Дмитрий Сергеевич Лихачев, как явление петербургской культуры, и сам напоминал город, который так любил. Алексей Ильич Комеч напомнил нам его аргументы и тезисы о великих петербургских горизонталях, он и сам был великой петербургской горизонталью, то есть был гармоничен, ясен, примирял в себе противоречия. Но далеко не все мы осознаем, что он сумел преодолеть и примирить главное противоречие русского национального самосознания – между западниками и славянофилами. Я всегда был убежден, что динамическое напряжение между западниками и славянофилами – это одно из проявлений и подтверждений пограничного положения России, и оно на века. А вот то, что я (и, кажется, многие из нас) понял в последние годы, это то, что именно Лихачев поразительным и уникальным образом всю свою жизнь преодолевал и преодолел это противоречие, примирив в себе оба эти начала. Владимир Кантор, участник нашего конгресса, автор книги «Русский европеец как явление культуры», показал опасность, проистекающую из синтеза крайностей – русского западничества и русского славянофильства. Лихачев, органически не переносивший крайностей, был истинным русским либералом, беззаветно преданным русской культуре, и истинным русским патриотом, беззаветно преданным идеалам общечеловеческих ценностей.
Недавно Даниил Александрович Гранин подсказал мне и пристыдил меня за то, что я не заметил, что Лихачев был русским Дон Кихотом. Я всю жизнь занимаюсь феноменом русского донкихотства, близко знал Дмитрия Сергеевича и просмотрел это, к своему стыду этого не заметил. Из аргументов Ф. М. Достоевского из «Дневника писателя» один имеет непосредственное отношение к теме моего доклада и к Лихачеву как Дон Кихоту. В 1877 году Достоевский выдвинул воистину идею, донкихотовскую, с одной стороны, гениальную по своей простоте и общедоступности, а с другой, как ранее казалось, абсолютно утопическую. Речь шла о реальной, с точки зрения Достоевского, возможности преодоления под знаменем донкихотства раскола между славянофилами и западниками, проникнутой экуменистским пафосом объединения в лоне донкихотства всей русской интеллигенции и всего русского народа. Эти раздумья Достоевского замечательны сами по себе, но в связи с тезисом о донкихотстве Лихачева они особенно актуальны. Прошу прощения за протяженную цитату, но она чрезвычайно важна для дальнейших рассуждений.
«Древний легендарный рыцарь верил, что пред ним падут все препятствия, все призраки и чудовища и что он победит все и всех и всего достигнет, если только верно сохранит свой обет справедливости, целомудрия и нищеты. Вы скажете, что все это легенды и песни, которым может верить только Дон Кихот и что совсем не таковы законы действительной жизни нации. В самом деле, чему вы верите? [Достоевский имеет здесь в виду сначала только западников.] Вы верите, да и я с вами, в общечеловечность, то есть в то, что падут когда-нибудь перед светом разума и сознания естественные преграды и предрассудки, разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований. Что ж, господа, что может быть выше и святее этой веры вашей? У вас, господа, то есть не то что у вас, а у нас, у всех нас, русских, эта вера есть вера всеобщая, живая, главнейшая. Все у нас этому верят, и сознательно, и просто в интеллигентном мире, и живым чутьем в простом народе, которому и религия его повелевает этому самому верить. Да, господа, вы думали, что только одни вы общечеловеки из всей интеллигенции русской, а остальные только славянофилы и западники, так вот нет же, славянофилы и националисты верят точь-в-точь тому же самому, как и вы, да еще крепче вашего».
Тем самым итогом многолетних раздумий Достоевского о расколе русской интеллигенции стала выстраданная им идея о ее объединении под знаком донкихотства на основе веры в общечеловечность. То есть сейчас мы бы сказали – общечеловеческие ценности. В предисловии к первому выпуску альманаха «Канун» Дмитрий Сергеевич за несколько лет до кончины, в свойственной ему метафорической манере писал о том, что мы полностью зависим от мифов и стереотипов, что в них закапсулирована вся наша жизнь и все, что с нами связано.
Один из таких мифов – представление о том, что Лихачев всем дорог и всеми любим. Не стоит обольщаться, к Лихачеву скептически относились и относятся многие интеллигенты, полагающие, что нескромно быть учителем жизни и совестью нации. Грустно сознавать, но именно это более всего ранило Дмитрия Сергеевича, когда он слышал об этом по радио, по телевизору или читал в интервью. Неприязненным было к нему отношение некоторых его коллег, с точки зрения которых он должен был, подобно им, честно и скромно служить науке, а не унижать себя общественной деятельностью. Лихачева до сих пор, что ж это скрывать, не любят многие идеологически ангажированные люди, некоторые иностранные и отечественные либералы считали его едва ли не русофилом и националистом, и наоборот, некоторые русофилы и почвенники видели в нем либерала и западника. Вполне естественно, что более умеренные сторонники тех и других пытались перетянуть Лихачева в свои сторонники. Особенно любопытная картина получается в том случае, когда почвенники отказывают ему в праве считаться русским патриотом, поскольку он был твердо убежден и постоянно это повторял, что Россия – европейская страна и что у России нет и не было никакого особого предназначения, особой миссии. При этом они же с недоумением констатируют, что именно благодаря Лихачеву в России возник живой интерес к древнерусской культуре. С другой стороны, многие из коллег Лихачева за рубежом считают его едва ли не националистом на том основании, что он всю жизнь с воодушевлением и писал о высоких художественных достоинствах древнерусской литературы, о национальном своеобразии русской культуры, о русском национальном характере.
Думаю, более правы в этом смысле Кристофер Смит и Сергей Сергеевич Аверинцев. Конгрессмен от штата Нью-Джерси, узнав о кончине Лихачева, сказал на заседании Конгресса США: «Я считаю, что академик Лихачев с его любовью к своей стране, сочетавшейся с терпимостью и здравым смыслом, олицетворял собой русский национализм в лучшем смысле этого слова. Хочется верить, что его пример, его идеи будут процветать в России XXI века». Прислушаемся и к мнению Сергея Сергеевича: «Тезис о существенной европейской субстанции России [был в его устах] не отвлеченным положением, но чем-то вроде личного самоопределения, конечно, он-то принадлежал Европе, той Европе, которая нынче жива разве что в красоте нескольких старцев его поколения и тоже уходит в каждом из них». Кстати сказать, Аверинцев был не согласен с Лихачевым и сам Россию европейской страной не считал. «Россия – европейская страна», – с редкой настойчивостью повторял Лихачев в интервью, дискуссиях, статьях, докладах. Европейская по крови и по вере.
В работе Лихачева «Крещение Руси и государство Русь» читаем: «Скажу кратко, что принятие христианства Владимиром из Византии оторвало Русь от магометанской и языческой Азии, сблизив ее с христианской Европой. Хорошо это или плохо, пусть судят читатели». И вместе с тем, коль скоро мы задолго до петровских реформ находились и находимся в Европе, он предлагал прорубить окно в Древнюю Русь. Мы привычно говорим, что одна из главных заслуг Лихачева состоит в том, что он прорубил это окно, но ведь при этом он не призывал заколотить окно в Европу! Беда России в том, что каждая из противоборствующих сторон пытается доказать правду своего окна. Благодаря Лихачеву, независимо от чьей бы то ни было правды, независимо от того, кто в этом споре прав, в России с двумя окнами стало больше света. «Россия никогда не была Востоком», – полемизируя с евразийцами, неоднократно заявлял Лихачев. Парадоксальное объяснение его недоверия к Востоку можно найти в его шутливой биографии академика Космической академии наук, сохранившейся в его архиве: «Японская война [пишет он в 1920-е годы о себе] дала Дмитрию Сергеевичу несколько раскосые глаза, а также вселила в нем несколько недоверчивое отношение к Востоку». Лихачев доказывал, что Россия скорее была Скандо-Византией, чем Евразией, что ось Север–Юг (культурологическая, естественно, цивилизационная ось) имела для России неизмеримо большее значение, чем ось Восток–Запад.
Прошло не так много лет со дня кончины Лихачева, но история показала, что Дмитрий Сергеевич был прав, когда настаивал на том, что для России (да и для всей европейской цивилизации) противостояние Севера и Юга имеет, ничуть не меньшее значение, чем противостояние Востока и Запада. Констатируя это, он настаивал на особой предрасположенности России к синтезу и объединению этих начал. Особенно подробно Лихачев обосновывает свою концепцию принадлежности России к Европе в статье «Три основы европейской культуры и русский исторический опыт». Дмитрий Сергеевич доказывает здесь, что русская культура всецело принадлежит европейской, поскольку, имея христианские корни, обе они наделены тремя основополагающими и взаимодополняющими особенностями. Каждая из них является культурой личностной, каждая восприимчива к другим культурам, а следовательно, универсальна, и наконец, каждая основана на свободе творческого самовыражения. Именно поэтому, полагает Лихачев, всечеловечность, отмеченная Достоевским как отличительная особенность русского человека, в принципе, является особенностью европейской культуры, а значит и русской как части европейской. Можно не согласиться с тезисом Дмитрия Сергеевича относительно Европы, но уж, конечно, эта концепция всецело применима к самому Лихачеву: он был уникальной личностью, ему был присущ универсализм, важнейшей его особенностью была свобода самовыражения.
Лихачев отрицательно относился к идее особого предназначения России, ее особого пути, т. е. особой миссии служить примером, опекать мир и спасать мир. В этом смысле Советская Россия была еще последовательнее и радикальней, чем Россия предреволюционная. Лихачев не уставал повторять, что никакой особой миссии у России нет и никогда не было, а есть такая же задача, как у любой другой страны – сохранять национальное своеобразие, заботиться о своих гражданах и жить в мире с другими народами. Если у России и есть особая миссия, то она, согласно Дмитрию Сергеевичу, заключается в том, чтобы сохранять свою самобытную культуру.
Как истинный русский европеец, Лихачев всегда был открыт к диалогу – между интеллигенцией и народом, между либералами и почвенниками, между старшим поколением и младшим, между прошлым, настоящим и будущим, между русской культурой и зарубежной. И, вне всякого сомнения, он придавал диалогу культур огромное значение именно потому, что и сам всегда был нацелен на диалог. Лихачев был по-европейски демократичен. Да, он был тверд и принципиален, таким мы все его помним, но всегда толерантен. В последние годы это стало совершенно очевидно после издания книги Зимина и его позиции по отношению к концепции Зимина. Лихачев был абсолютно с ним не согласен, он верил, что «Слово о полку Игореве» – истинный памятник древнерусской культуры XII века прежде всего с художественной точки зрения, и не могло быть написано в XVIII веке. Но при этом считал, что книгу его противника обязательно надо издать. Сейчас, наконец, эта книга вышла.
Еще один пример мифа, в который закапсулированы наши представления. Многие убеждены, что Лихачев писал только о русской культуре, только ею интересовался. Это вовсе не так и просто не могло быть так. Он родился в Петербурге, он получил великолепное образование, одним из его учителей был Жирмунский, он написал две дипломные работы, о чем в последние годы все знают, причем главная дипломная работа была о Шекспире в России XVIII века и т. д. Поэтому нет ничего удивительного в том, что занимаясь впоследствии русской культурой, он такое внимание уделял воздействию на нее Византии и Скандинавии и вообще всегда изучал русскую культуру в контексте мировой.
О роли личности можно спорить до бесконечности, так как каждый из нас неизбежно будет идеализировать либо личность, либо историю. Но при всей нашей необъективности именно личность Лихачева и пример его жизни дает блистательный материал, идеальный для размышления на эту тему. В его жизни был потрясающей точности водораздел – 1985 год. До этого года история, как и на всех нас, оказала на него воздействие, делала с ним что хотела, его не было. После 1985 года Лихачев, не обладая никакой властью, стал оказывать обратное воздействие на историю. Вероятно, в ХХ веке ничего подобного не было. Этот водораздел – что-то с историософской точки зрения неслыханное.
При этом, если не считать Болгарии (здесь я с Сигурдом Оттовичем не соглашусь), в которой Дмитрий Сергеевич стал едва ли не национальным героем, поразительная популярность Лихачева является феноменом исключительно русской культуры, и тому есть объяснение. Запад прагматичен, интеллектуалы видели в неизмеримо более популярных на Западе Бахтине или Лотмане то, чего на тот момент в гуманитарной науке Запада не было. А Лихачев, с точки зрения Запада, – один из замечательных исследователей одной из многочисленных средневековых литератур Европы, а это не может представлять для него особого интереса.
Дмитрий Сергеевич был выдающимся художником и выдающимся мыслителем – не только потрясающей личностью и великим ученым, но и изумительной силы и красоты художником и мыслителем. Так вот, как художник, он не обязан был всегда быть последовательным. Так, в статье «Древний Новгород как столица, предшественник Петербурга» находим такой пассаж о России. Как бы полемизируя с самим собой, утверждающим однозначно европейскую субстанцию России, Лихачев пишет: «Устье, на котором воздвигнут Петербург, на границе моря и реки, здесь, на границе с морей, Россия как бы браталась с Европой, причаливала к Европе, создавала свою культуру, которая в сущности не была ни Европой, ни Московией. Здесь Россия, причалив к Европе, не сделалась Европой, но и Московией не осталась».
Трудно согласиться с тем, что Дмитрий Сергеевич не сознавал, что пограничное если не между Востоком и Западом, то по крайней мере, между Севером и Югом положение России не сыграло свою роль. И что ее культура по этой причине была одновременно более закрытой и более открытой, именно одновременно, чем культура не пограничных народов. Осмелюсь предположить, что Дмитрий Сергеевич как ученый, как художник (скорее даже как художник, чем как ученый) отдавал должное отдельным тезисам Евразийской доктрины. Однако как гражданин он с большим недоверием относился к идеям евразийцев, считал их опасными для сегодняшней и завтрашней России и полагал своим долгом смягчать воздействие этих идей на умы. Дмитрий Сергеевич был убежден, что, подобно Японии, прочно утвердившей себя в современной цивилизации Запада и в то же время сохранившей свои поразительные древние церемонии и обряды, Россия должна научиться бережно сохранять все то, что отстоялось за века в ее истории, вере, культуре, национальном характере. Как истинный европеец Лихачев полагал, что благом для России, ныне заново осознающейся европейской страной, является возвращение к истокам, поскольку именно благодаря им она будет интересна и другим народам.
Оставим в стороне вечный спор о том, является ли Россия Европой, Азией или Евразией или, скорей, как считал Достоевский, у нас две родины – Россия и Европа. Дмитрий Сергеевич, бесспорно, не был ни западником, ни русофилом, он был русским европейцем, истинным русским патриотом, европейски образованным, с огромной симпатией относившимся к другим народам. Перефразируя Гоголя, размышлявшего о предназначении Пушкина, позволю себе сказать, что Лихачев был русский европеец в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.
В. Е. Багно (Санкт-Петербург)
член-корреспондент РАН, заведующий отделом Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН
Комментариев нет:
Отправить комментарий