псефизму?
Демократ: — Выходит, что так.
Сократ: — Запомним это. Теперь вот какой вопрос. Помнится твой отец, когда еще был жив, рассказывал мне, что более прочих Борисипп доверял двум своим подручным: Геродию и Тибесту?
Демократ: — Да. Поросенку и рыжему дьяволу. Первый из них уже подох перепившись, когда Космократ удалил его от себя, второй же рыскает по городу и по сей день.
Сократ: — Гневайся на врагов, но не буди Эриний понося их посмертно[22]. Однако, верно ли я помню, что именно эти двое разорили эргастерии, вырубили виноградники и разорили рыбаков? Даже до нас дошла пословица: «Тибест продал акулам всю рыбу в море».
Демократ: — Пословица говорит истину.
Сократ: — А какие должности занимали эти проходимцы?
Демократ: — Первый был архонтом-тамием, хотя и быстро был изгнан. Второй был архонтом-полетом, а затем стал архонтом-ситофилаком[23].
Сократ: — А они были избраны на эти посты поднятием рук или же по жребию?
Демократ: — Не так и не этак. Борисипп сам возложил на них знаки власти и они распоряжались, никогда не сдавая отчета перед Собранием. Геродий, впрочем, пробовал избраться в архонты-фесмофеты[24], но не прошел даже докимасию[25].
Сократ: — Вот даже как? То есть два лица, причинившие городу наибольший ущерб, даже никогда не были избраны ни народом, ни Богом, на свои должности, а были всецело обязаны ими тирану?
Демократ: — Именно так все и было.
Сократ: — Что ж, запомним и это. Следующий мой вопрос касается знаменитой «Мунихионской псефизмы»[26], вошедшей в притчу у эллинов. Верно ли, что когда Борисипп воздвиг вражду на Совет, в котором заседал и твой отец, он созвал Собрание и вынес спор на его суд?
Демократ: — Да. И именно из этого примера ты можешь судить, как дурно народоправство и как наивен бывает народ, сперва избравший Борисиппа Архонтом, а затем одобривший его нечестивые деяния.
Сократ: — А что же постановили граждане, не напомнишь ли?
Демократ: — Охотно. Граждане приняли псефизму в которой даровали свою благосклонность Борисиппу, но потребовали от него под страхом проклятия не распускать Совет.
Сократ: — И как же исполнил Борисипп народное требование?
Демократ: — Не успел кончиться боэдромион[27], как он распустил Совет, его стражники взяли штурмом и подожгли пританей, избив пританов[28]. Пострадал и мой отец — то потрясение свело его вскоре в могилу.
Сократ: — То есть граждане на Собрании, своей псефизмой, которая выше всех законов, потребовали от Борисиппа не распускать Совета? Так?
Демократ: — Так!
Сократ: — А Борисипп пренебрег этой псефизмой и нарушил заповедь граждан? Так?
Демократ: — Именно!
Сократ: — Что же произошло дальше? Говорят спустя какое-то время Борисипп едва не лишился власти. Так ли это?
Демократ: — Да. В следующую Олимпиаду, на очередных выборах верховного архонта, все граждане были полны решимости изгнать Борисиппа. Против него выступил новый демагог — Зоил сторонники которого были сильны в совете и постоянно пререкались там со сторонниками Борисиппа. Но по домам пошли Борисипповы подручные. Тибест разослал по всем концам города ящики со звонкой монетой. Уличные актеры начали бранить Зоила на площадях, попрекая его и родством с «Тысячей», что было истинно, и нечестивыми сношениями со снохой, которые были ими нагло выдуманы. Ложные предсказатели провозглашали оракулы, что если Борисипп не будет избран, то нас ждет чума, голод и нашествие варваров. Но все-таки, как говорят в народе, Борисипп не досчитался голосов — и тогда он просто пригрозил Зоилу смертью. Тот же струсил, смирился и признал тирана победителем.
Сократ: — История, достойная трагиков, а может даже и комиков[29]. Но, говорят, потом Борисипп все-таки ушел и оставил власть Космократу?
Демократ: — Он уже не мог даже поставить государственную печать — так у него тряслись руки. Созрел заговор блюстителя городских стен Лисия и старых аристократов. И тогда Борисипп призвал к себе архонта рабов-стражников Космократа и передал ему власть, а сам уехал в свое загородное имение.
Сократ: — То есть Космократ не был избран верховным архонтом?
Демократ: — Был. Но когда уже на деле исправлял эту должность, заговорщики были разоблачены, а Собрание проходило под суровым надзором стражей.
Сократ: — Но, все-таки, первое время вы его хвалили?
Демократ: — Да, казалось, что это добрый тиран.
Сократ: — Добрый тиран? Так ты сказал?
Демократ: — Да. Способный. Владеющий лаконским красноречием и вообще всем обликом похожий на лакедемонянина. Он энергично повел дело с варварами и нанес им горькие поражения. Указал и Спарте и Афинам их место в Халкидике, хотя ни Олинфа, ни Потидеи не возвратил. Заставил гелиастов осудить нескольких богачей, возвысившихся при Борисиппе, обвинив их в стремлении к олигархии и раздал их богатство своим друзьям. Наверное это его и изменило — к чужому неправедному богатству приложив свое он стал более защитником этого богатства, нежели государства. «Мудры тираны от общенья с мудрыми»[30]. Но он отверг советы добрых людей, произвел чистку Совета, оставив в нем лишь тех, кто с утра до вечера восхваляет его, сдружился с варварами, отдав нас им на растерзание, и вот — исчез, оставив властвовать над нами сводного брата.
Сократ: — То есть добрый тиран оказался не таким уж и добрым?
Демократ: — Выходит что так.
Сократ: — Полагаешь ли, дело в его личных свойствах, или же в сущности тирании?
Демократ: — Думаю, что другой человек, более благородный, устоял бы перед соблазнами, которые дала ему власть. Космократу же это оказалось не по силам.
Сократ: — А я полагаю, что никому не среди людей, ни даже среди бессмертных богов, не выдержать соблазнов, которые таит неограниченная власть тирана. Человек, которому эти соблазны не страшны и не прикоснется к такой власти. Отвергнет её или уничтожит. Но мы, с твоего позволения, поговорим об этом позже — теперь же позволь подвести итог твоему горестному рассказу.
Демократ: — Изволь, Сократ!
Сократ: — Из твоего рассказа известно, что хотя Борисипп и был избран народом, но первое, что он сделал — это уничтожил силу народной псефизмы, которая имеет силу высшего закона и бесконечно превосходит волю архонта. Правильно я понял?
Демократ: — Совершенно верно.
Сократ: — Далее он ограбил государство и народ руками должностных лиц, которые никогда не были избраны народом ни поднятием рук, ни по жребию? Так ли это?
Демократ: — Клянусь Палладой! Так!
Сократ: — Затем, получив народную псефизму, которая предписывала ему не распускать Совета, Борисипп разогнал этот Совет насилием и поджогом, сделавшись, тем самым, окончательно тираном?
Демократ: — Именно так и было! Тень моего несчастного отца тому свидетель!
Сократ: — Когда же народ решил отстранить тирана, он подкупом, насилием и ложью удержал за собой власть?
Демократ: — К стыду нашего города свершилось именно это!
Сократ: — И новый тиран получил власть из рук предыдущего, ничем её не умалил, не осудив того, и не дозволив Народу высказаться свободно?
Демократ: — Да! Космократ лишь подверг изгнанию или заключению некоторых, кого народ рассматривал как своих врагов, власть же Борисиппа не только не уменьшил, но и много увеличил, не допуская ни на Собрании, ни в Совете никого, кроме своих сторонников.
Сократ: — И ваш новый тиран, временно получив власть из рук Космократа, также не отрекся от тирании?
Демократ: — Деметрий клялся, что он друг свободы и, в доказательство этого, вывешивал каждый день на Агоре меню своего обеда. Но этим волновал только юношей, которые прежде были приживальщиками у изгнанных Космократом богачей. Добропорядочных же людей он этим более смущал, нежели обнадеживал. Никогда не применялся с такой жестокостью, как теперь, изданный Космократом «Закон о непочтении к варварам»[31] по которому всякий, кто публично или приватно хулит варваров и пренебрегает фракийцами, осуждается на заточение в руднике.
Сократ: — Тогда скажи же мне Демократ, в чем ты видишь вину соименной тебе демократии перед гражданами Абдер, если вами правят тираны, которых никто никогда свободно не избирал, если эти тираны плюют на народные псефизмы, разгоняют Совет силой, осуждают граждан против закона и совести, а заняты большей частью тем, что отнимают богатство у жулика и передают его вору и наоборот? Почему ты называешь это демократией? В чем ты тут видишь правление народа?
Демократ: — Признаюсь тебе, Сократ, ты так всё разложил и разъяснил, что я сам поражаюсь, как мне до сих пор это не было понятно! Мы избрали Борисиппа всеобщим голосованием на Собрании, но, конечно, как только он нарушил закон, его сразу же следовало изгнать.
Сократ: — Верно, ибо власть архонта нарушившего закон — это тирания, каким бы способом он не был избран.
Демократ: — Но вот что я должен сказать в извинение абдеритов. Вокруг Борисиппа всегда находились наглейшие из граждан, которые громко кричали, что они «демократы». Что даже демагог Борисипп не настоящий демократ — не такой демократ как они. Они обвиняли его в том, что он не изгнал всех сторонников «Тысячи». Они упрекали его, что он не казнил «Тысячу» вместе с домашними и рабами. Они поносили его за то, что он иногда снаряжал походы на варваров, хоть и под дурным командованием и заканчивавшиеся плохо. А потом, когда пришел Космократ, они его возненавидели — объявили главным врагом демократии — и этим немало способствовали доверию граждан к нему.
Сократ: — Здесь, дорогой мой Демократ, давай вспомним то, что мы с тобой говорили о фальшивых монетах. Если на чем-то написано, что это тетрадрахма и есть чеканка, соответствующая тетрадрахме, и пришедший к тебе покупатель говорит, что это тетрадрахма, то это еще не значит, что это тетрадрахма. Тетрадрахма определяется нами лишь по содержанию серебра. А демократия — по подлинной власти народа и беспрекословному исполнению его постановлений, даже несправедливых, и предоставлению ему власти выбирать должностных лиц, даже самых некомпетентных. Если эти два условия не соблюдены, то это либо олигархия, либо тирания, а не демократия.
Демократ: — Я согласен с тобой Сократ. Ты сказал ясно.
Сократ: — Те же, кого ты назвал «демократами» — они выступали за исполнение народных решений — или против них?
Демократ: — Ты верно угадал, они были против решений народа и требовали от Борисиппа их не исполнять. Когда же он разогнал Совет — они требовали смерти для всех, в том числе и для моего отца. Бывшие с ними поэты и кифаристы составили тогда целую поэму с оправданием предстоявшей казни.
Сократ: — Но, может быть, они выступали за расширение права народа на избрание должностных лиц?
Демократ: — Нет. Когда новый Совет, собранный Борисиппом вместо прежнего, оказался составлен народом из последователей демагогов Зоила и Зета, сторонников же Борисиппа, друзей Геродия и иных «демократов» там было не так много, то один из их крикунов, малоизвестный софист, взобрался на трибуну и воскликнул: «Абдеры нынче фаллосоподобны!». Народ требовал привлечь его за оскорбление Отечества, но Борисипп вывел его с Собрания прикрыв своим плащом. Иные же из «демократов» предлагали лишить те филы[32], которые стоят за Зоила, вовсе права голоса, ссылаясь на то, что там живут бедные феты и земледельцы, которые неграмотны и не понимают даже первейших начал демократии.
Сократ: — Понятно. Получается, что «демократами» у вас именовали себя сторонники самой беспощадной и бесстыдной олигархии. Чекан старый, но ни грамма серебра — если ты вновь вспомнишь наш пример с монетами.
Демократ: — Выходит что так.
Сократ: — Но тогда я не вижу причин, почему вашим лучшим людям не соединиться с фетами и зевгитами и не установить истинную демократию, в которой и чекан будет на месте и серебро будет доброй пробы? Демократию по сущности, а не по имени, данному фальшивомонетчиком.
Демократ: — Есть еще одна причина.
Сократ: — И какова же она? Не таи?
Демократ: — Стесняюсь сказать. Видишь, даже щеки покраснели.
Сократ: — Не таи и не стесняйся, заклинаю тебя демоном!
Демократ: — И все же. Почтение к твоим сединам Сократ заставляет меня хранить тайну.
Сократ: — Разве мои седины захватили сегодня твой взгляд, когда ты шел из Пирея? Нет, ты обратил внимание на мою лысину. Так что не заботься о пшенице, которую давно смолотили.
Демократ: — И все же, я не решаюсь.
Сократ: — Тогда приказываю тебе, во имя нашей дружбы с твоим отцом и во имя его просьб ко мне не оставить тебя никогда без доброго совета. Ты же своим молчанием мешаешь мне исполнить тот мой обет.
Демократ: — Хорошо. Я буду говорить. Вторая причина, питающая во мне ненависть к демократии, — это ты Сократ.
Сократ: — Вот как? Это почему же?
Демократ: — Наверное ты помнишь тот вечер у Полемарха[33], когда ты посрамил Фрасимаха, не знавшего или не умевшего сказать, что такое справедливость.
Сократ: — Конечно помню — славная была беседа. Твой отец тоже при ней присутствовал.
Демократ: — Да, и он гостил тогда у Полемарха. Но вряд ли ты помнишь, что из угла на тебя смотрела пара внимательных мальчишеских глаз.
Сократ: — Хоть я и ценю красоту юношей, но никаких глаз я и в самом деле не приметил, увлеченный беседой.
Демократ: — А я сидел тогда закутавшись в овечью шкуру и впитывал каждое твое слово. В первый раз мне приходилось слушать наставления величайшего среди эллинов мудреца и я боялся хоть что-либо пропустить.
Сократ: — Повторю тебе, Демократ, вся моя мудрость состоит лишь в том, что я знаю, что я не мудр.
Демократ: — И этого знания достаточно, чтобы ты был мудрейшим! Так вот, я слушал и запоминал все, что ты тогда говорил. И о том, что как кораблем должен руководить тот, кто обучен ремеслу кормчего, как болезни должен врачевать тот, кто изучил медицину, так и правление в государстве можно вручить лишь тому, кто освоил искусство править, постиг благо и знает что такое справедливость. А таковы суть философы и воспитанные ими стражи, но никак не простые и неученые люди. Запомнил я и то, что ты сказал о демократии и тирании: «Тиран вырастает как ставленник народа»[34].
Сократ: — Да, я говорил всё это и от слов своих не отрекаюсь.
Демократ: — Но как же тогда ты можешь нам советовать ввергнуть себя в пучину новых зол и, избавившись от двух тиранов, посадить себе на шею двадцать тысяч, которые, однажды, найдут в своей среде одного, которого раскормят и возвеличат нам и себе на пагубу?
Сократ: — Знаешь ли ты принцип врачевания, что каждой болезни нужно свое особое лекарство и свое врачевание?
Демократ: — Разумеется, мне этот принцип известен.
Сократ: — Но то же можно сказать и о делах государства. Если бы я давал совет афинянам у которых чрезвычайная свобода дошла до той степени, что нельзя стало отличить мужчину от женщины, раба от свободнорожденного и даже осла от гражданина[35], которые разучились и властвовать, и подчиняться, и обуздывать свои вожделения, то я, конечно, никогда не посоветовал бы им припарку из демократии. Наоборот, советовал бы лечить демократию развивая уважение к лучшим и знающим и внимая их советам.
Демократ: — Так в чем же тогда разница с Абдерами?
Сократ: — Есть ли у вас такой разгул свободы, что может каждый высказать то, что думает о любом эллине и варваре?
Демократ: — Если он хочет оказаться на рудниках, то конечно может. Если же он выскажет дурное о варварах, то его судьба будет и вовсе незавидна.
Сократ: — А можете ли вы выбрать себе членов совета, пританов, казначеев по своему разумению?
Демократ: — Конечно нет. Все должности занимают только те, кто поставлен тиранами.
Сократ: — Но, может быть, судьи у вас судят свободно, подчиняясь голосу совести и следуя правилу, установленному Паладой: «сомневаешься — считай невиновным».
Демократ: — Нет, судьи судят так, как велит фесмофет, а в стычках между эллинами и варварами всегда встают на сторону варваров.
Сократ: — Тогда я не вижу, как можно лечить эту бесстыдную тиранию припарками, которые должны исцелять демократию. Ты помнишь, наверное, что в том разговоре у Полемарха по моим словам выходило, что тирания появляется из демократии от несдержанности вожделений[36], желания жить по своей прихоти и ни в чем себя не ограничивать.
Демокрит: — Разумеется помню. Ты обрисовал душу тирана так, что она показалась мне темнее сажи.
Сократ: — И чтобы не допустить развития тиранического человека я рекомендовал лечить человека демократического воздержанностью, убегать от своеволия, от приверженности богатству, требованиям чрева и любовным удовольствиям.
Демократ: — И это мне памятно.
Сократ: — Но представь теперь, что мы опоздали с лечением и тираническая болезнь уже съела государство. Во главе стоит жадный, похотливый, своекорыстный наглец, жаждущий лишь наживы и власти, казнящий всякого добродетельного и завидующий каждому богатому. Отцеубийца и плохой кормилец престарелых[37].
Демократ: — Мне нетрудно это представить. Я уже давно смотрю на это с печалью в Абдерах.
Сократ: — И представь себе, что он услышал наши рекомендации о воздержности, об ограничении своеволия, об умении подчиняться лучшим и высшим. Отнесет ли он их к себе?
Демократ: — Разумеется не отнесет.
Сократ: — А если граждане услышат наши рекомендации. Отнесут ли они их к себе?
Демократ: — Лучшие отнесут, худшие — навряд ли.
Сократ: — Теперь же представь государство, состоящее как бы из двух полисов — лучшего и худшего, каждый из которых живет по своим нравам, но объединенных общей властью тирана. Каков, по твоему, будет нрав той половины, что не примет нашего лечения?
Демократ: — Думаю, что эти люди будут своевольны, но трусливы, жадны, будут всегда искать выгоду и возможность притеснить всякого, кто окажется слабее их. Они будут охочи до чужого имущества. Будут стараться услужить тирану, лишь бы он дозволил им грабить слабейших.
Сократ: — Верно. Нечего даже добавить — так точно сказано. А каковы будут те, кто примет наше лечение?
Демократ: — Эти люди будут спокойны, сдержаны, готовы довольствоваться малым, не перечить попусту и соблюдать дисциплину. Вместо жадности у них будет милосердие и готовность отдать последнее. Они будут чужды стяжательства, станут избегать своеволия и сосредоточатся на совершенствовании в добродетели.
Сократ: — И снова нечего добавить, — так хорошо ты проник в суть этого различия. Теперь же ответь мне — как будут сожительствовать вместе эти два града — град своекорыстия и насилия и град бескорыстия и добродетели находящиеся под властью тирана?
Демократ: — Боюсь подумать, но мнится мне, что обитатели первого града, пользуясь дружбой и благорасположением тирана, будут нападать на второй, грабить его, всячески притеснять и унижать. Второй же град будет претерпевать, видя в нападениях повод к совершенствованию в добродетели и станет лишь молить богов о лучшей доле.
Сократ: — И чем закончится это сожительство?
Демократ: — Думаю, полным истреблением второго града.
Сократ: — Видишь как дурно оказалось наше с тобой лекарство, пригодное при демократии, для тех, кто оказался под властью тирана?
Демократ: — Да уж, нечего сказать как дурно. Истребило их в конец!
Сократ: — Значит нам нужно иное лекарство, благодаря которому тиранический человек пойдет на поправку. Как человека демократического нужно лечить от пороков его строя дозой чести и добродетели, присущей немногим, так человека тиранического нужно исцелять примешивая к его повседневной пище свободу народа, так, чтобы он возрос в сознании того, что на его «хочу» есть тысяча других «хочу» и против его своеволия окажется множество других своеволий.
Демократ: — Ловко ты повернул это, Сократ! Пожалуй что и так. Ведь и в самом деле, тиран, если против него будет десяток добродетельных людей быстро с ними расправится, а вот сознав, что в знаменателе государственной дроби находится еще двадцать тысяч тиранов, вынужден будет поумерить свой аппетит.
Сократ: — Именно так. Своеволие не лечится свободой, оно лечится долгом. Но своеволие, развившееся до тирании, лечится лишь свободой. Долг же, пока выздоровления не произошло, окажется лишь мертвому припаркой.
Демократ: — Ты убедил меня, Сократ. Но как же быть с тем, что в демократии мы вручаем власть толпе невежд, которые ничего не смыслят в управлении государством? Толпа эта, голосуя на Собрании, подчиняется лишь своим суевериям, страхам, капризам. Каждый демагог совьет из нее веревку. Один воззовет к желудку. Другой будет бряцать лживыми предсказаниями. Повинуясь своим страстям они разобьют корабль государства о скалы.
Сократ: — В твоих словах много горькой истины, но точно ли демократия надежнейший способ разбиться о скалы, нежели тирания?
Демократ: — Мне представляется именно так.
Сократ: — Тогда скажи. Демократия вручает власть толпе невежд, которые невежественны во всем, или лишь в чем-то одном?
Демократ: — По совести, демократия вручает кормило государства тем, кто невежествен в деле управления.
Сократ: — Но, будучи невежественны в деле управления, граждане на собрании так же ли невежественны в своем ремесле? Например, представим, что все они валяльщики шерсти. В валянии шерсти они что-то понимают?
Демократ: — Думаю, что понимают, ведь иначе они бы не смогли заработать себе этим на жизнь.
Сократ: — Значит валяльщики на Собрании имеют, по крайней мере, столько здравого смысла, чтобы обеспечить свою жизнь?
Демократ: — Пожалуй что так!
Сократ: — А раз они трудятся, обеспечивая свою жизнь, то значит не хотят умереть ни с голоду, ни от лихорадки, ни от меча варваров, а рассчитывают спокойно умереть в своей постели, окруженные женой и детьми?
Демократ: — Вот уж верно! И дети их, подобно молодым коням, бьют копытом, ожидая своей доли наследства.
Сократ: — Значит и они хотят иметь свою малую долю в богатстве, которое объемлет все государство, и хотели бы его преумножить?
Демократ: — Да. И своего они, при случае, не упустят.
Сократ: — А как ты думаешь, будут ли эти люди, собравшись вместе, вредить своему достоянию и подвергать угрозе свою жизнь?
Демократ: — Могут они поступить и так, но скорее неосознанно, по невежеству, чем демократия, как понял твою речь у Полемарха, и опасна. Так же, как опасно самому врачевать себя ничего не зная об искусстве, покровительствуемом Асклепием.
Сократ: — Я сейчас разумею прямой, явный и открытый вред, а не вред проистекающий от недомыслия и заблуждения.
Демократ: — Ты, наверное, смеешься Сократ! Ни один человек не совершит в отношении себя того, что он считал бы злом, а не благом, если не будет в помрачении рассудка при котором, конечно, всякое возможно.
Сократ: — Но значит и собравшись все вместе люди города не допустят совершиться по их воле над государством тому, что несет очевидный им всем вред?
Демократ: — Да. Этого они не допустят, если не будут, конечно, обмануты.
Сократ: — А теперь подумай вот о чем. Если кто-то из обыкновенных и не смыслящих во врачевстве людей заболеет, то не лучше ли будет его домашним пригласить врача, чем пользовать больного самим?
Демократ: — Многажды лучше!
Сократ: — И если это будет врач искусный, то болезнь будет протекать легче и исцеление придет быстрее?
Демократ: — Истинно так!
Сократ: — Если же врач будет неискусен и неопытен, то болезнь будет долгой, мучительной, а может быть и приведет к смерти.
Демократ: — Иначе и быть не может, Сократ!
Сократ: — И ты, конечно, предпочел бы, чтобы тебя пользовал врач искуснейший?
Демократ: — Хотел бы я посмотреть на того, кто ответит иначе!
Сократ: — А если кто-то из домашних будет мешать такому искусному врачу, говорить ему под руку, пререкаться по поводу предлагаемых им снадобий — это пойдет на пользу лечению?
Демократ: — Думаю, что из этого проистечет величайший вред.
Сократ: — И ты, конечно, запретишь домашним мешать врачу и велишь им хранить молчание?
Демократ: — Так я и поступлю.
Сократ: — А теперь скажи. Если врач по своей ли злобе, или по сговору с кем-либо из врагов, решит в конец погубить больного, то кто преуспеет в душегубстве больше — искусный врач или менее искусный?
Демократ: — Несомненно — искусный. Ведь он будет знать где и как нанести удар и даже сумеет так спрятать свою вину, что его может никто и не заподозрит.
Сократ: — Что же касается менее искусного…
Демократ: — То может быть он и не преуспеет во вреде и, во всяком случае, легко будет разоблачен.
Сократ: — Так значит есть положения, в которых искусный врач для больного не благо, а зло, а неискусный, напротив, окажется большим благом?
Демократ: — Получается так.
Сократ: — И если бы ты предчувствовал, что врач твой может дерзнуть погубить тебя, ты бы предпочел врача менее искусного более искусному?
Демократ: — Да, клянусь Асклепием! Я бы предпочел того клятвопреступника, который не слишком преуспел в его науке.
Сократ: — И если бы кто из домашних спорил бы с таким врачом и перечил его указаниям, то это имело бы для тебя добрые последствия, или же дурные?
Демократ: Без спора — добрые. Может быть я и не был бы исцелен, но чаша с ядом или какое-то еще вражеское средство меня бы и миновали.
Сократ: — Более же всего, думаю, ты хотел бы, чтобы тебя в таких обстоятельствах не лечил ни искусный, ни неискусный врач, а твои домашние собрались и исцелили бы тебя в меру собственного разумения?
Демократ: — Да. В этом случае и смерть среди своих была бы более приятна, чем лечение из рук душегуба.
Сократ: — Тогда давай запомним это и вернемся к делам государства. Согласен ли ты, что в делах правления бывают люди более искусные и менее искусные?
Демократ: — Согласен.
Сократ: — Как бы ты определил того, кто искусен в правлении, а кто нет?
Демократ: — Тот кто знает состав и силу частей государства, взаимные отношения между ними. Кто знает средства, которые ведут к обогащению, победе над врагами и воцарению добрых нравов. Кто знает к каким богам воззвать и какие силы привести в действие для достижения благоденствия и добродетели. Того я назову искусным в правлении.
Сократ: — То есть можешь ли ты сказать, что искусен в правлении тот, кто знает государство, его сильные и слабые стороны и то, как пользоваться силой и как избегать слабости.
Демократ: — Да. Это облик искусного правителя.
Сократ: — Назовешь ли его вместе с тем и добрым?
Демократ: — Назову, если его искусство ведет к умножению добродетели и благу для всего государства.
Сократ: — Если же он пользуется своим искусством для того, чтобы увеличивать лишь свое достояние и достояние своих друзей, а об общем деле небрежет или вовсе вредит ему?
Демократ: — Тогда это, конечно, худший и вредоноснейший из тиранов.
Сократ: — А увеличивается ли его вредоносность от того, что он знает состав государства, его силы и слабости и владеет искусством правления.
Демократ: — Многократно увеличивается! Такой человек настоящий бич для государства.
Сократ: — Если же он вздумает погубить государство…
Демократ: — То оно окажется в весьма опасном положении, потому что мало кто и что сможет противостоять ему.
Сократ: — А как ты думаешь, будет ли этот искуснейший злодей желать, чтобы ему не перечили в его делах?
Демократ: — Конечно! Он будет очень недоволен, если кто станет говорить ему под руку.
Сократ: — И ему неважно будет — сведущий ему мешает, или несведущий?
Демократ: — Конечно, в первую голову он устранит всех сведущих. Тех, кто могли бы его разоблачить. Он постарается объявить их врагами, казнить или отправить в изгнание.
Сократ: — А после того, как он сокрушит сведущих, несведщие уже не будут ему помехой?
Демократ: — Сперва они, возможно, и впрямь не заметят вреда. Но, по мере того как он возрастет, и у самого слепого раскроются глаза и он завопит от возмущения.
Сократ: — Так значит нашему злодею нужно будет, чтобы и сведущие и несведущие одинаково молчали и не говорили под руку.
Демократ: — Да, именно этого он и будет добиваться.
Сократ: — И значит если мы законом или силой лишим его возможности заткнуть рот говорящему, то помешаем его замыслам?
Демократ: — Несомненно, они потерпят ущерб от этого.
Сократ: — Тогда скажи вот еще что. Те невежественные люди, которые составляют Собрание в демократическом государстве — они ведь смыслят в своей выгоде?
Демократ: — Большинство из них что-то в своей выгоде да смыслит.
Сократ: — И, конечно, если общая выгода государства потерпит большой ущерб — они ощутят это и на себе?
Демократ: — Да. В этом случае ущерба и для них не избежать.
Сократ: — И, конечно, они не захотят претерпеть такой ущерб.
Демократ: — Не захотят, если их не обманут.
Сократ: — Но обмануть их конечно можно будет лишь выдав ущерб за выгоду?
Демократ: — Именно так.
Сократ: — И как только они увидят, что дело идет к невыгоде они тут же застрекочат как сороки и начнут упираться, чтобы избежать зла?
Демократ: — Те из них, кто стряхнет обман, конечно, будут сопротивляться и станут предупреждать других.
Сократ: — А как много будет таких предупреждающих в государстве, где власть принадлежит немногим, и как много там, где власть принадлежит всем?
Демократ: — Конечно там, где власть принадлежит всем может случится так, что предупреждающих будет много.
Сократ: — Но, конечно, если дело будет тонкое, как расходование казны на строительство и предметы искусства, то предупреждающего скорее услышат там, где власть принадлежит лучшим?
Демократ: — Да, потому что лишь там властителям хватит разума понять где источник беды.
Сократ: — Зато если речь идет о вещах, касающихся всех, таких, как нашествие варваров, то там, где власть принадлежит всем, есть больше надежды быть упрежденными?
Демократ: — Пожалуй что и так, ибо в деле, касающемся всех, достаточно лишь здравого рассудка да доброго нрава, а они есть у большого числа людей.
Сократ: — А если неумный и злонравный почувствует страх за свою шкуру, то может быть и он примкнет к здравомыслящим?
Демократ: — Верно так и случится.
Сократ: — Значит, если искусный злодей, желающий нанести вред государству, имел бы возможность выбирать наилучшее для себя государственное устройство, то на первое место он бы поставил тиранию?
Демократ: — Да. Ибо при тирании ему никто бы не перечил.
Сократ: — А затем, если бы его обман был тонкий, то он бы предпочел демократию, где невежественных людей можно морочить, лишь бы устранить сведущих?
Демократ: — Да. Там, где сведущих нет, можно морочить народ достаточно долго.
Сократ: — А вот если бы обман был грубый и вред был явный, то он, конечно, не предпочел бы демократию, выбрав бы власть немногих.
Демократ: — Пожалуй что и так, ведь в этом случае из немногих одни были бы убиты и изгнаны, другие же вступили бы с ним в заговор, а народ был бы безгласен и бесправен.
Сократ: — Значит когда обман груб и явен, то лучшая защита народа — это демократия?
Демократ: — Спору нет. В этом случае голоса многих людей, терпящих явный ущерб и оказавшихся на краю гибели, вернее остановят злодея.
Сократ: — А смогут ли эти люди найти средство ко спасению?
Демократ: — Если и смогут, то не ведаю как.
Сократ: — Тогда посуди сам. Если народ осознает, что государство находится на краю гибели, то он будет искать себе добрых советчиков?
Демократ: — Несомненно будет.
Сократ: — А если таких советчиков не окажется, поскольку одни будут изгнаны, другие убиты, третьи же будут вовлечены тираном в заговор, то не станет ли народ подавать себе советы сам?
Демократ: — Именно так народ и поступит.
Сократ: — И одни из этих советов будут дурны, другие же мудры, поскольку не наученные искусству править люди не смогут отличить мудрого совета от дурного.
Демократ: — Будут идти вперемежку мысли дельные и мысли вздорные да невежественные, как часто бывает в речах поселян.
Сократ: — И, поскольку они будут не научены искусству править, то они примут что-то от добрых мыслей, а что-то от дурных?
Демократ: — Так оно скорее всего и будет.
Сократ: — Но если среди них появится человек искусный в правлении, то он, конечно, сможет подать им добрый совет?
Демократ: — И даже очень добрый.
Сократ: — Но если этот искусный человек будет дурен и решит погубить их, то он, конечно, сперва подаст им несколько добрых советов, чтобы укрепить свою славу, а затем перейдет к дурным, которые их в конец погубят?
Демократ: — Увы, случится именно так.
Сократ: — Если же среди неискусных людей не найдется ни одного искусного, то они так и будут давать и принимать добрые и дурные советы вперемежку и тут уж лишь от богини Случая зависит — погибнут они или нет?
Демократ: — Да. Лишь Зевс и Тюхе будут их заступники.
Сократ: — Но конечно этот ненаученый народ не станет подавать самому себе советов, которые ведут его к заведомой гибели.
Демократ: — Не станет, если он не состоит из сумасшедших.
Сократ: — И, если им не суждено будет погубить себя в конец, то они увидят, что советы одних из них ведут к добру, другие же к худу.
Демократ: — Наверное им хватит рассудка, чтобы такое заприметить.
Сократ: — Тогда они более будут слушаться тех, кто проявил в делах государства толику смысла, а не тех, кто говорил безлепицу?
Демократ: — Если они желают себе блага, то так оно и сложится.
Сократ: — Не будут ли в этом случае неискусные более близки к благу, нежели руководимые искусным злодеем?
Демократ: — Несомненно, руководимые собой они будут дальше от гибели.
Сократ: — Тогда скажи вот еще что. Если ими будет руководить человек искусный, но негодный, а потом они раскроют его замысел и изгонят или истребят его, то как они потом будут относиться к людям, которые смыслят в делах правления?
Демократ: — Должны быть как к тем, кто таит для них величайшую опасность.
Сократ: — И если к ним придет кто-то, кто познал искусство государственной власти и захочет властвовать ими, то как они его встретят?
Демократ: — Скорее всего, с недоверием. Возможно даже поднимут на него руку, как на источник опасности.
Сократ: — А если, устав блуждать во тьме неведения они все-таки решатся призвать знающего человека, то доверят ли они ему кормило государства безраздельно?
Демократ: — Вот уж вряд ли!
Сократ: — Не окружат ли они его, даже решившись довериться его услугам, своими товарищами, которым крепко-накрепко накажут следить за тем, чтобы дело не кончилось изменой?
Демократ: — Так они и поступят.
Сократ: — Не составят ли они из этих надзирателей совет, который будет следить за каждым шагом сведущего.
Демократ: — Поступить так для них будет вполне разумно.
Сократ: — Но не станут ли те, кто вошел в этот совет рядом с человеком искусным в правлении государством, постепенно приобретать большую опытность в делах правления?
Демократ: — Если они не совсем глупцы, то станут!
Сократ: — И, приобретая такую опытность, не станут ли они отдаляться от прежних товарищей и сближаться с правителем?
Демократ: — Подобное тянется к подобному.
Сократ: — Не заподозрит ли тогда народ своих надзирателей в том, что и они могут оказаться причастны измене?
Демократ: — Заподозрит, как пить дать!
Сократ: — Как же он поступит? Решит ли регулярно сменять своих стражей на других, более простых и не испроказившихся знанием? Или же постановит о своих правах, так, чтобы ни правитель, ни его надзиратели, не смогли нанести ущерба народу.
Демократ: — Разумно будет с их стороны совершить и то и другое.
Сократ: — А не выйдет ли из их постановления формула демократического правления, какой мы с тобой её знаем?
Демократ: — Это будет именно она.
Сократ: — Выходит, последовав по этому пути, народ наилучшим образом охранит себя от искусного злодея?
Демократ: — Выходит что так. Получается, что искусство без добродетели может быть источником великого зла.
Сократ: — Давай посмотрим на тирана. Он ведь правит долгие годы, не так ли?
Демократ: — Да, тираны стараются править долго, хотят делать это пожизненно, и передать свою власть сыновьям.
Сократ: — И, конечно, за время своего правления тиран приобретает некоторую опытность?
Демократ: — Невозможно так долго править и не набраться опыта совсем.
Сократ: — А приобретают ли такую же опытность его ближайшие подручные и слуги.
Демократ: — Несомненно, и они ее приобретают, если заправляют, к худу ли, к добру ли, всеми делами.
Сократ: — Но, конечно, тиран старается не допускать того, чтобы опытность слуг превзошла его опытность.
Демократ: — Он за этим будет строго следить, а тех, кто сравняется с ним в опыте будет изгонять или лишать жизни.
Сократ: — Народ же, отстраненный от дел правления, вовсе не будет приобретать опыт в этих делах.
Демократ: — Да. Скорее он его утратит, привыкая не предпринимать ничего самостоятельно.
Сократ: — Выходит, изгнав тирана, граждане изгонят искуснейшего из них в делах правления.
Демократ: — Получается, что мы пришли именно к этому.
Сократ: — И, если бы, искусство было бы вместе с тем и добродетелью, то они бы изгнали и самого добродетельного из своей среды.
Демократ: — Пришлось бы согласиться и с этим заключением.
Сократ: — Но мы, конечно, с ним не согласимся, поскольку искуснейший в злодейском правлении, каковым является тиран, — это худший из злодеев, а не лучший из граждан?
Демократ: — Да. И освобождение от его искусства пойдет гражданам лишь на пользу.
Сократ: — А может ли такое случится, что из слуг тирана, приобретших определенную опытность в государственных делах, найдется в одно и то же время и добродетельный и искусный.
Демократ: — Сомневаюсь в этом. Ведь если тиран будет истреблять тех, кто становится более искусен в делах правления, чем он, то он начнет, конечно, именно с добродетельных, поскольку благодаря добродетели они будут, вместе с тем, и более искусны, нежели он.
Сократ: — И что же ты посоветуешь, если тиран будет изгнан, избрать ли новыми архонтами добродетельных, но не искусных, или искусных, но не добродетельных?
Демократ: — Раз таков выбор, то, конечно, от неискусных вреда будет меньше, чем от недобродетельных. Злодеи ведь немедленно покусятся на восстановление тирании.
Сократ: — Вот видишь, ты и сам пришел к заключению, что изгнав тирана лучше всего абдеритам восстановить демократию и держаться за нее крепко, пока народ не навыкнет править. Беседуя с Главконом у Полемарха я сказал, что демократия — это торжище правлений[38], где каждый может выбрать то, которое ему нравится, и основать собственное государство. Установив такое торжище, вы, может быть, выберете себе на нем более подходящий для вашего города строй. И я молю Бога, чтобы он оказался лучше, чем у Афин.
Примечания
[1] Абдеры — древнегреческий город во Фракии, к востоку от устья реки Нестос, впадающей в Эгейское море близ современного греческого города Авдира. Жители древнего города назывались абдеритами. Абдеры считались, по крайней мере, в поздней античности, а возможно, и в Греции классического периода каким-то захолустьем, а их граждане слыли наивными простаками. Их имя вошло в пословицу и стало именем нарицательным. Происхождение этого мнения некоторыми древними писателями приписывается климатическим условиям (автором мнения был будто бы Гиппократ). Метафора «абдерит» ещё и в XX веке употреблялась для обозначения человека недалёкого (наивного) или тупицы (глупца), а также смешного провинциала. Фактически, сказать «в Абдерах» значило для греков нечто вроде нашего «в Глупове». Выходцем из Абдер был знаменитый философ-материалист Демокрит. Возможно именно его имя подсказало автору диалога имя «Демократ из Абдер».
[2] Пирей — гавань Афин, соединенная с городом Длинными Стенами.
[3] Клеон (ранее 470 года до н. э. — 422 год до н. э.) — афинский политический деятель, предводитель партии радикальных демократов («демагог»), стратег в период Пелопоннесской войны; владелец кожевенной мастерской; неоднократно высмеивался в комедиях Аристофана в частности за взяточничество.
[4] Алкивиад (около 450 — 404 до н. э.) — афинский политический и военный деятель. Родился в аристократической семье, был родственником и воспитанником Перикла, учеником Сократа, который представлен в платоновских диалогах как поклонник красоты Алкивиада. Рано выступил на политическом поприще, примкнув к наиболее радикальной и воинственно настроенной группировке афинской демократии. Крайне честолюбивый, Алкивиад в дальнейшем часто менял политическую ориентацию, перешел на сторону Спарты, а затем вновь примкнул к Афинам.
[5] «Давать советы ты умеешь ближнему!». — слова Океана из трагедии Эсхила «Прометей прикованный» (335). Имеет несколько иронический оттенок. Перевод А. Пиотровского.
[6] «Я пережил, как два тирана пали в пыль…» — Сократ отвечает Демократу цитатой из той же трагедии Эсхила (957-959). Перевод А. Пиотровского.
[7] Стариков-гелиастов — членов Афинского народного суда — Гилеи. Гилея имела юрисдикцию над делами всех граждан полисов, входивших в Афинский морской союз и часто злоупотребляла этими правами. Присяжные — члены Гилеи — гелиасты были предметом постоянных насмешек в афинской комедии. Это были пожилые бедняки, которые были заинтересованы в осуждении богатых подсудимых, поскольку тем самым обеспечивался приток денег для выплаты граждан самим гелиастам.
[8] Суьба Митилен — в 428 г. во время Пелопонесской войны против Афин восстал главный город острова Лесбос Митилена. Восстание было подавлено афинянами в 427. Народное собрание Афин постановило казнить всех мужчин, а женщин и детей продать в рабство. Распоряжение афинскому полководцу Пахету было отослано с вестовой триерой, но на следующий день Народное Собрание одумалось и отменило прежнее постановление. Новая вестовая триера была послана в догонку первой — как она не спешила, она прибыла тогда, когда Пахет уже огласил приговор. Массовой казни удалось избежать лишь чудом. Была казнена только тысяча главных зачинщиков восстания.
[9] «Дело наше вполне ясное и, думаю, ты о нем многажды слышал» — дальше в диалоге следуют в основном вымышленные исторические факты, искусно вставленные в обрамление эллинской жизни эпохи Пелопонесской войны. Расшифровать конкретные политические аллюзии на положение Византии накануне ее падения пока не представляется возможным — этот вопрос требует дополнительного изучения.
[10] Фальки — фальк (falx) — серповидный фракийский меч.
[11] Путь Ясона за Золотым Руном — Ясо́н- в древнегреческой мифологии сын царя Иолка Эсона и Полимеды. Предводитель аргонавтов, отправившихся на корабле «Арго» в Колхиду за золотым руном. Миф о Золотом руне отражает историю ранних связей между Древней Грецией и Кавказом. По преданию, золото на Кавказе добывали, погружая шкуру барана в воды золотоносной реки; руно, на котором оседали частицы золота, приобретало большую ценность.
[12] Лесбосской строфой — Сапфическая строфа — в античном стихосложении так назывались две строфы по преданию употребленные впервые греческой поэтессой Сапфо с о. Лесбоса и потом вошедшие в античную лирику. В данном случае употреблена малая сапфическая строфа: она состоит из трех малых сапфических стихов, которые заключаются адониевым стихом, имеющим форму «-UU-U». Такими строфами написан у Сапфо, например «Гимн Афродите».
[13] Дельфы — город в средней Греции в котором находился знаменитый Дельфийский оракул.
[14] «Клятвой поклянемся нерушимою…» — цитата из трагедии Эсхила «Эвмениды» (763-764)
[15] Фетами и зевгитами — Феты, в древних Афинах по реформе Солона четвёртая (после пентакосиомедимнов, всадников, зевгитов), низшая цензовая группа гражданского населения. В неё входили граждане с годовым доходом с земли меньше 200 медимнов (1 медимн «от 41 до 52 л зерна): мелкие землевладельцы, арендаторы, батраки, подёнщики, городская беднота. От налогов феты были освобождены. В армии служили легковооружёнными воинами, матросами, гребцами, несли нестроевую службу. Обладали правом участия в народном собрании и суде присяжных. Политическая и военная роль фетов особенно возросла при Фемистокле, Перикле и Клеоне в связи с дальнейшей демократизацией афинского государственного строя и усилением роли флота. К 4 в. до н. э. феты фактически получили доступ к государственным должностям. Термин феты ранее, в гомеровскую эпоху (11-9 вв. до н. э.), обозначал обедневшую часть граждан, потерявшую связь с родом и общиной. Зевгиты, в древних Афинах третья цензовая группа (после пентакосиомедимнов и всадников) по реформе Солона (594/593 до н. э.). Включала граждан, получавших годовой урожай размером от 200 до 300 медимнов (1 медимн » от 41 до 52 литров). В 6-1-й половине 5 вв. до н. э. Зевгиты составляли, очевидно, подавляющее большинство граждан Аттики — преимущественно средних и мелких землевладельцев. Во время войны служили в войске гоплитами. Могли избираться сначала только на низшие должности, со времени Клисфена (конец 6 в. до н. э.) получили право быть избранными в стратеги, а с 457 до н. э. — и в архонты.
[16] Псефизма — в древних Афинах — постановление народного собрания-экклесиии, имевшее силу закона.
[17] Эргастерии — в Древней Греции, на эллинистическом Востоке, затем в восточных провинциях Римской империи и позднее в Византии — ремесленные мастерские. Как правило, в них использовался рабский труд. Наиболее изучены эргастерии Греции. Число работавших в них было небольшим: 3-4, не более 10-12, иногда более 30. Эргастерии существовали во всех видах ремесленного производства. Наиболее тяжёлой была работа в Э. при рудниках.
[18] Союзников из Олинфа и Потидеи — Олинф, Потидея, греческие колонии на полуострове Халкидика, сравнительно недалеко от Абдер. Были предметом жестокой борьбы Афин и Спарты в ходе Пелопонесской войны.
[19] Афинскую тетрадрахму — Тетрадрахма — древнегреческая серебряная монета в 4 драхмы. Находилась также в денежном обороте Древнего Рима и Иудеи, равнялась трём римским денариям. Тетрадрахмы начали чеканить в Афинах около 510 г. до н. э. На афинской тетрадрахме чеканились голова богини Афины и символизирующая богиню сова. Аттическая тетрадрахма заключала 17 грамм серебра (аттическая монетная система).
[20] В некоторых полисах, как у вас, в Афинах, требуются и отец и мать единограждане — Закон о гражданстве Афин был принят в 451 году по предложению Перикла. Согласно этому закону, полноправными афинскими гражданами стали считаться лишь те лица, которые могли подтвердить свою принадлежность к гражданскому коллективу как по отцовской, так и по материнской линии (ранее происхождение матери при решении этого вопроса не учитывалось). При оценке закона о гражданстве следует иметь в виду, что многие аристократы издревле имели обычай вступать в брак с женщинами из других государств, порой даже негреческих. Так, женой Мильтиада и матерью Кимона была фракийская царевна Гегесипила. Теперь дети от таких «смешанных» браков теряли права афинского гражданства, что наносило серьезный удар именно по знати.
[21] За полгода до избрания Борисиппа архонтом, граждане Абдер приняли псефизму о вечном союзе с Потидеей и Олинфом — вновь начинается изложение вымышленных фактов, не имеющих параллелей в реальной истории Абдер V в. до н.э. и представляющее собой, видимо, аллегорическое изображение политической борьбы в поздней Византии.
[22] Эринии — В древнегреческой мифологии подземные богини кровной мести, рожденные богиней земли Геей от капель крови при оскоплении Урана. Изображались страшными старухами с кишащими на голове змеями, с факелами и бичами в руках.
[23] Первый был архонтом-тамием, хотя и быстро был изгнан. Второй был архонтом-полетом, а затем стал архонтом-ситофилаком — названия должностей в древних Афинах: тамий — казначей, полет — должность контролера за продажей государственного имущества с целью пополнения бюджета, ситофилак — хлебный страж, член коллегии по контролю за торговлей хлебом.
[24] В архонты-фесмофеты — члены формально высшей правящей коллегии Афин — Ареопага, надзиравшие за судом. Начиная с Солона и учреждения суда присяжных, фесмофеты считались высшей инстанцией по всем открытым судебным процессам по делам, связанным с обвинением в уголовном преступлении, по проверке кандидатов на государственные должности, по контролю за гражданскими списками и по предоставлению гражданских прав, а также по проверке решений и законопроектов согласно действующим законам. После ограничения в 462 до н.э. полномочий ареопага фесмофеты оставались высшим судебным органом, который в дополнение к своим прямым обязанностям занимался хранением судебных актов и законов.
[25] Докимасия — проверка граждан Афин, выбираемых на государственную должность на предмет соответствия критериям, необходимым для занятия данной должности.
[26] Мунихионской псефизмы — мунихион — месяц аттического календаря соответствующий второй половине апреля первой половине мая
[27] Боэдромион — месяц аттического календаря соответствующий второй половине сентября первой половине октября
[28] Пританы — в Афинах член государственного совета из 50 избиравшихся (по 5 от каждой филы) граждан, которые правили в течение 1/10 года в совете-буле и народном собрании. Реже употреблялось слово пританей, которое применялось как для отдельного притана, так и для совета в целом, а также для обозначения места их заседания. Из пританов жребием избирался главный председатель (эпистат), 9 председателей (проэдров) и 1 секретарь.
[29] История, достойная трагиков, а может даже и комиков — сочинение комедий считалось в Афинах делом более сложным и трудоемким, чем сочинение трагедий, мифологический сюжет которых был известен и автору и зрителям заранее.
[30] «Мудры тираны от общенья с мудрыми» — отрывок из неизвестной трагедии Еврипида, неоднократно цитируемый Платоном в его диалогах (Феаг 125 b; Государство VIII 568b).
[31] «Закон о непочтении к варварам» — очевидно сатирический намек на политику последних византийских императоров, старавшихся не раздражать турок своими действиями.
[32] Фила — в древней Аттике — родовое объединение, община. Позже филами стали называться территориальные единицы Аттики, населённые этими общинами.
[33] Тот вечер у Полемарха — Отсылка к диалогу Платона «Государство» действие которого происходит в доме Полемарха из Пирея
[34] «Тиран вырастает как ставленник народа» — Платон. Государство. VIII 565 d
[35] Если бы я давал совет афинянам у которых чрезвычайная свобода дошла до той степени. — Ср. Платон. Государство. VIII. 562-563.
— Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она ненасытно стремится, именно это ее и разрушает.
— Что же она, по-твоему, определяет как благо?
— Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по своей природе.
— Да, подобное изречение часто повторяется.
— Так вот, как я только что и начал говорить, такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в тирании.
Как это?
— Когда во главе государства, где демократический строй и жажда свободы, доведется встать дурным виночерпиям, государство это сверх должного опьяняется победой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставляют всем полной свободы, и обвиняет их в мерзком олигархическом уклоне.
— Да, так оно и бывает.
— Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правители, похожие на подвластных, и подвластные, похожие на правителей, там восхваляются и уважаются как в частном, так и в общественном обиходе. Разве в таком государстве не распространится неизбежно на все свобода?
— Как же иначе?
— Она проникнет, мой друг, и в частные дома, а в конце концов неповиновение привьется даже животным.
— Как это понимать?
— Да, например, отец привыкает уподобляться ребенку и страшиться своих сыновей, а сын — значить больше отца; там не станут почитать и бояться роди-телей (все под предлогом свободы!), переселенец уравняется с коренным гражданином, а гражданин — с переселенцем; то же самое будет происходить и с чужеземцами.
— Да, бывает и так.
— А кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не ставят своих учителей и наставников. Вообще молодые начинают подражать взрослым и состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а старшие, приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными.
— Очень верно подмечено.
— Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в том, что купленные рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их покупатели. Да, мы едва не забыли сказать, какое равноправие и свобода существуют там у женщин по отношению к мужчинам и у мужчин по отношению к женщинам.
[36] Тирания появляется из демократии от несдержанности вожделений — Ср. Платон. Государство IX. 572-573
— Предположи еще, что и с ним произойдет то же самое, что с его отцом: его станет тянуть ко всяческому беззаконию, которое его совратители называют полнейшей свободой. Отец и все остальные его близкие поддерживают в нем склонность соблюдать середину, но его совратители этому противодействуют. Когда же эти искусные чародеи и творцы тиранов не надеются как-либо иначе завладеть юношей, они ухитряются внушить ему какую-нибудь страсть, руководящую вожделениями к праздности и к растрате накопленного; такая страсть — прямо-таки огромный крылатый трутень. Или, по-твоему, это нечто иное?
— По моему, именно так.
— Вокруг этой страсти ходят ходуном прочие вожделения, за которыми тянется поток благовонных курений и мазей, венков, вин, безудержных наслаждений, обычных при такого рода общениях. До крайности раздув и вскормив жало похоти, эти вожделения снабжают им трутня, и тогда этот защитник души, охваченный неистовством, жалит. И если он захватит в юноше какое-нибудь мнение или желание, притязающее на порядочность и не лишенное еще стыдливости, он убивает их, выталкивает вон, пока тот совсем не очистится от рассудительности и не преисполнится нахлынувшим на него неистовством.
— Ты описываешь появление вылитого тирана.
— А разве не из-за всего этого и тому подобного Эрот2 искони зовется тираном?
— Пожалуй.
— Да и у пьяного в голове, мой друг, разве происходит не то же, что у тирана?
— Видимо, так.
— Ну, а кто тронулся в уме и неистовствует, тот надеется справиться не то что с людьми, но даже с богами.
— Действительно.
— Человек, мой друг, становится полным тираном тогда, когда он пьян, или слишком влюбчив, или же сошел с ума от разлития черной желчи, — а все это из-за того, что либо такова его натура, либо привычки, либо то и другое.
[37] Отцеубийца и плохой кормилец престарелых. — ср. Платон. Государство. VIII. 568-569
— Но мы с тобой сейчас отклонились, давай вернемся снова к этому войску тирана, столь многочисленному, великолепному, пестрому, всегда меняющему свой состав, и посмотрим, на какие средства оно содержится.
— Очевидно, тиран тратит на него храмовые средства, если они имеются в государстве, и, пока их изъятием можно будет покрывать расходы, он уменьшает обложение населения налогами.
— А когда эти средства иссякнут?
— Ясно, что тогда он будет содержать и самого себя, и своих сподвижников и сподвижниц уже на отцовские средства.
— Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и кормить его и его сподвижников.
— Это тирану совершенно необходимо.
— Как это ты говоришь? А если народ в негодовании скажет, что взрослый сын не вправе кормиться за счет отца, скорей уж, наоборот, отец за счет сына, 569и что отец не для того родил сына и поставил его на ноги, чтобы самому, когда тот подрастет, попасть в рабство к своим же собственным рабам и кормить и сына, и рабов, и всякое отребье? Напротив, раз представитель народа так выдвинулся, народ мог бы рассчитывать освободиться от богачей и от так называемых достойных32 людей; теперь же народ велит и ему, и его сподвижникам покинуть пределы государства: так отец выгоняет из дому сына вместе с его пьяной ватагой.
— Народ тогда узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он породил, да еще и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пытается выгнать своими слабыми силами.
— Что ты говоришь? Тиран посмеет насильничать над своим отцом и, если тот не отступится, прибегнет даже к побоям?
— Да, он отнимет оружие у своего отца.
— Значит, тиран — отцеубийца и плохой кормилец для престарелых; по-видимому, общепризнано, что таково свойство тиранической власти. По пословице, «избегая дыма, угодишь в огонь»: так и народ из подчинения свободным людям попадает в услужение к деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство — рабство у рабов.
[38] Я сказал, что демократия — это торжище правлений — Ср. Платон. Государство. VIII. 557 с-d.
— Казалось бы, это самый лучший государственный строй. Словно ткань, испещренная всеми цветами, так и этот строй, испещренный разнообразными нравами, может показаться всего прекраснее. Вероятно, многие подобно детям и женщинам, любующимся всем пестрым, решат, что он лучше всех.
— Конечно.
— При нем удобно, друг мой, избрать государственное устройство.
— Что ты имеешь в виду?
— Да ведь вследствие возможности делать что хочешь он заключает в себе все роды государственных устройств. Пожалуй, если у кого появится желание, как у нас с тобой, основать государство, ему необходимо будет отправиться туда, где есть демократия, и уже там, словно попав на рынок, где торгуют всевозможными правлениями, выбрать то, которое ему нравится, а сделав выбор, основать свое государство.
Комментариев нет:
Отправить комментарий