летят они, летят,
летят по небу шарики,
блестят и шелестят…
Даниил ХАРМС
«Трубите трубою на Сионе и бейте тревогу на святой горе Моей, да трепещут все жители земли, ибо наступает день Господень, ибо он близок — день тьмы и мрака, день облачный и туманный…»
(Иоил. 2:1-2)
I. Сны твои перетекают по ту сторону вечно светящегося монитора, чей белый шум, нагло вторгающийся под отяжелевшую от долгой бессонницы черепную скорлупу, снова и снова навязчиво напоминает о свершившемся упокоении сего временного цикла. Кажется, именно ты сегодня сокрушил его и добросовестно засыпал нелепо съёжившийся труп, наспех завёрнутый в чёрную пластиковую плёнку, комьями мёрзлой полевой земли. Потом, криво усмехнувшись, закурил и, поплотнее запахнувшись в шинель, направился к ближайшему леску, сразу же за оврагом, где всё ещё можно разглядеть остовы разбитых подвод и останки лошадей. Вдали, за околицей разграбленной деревушки, сухо щёлкают винтовочные выстрелы да ошалело каркают бестолковые вороны. До Рождества явно уже никто не дотянет. Эшелоны забиты войсками и беженцами, а города оккупировали вши, голод и тиф. На проспектах старухи-плакальщицы посыпают седые головы ещё горячим прахом кремированных. Никто – слышите?! — никто из нас, нынешних, не дотянет до Рождества!
II. В снах по ту сторону небо, пронзённое кометой в виде меча, источает алую облачную кровь. А над башнями незнакомых городов утомлённые толпы оборванцев вдруг узрели знамение Креста и, в потрясении, пали на колени. В снах по ту сторону пустынник, медленно и трудно умирающий от чумы на ворохе листьев в пещере, заплакал слезами, чья сладость сродни причастному кагору. Кто посетил его вечером? Кагором слёзным причастился молодой граф, услышавший призыв на Клермонской площади и незамедлительно последовавший вслед за епископом Адемаром, облачённым в митру и рыцарский шлем. Белый шум, сменив однообразную тональность, внезапно взрывается щёлкающей дробью полковых барабанов и многоголосым пением «Palеstinalied».
III. Отче, что тебе снится в крохотной комнатушке-келье, стиснутой с четырёх сторон девственной бетонной породой? Белый шум нарастает, накатывая исполинским циклоном и, ближе к занавесу, переходя уже в какую-то совершенно невообразимую какофонию, где местами угадывается намёк на ритм.
Возвращение по эту сторону монитора происходит без потерь и случайных, хотя и вполне реальных, помех. Откинувшись на жёсткую спинку стула, ты пытаешься вникнуть в суть только что увиденного. Там, вне, ничего не изменилось — празднества продолжаются, все запланированные и ещё планируемые революции победили и осчастливленные благодетелями обыватели запускают разноцветные шарики в стерильное, без единого облачка, небо. Даже дом твой нисколечко не изменился. В заброшенной квартире, закрытой на два замка (нижний слегка заедает, особенно когда проворачиваешь ключ), набралось пыли, а в треснувшем зеркале невозможно ничего разглядеть. В зале, на ковре, поблёскивают осколки разбитого бокала. Во дворе старушки на скамеечке всё также усердно надзирают за детьми в песочнице и прочими жильцами. В однокомнатной халупе на первом этаже поселился другой, взамен прежнего, умершего, алкаш, вымещающий злобу опустившегося работяги на своей дражайшей супруге. В забегаловке на углу поставили два банковских аппарата, один игровой автомат и открыли дешёвый косметический отдел с молоденькой и несчастной продавщицей-консультантом. Картина дополняется шикарным рекламным щитом с чьим-то хорошо узнаваемым профилем, стеной, заляпанной обрывками объявлений и предвыборной агитации, и одинокой гроздью шариков, что непонятно как зацепилась за уличные провода.
Ключ проворачивается в нижнем замке, в ноздри ударяет кисловатый дурной запах старой дверной обивки.
И шарики летят, летят, летят…
IV. Там, вне, празднество продолжается, а здесь камень прорастает сквозь избитую плоть. Когда же он заполнит полностью былое рабское существо, оно вскрикнет, ибо муки будут нестерпимыми, но потом станет легче, намного легче – гробовой свод расколется, будто сгнивший дочерна орех дикой лещины, и обрушит прохладный благостный ливень – самый настоящий ливень бесценной упоительной синевы.
Там, вне, празднество продолжается. И праздничные шарики всё летят, летят и летят.
А здесь – всё небо принадлежит тебе одному. Навсегда.
V. Кто-то прикасается к твоему плечу, явно зная — зачем: «Пора. Мы слишком долго ждали тебя. Идём же, идём, не медли ни секунды!». Ты в страхе оборачиваешься, но за спиной – никого. Резкий студёный ветер, прощальные искры снега, сгорающие в отблесках закатного бледного светила, и пустынная, всеми покинутая вершина горного пика. Куда и к кому отходить?
VI. Мертвецы цвета неумело расплавленной карамели в коридорных пустотах виновато скалят желтоватые обломки зубов. Пыль на полу покорно, не смея вскрикнуть, принимает твои шаги – мягко, почти не оставляя следов, шаг за шагом. «Храни себя и нас!», — снова окликают тебя из темноты, которая нестерпимо пахнет мокрыми травами бессчётных погибших осеней и ртутью стремительно остывающих рек. «Храни себя и нас, отче!» — похоже, что живые и мёртвые вспомнили слова и даже научились молиться… Но никто из них не дотянет до Рождества!
VII. И вот ты входишь в столб пыльного света, ухитрившийся каким-то образом проникнуть сюда, в вязкую глину забытья, через вентиляционную шахту. К чему он здесь? Да и свет ли это или только его неоновая имитация? Кто ныне встречает хмурый безсолнечный день и, стеная, тенью отходит в ночь?
В свете крылья близятся. Близятся. Бело. Покойно. Словно после первого снегопада, павшего на обожжённые камни, пустоши и погосты. Крылья, нашедшие тебя даже здесь, за воющим пологом белого шума.
Кто ты? Всё ли ещё человек или, всё-таки, кто-то больший, уже не от здешнего? Почему, почему я тяну к тебе ручонки и кричу, задыхаясь от слёз испуганного трусишки-малыша: «Храни себя и нас, отче! Нас, неразумных, не оставь!»?
Отче, отче, выдюжим ли, дотянем ли до Рождества?
2008 — 2009 г. от Р.Х.
Комментариев нет:
Отправить комментарий