Андрей Окара: Украина в поисках имперской перспективы (2000)

Суждено ли Киеву стать новым центром поствизантийской цивилизации?

В современном глобализирующемся мире подлинным политическим суверенитетом может обладать только блок государств, имеющих единый «цивилизационный знаменатель» – религию, этические ценности, культурные модели, общезначимые сакральные центры, историческую устремленность, сходное понимание эсхатологии.

Для восточноевропейского цивилизационного пространства, к которому, помимо России, Украины и Белоруссии принадлежат также Армения, Болгария, Греция, Грузия, Кипр, Македония, Молдавия, Румыния, Сербия, Черногория, таким «знаменателем» является наследие Византийской империи. (В данном контексте Восточная Европа понимается не в узкоутилитарном физико-географическом значении (как земля от Альп до Урала), ни в политическом (как распавшийся в конце 1980-х годов блок социалистических стран), а именно в цивилизационном: Восточная Европа – как поствизантийская Ойкумена, «Византийское Содружество Наций» (подробнее об этом см.: «Особая папка НГ» («Восточная Европа») от 25 августа 1999 года). С такой точки зрения Польша, Чехия, Словакия, Венгрия относятся к Центральной Европе – католически-протестантской, но не романо-германской.)

Исходя из существующих на сегодня реалий, именно имперский тип мышления, имперская геополитическая идентичность являются наиболее адекватными вызову времени (если, конечно, не ставить перед собой заведомо пораженческие задачи). Поэтому современный империализм – это прежде всего разновидность «оборонного» сознания в условиях «столкновения цивилизаций», в условиях глобализационной унификации, а вовсе не стремление к грубой силовой или экономической экспансии.

Резервы геополитического москвоцентризма исчерпаны: его безоговорочно принимают, кажется, только Белоруссия и Армения, отчасти Сербия: Москва стала заложницей «империалистических» ассоциаций. Для стабилизации и консолидации восточноевропейского цивилизационного пространства необходим поиск новых духовных мотиваций, новых геополитических и геокультурных конфигураций на карте Евразии, новых нестандартных решений.

1. ЭКЗИСТЕНЦИЯ ИМПЕРИИ

Вопрос об империи предельно экзистенциален. Проблема имперской государственности относится прежде всего к разряду метафизических, а не политических или юридических проблем. Традиционная империя отличается от неимперского «национального государства» не столько внешними, институциональными признаками, и даже не размерами территории, различиями в правовом статусе составных частей или этнической и языковой пестротой населения, сколько идеологией, психологией, волевыми устремлениями власти и граждан, логикой вписывания в геополитическое пространство, основанной на сакральной географии и мифологеме Вечного Града, осознанием своего места в политической и мистической истории человечества.

Империя – это прежде всего однородное духовно-религиозное пространство (не всегда даже моноконфессиональное), это идеологический союз, манифестация какой-либо универсальной глобальной истины, ориентированной на Конец, в чем можно убедиться (в разной степени) на примере и Римской, и Византийской, и Священной империи, и Российской, и Британской, и Австро-Венгерской, и Оттоманской империй, на примере Советского Союза, Третьего Райха или американского Нового Мирового Порядка. Традиционная империя движима не только чисто экономическими или политическими прагматически-утилитарными интересами, но в первую очередь великими идеями; «колониальная» империя, наоборот, – существует до тех пор, пока существует экономическая рентабельность от эксплуатации колоний. Традиционная империя пытается соединить эмпирическое и метафизическое, земное и небесное, она стремится «встроиться» в сакральное время и пространство – соотнести «профанное» время с «Золотым Веком» и превратить сакральную географию в актуальную геополитику; в идеальном случае – это усилие, направленное на реализацию принципов священной государственности.

Любая традиционная империя утверждает тот или иной героический сверхчеловеческий идеал (чем и отличается от «национального государства», ориентированного прежде всего на «среднего человека», на «средний класс»), осознает уникальность своей исторической миссии, имеет эсхатологическую перспективу и манифестирует свои трансцендентные устремления.

Империя – это, в конце концов, именно социально-государственная реализация той или иной абсолютной метафизической истины (или выдаваемой за таковую). На основе империй возникают цивилизации.

Современная украинская национальная культурная и политическая элита, точнее та ее часть, что ориентирована на ценностно-символический ряд цивилизации Запада и рассматривающая Украину как потенциальную составляющую этой цивилизации, в таких словах и понятиях как «Византия», «византизм», «Евразия», «евразийство», «панславизм», «славянофильство», «славянская солидарность» склонна усматривать некую изначально присущую агрессию, враждебные смыслы, выход за пределы «политической корректности», а слово «империя» и вовсе употребляется не иначе как ругательное. Имперофобские настроения на Украине, шире – на всем постсоветском политическом пространстве – усиливаются также из-за некорректного отождествления имперской темы с исторически вполне осязаемым опытом Российской империи и СССР (в т.ч. и русификационным, что, по сути, является примером не имперского, а этнонационального культурного строительства).

Впрочем, отсутствие определенных представлений в украинском общественном и культурном интеллигентском сознании или их недоразвитость говорит скорее о недостатке внутренней свободы, о закрытости для него некоторых духовных и метафизических горизонтов, а не о какой-то украинской склонности к «демократизму», «толерантности», «европейскости». Антиимперские устремления части украинской элиты – это следствие ее духовной и политической незрелости. Имперское мышление (если его понимать без отрицательных коннотаций, создаваемых словосочетаниями типа «тюрьма народов», «империя зла», «колониальная экспансия», «государство-монстр», «происки Москвы» и т.д.) свойственно далеко не всем национальным культурам: для его появления необходима определенная духовная атмосфера, интеллектуальная аура и волевые способности имперообразующего народа. Видимо, по этой причине именно в имперских государствах появилось на свет большинство великих культурных, научных и технических достижений человечества.

2. РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ

При всём этническом и культурном многообразии Российской империи и ее геополитического преемника – Советского Союза, любые глобальные проекты в них осуществлялись на основе альянса великорусского и украинского народов.

Однако сами украинцы пока исторически реализовались не как активный формотворческий – имперообразующий этнос, но скорее как пассивный – имперонаполняющий и импероудерживающий.

Испытывая привязанность к степному и лесостепному ландшафту, украинцы более или менее равномерно расселялись по пространству Большой евразийской Степи в широтном диапазоне Украины, т.е. в европейской части России, в Казахстане, на Дальнем Востоке (похожие ландшафты украинские эмигранты заселяли по всему миру – в США, Канаде, Латинской Америке, Австралии).

Большое Евразийское Пространство (и особенно Северный Кавказ, Кубань, Нижнее Поволжье, Башкирия, Казахстан, Западная Сибирь, «Зеленый Клин» – Дальний Восток) удерживается с XVII века и до сих пор в значительной степени именно этническими украинцами и их ассимилированными потомками: духовенством и чиновниками, крестьянами-переселенцами и казаками, военными и инженерами оборонных предприятий, нефтяниками и газовиками, изгнанными с Украины во время коллективизации «куркулями» и ссыльными-«бандеровцами». Украинцы составляли существенную (иногда доминирующую) часть и в первоначальной колонизации азиатской части «Большого евразийского пространства», и в «столыпинском» переселении, и в многочисленных «стройках коммунизма», и в миграциях советского времени – освоении Сибири, Крайнего Севера, казахстанской Целины.

На освоенные земли украинцы принесли с собою свои методы хозяйствования, свои стереотипы поведения, свою кухню, свое отношение к земле, сельскохозяйственные традиции и шире – свой образ обустройства окружающего мира. Эти и иные элементы народной материальной культуры намного стабильнее, чем национальное сознание, которое размывается уже во втором-третьем поколении переселенцев (последнему обстоятельству способствует цивилизационная близость и положительная этническая комплиментарность восточных украинцев и великороссиян). В современной России немного людей, у которых не было бы родственников на Украине или украинских предков, украинское этическое влияние изменило антропологический облик великорусского народа – недаром в последнее время выделяется отдельный субэтнический великорусский подтип – «украинский» (наряду с поморами, сибиряками, донскими, уральскими и прочими казаками, старообрядцами некоторых согласий, южнорусским субэтносом и т.д.). Несомненно также, что отток пассионарных мигрантов из Украины в Россию и другие республики бывшего СССР – на удержание Большого Евразийского Пространства – значительно ослаблял собственно украинский социальный, технологический и культурный потенциал.

Уникальность украинской восточной диаспоры (прежде всего российской) в том, что ей (в отличие от западной диаспоры и от украинцев Украины) присущ глобализм мышления и более развитый евразийский инстинкт.

Итак, и Российская империя, и Советский Союз, при всех возможных к ним претензиях (особенно в области этики и метафизики), были совместными русско-украинским политическими проектами. Именно после присоединения части Украины к Московскому царству в середине XVII века государственная идеология последнего обогащается «киевским» сюжетом (во многом благодаря «Синопсису» Иннокентия Гизеля) – представлением об исторической преемственности между Киевской и Московской Русью, а также представлением о «триедином русском народе» и о самодержце «Великой, Малой и Белой Руси», а первым идеологом Российской империи стал украинский барочный писатель Феофан Прокопович.

В определенном смысле Российская империя образовалась путем синтеза московской системы власти и киевской образованности, а импероосновательной мистерией для нее стала Полтавская битва, значительно пошатнувшая положение украинской государственности.

В последующий период российский имперский дискурс своим развитием и углублением в немалой степени обязан мыслителям, писателям, государственным и церковным деятелям украинского происхождения – св. Димитрию (Ростовскому), братьям Разумовским, Гоголю, Михаилу Максимовичу, св. Иоанну Шанхайскому (Максимовичу), св. Лаврентию (Черниговскому). Почти все отцы-основатели евразийства были этническими украинцами (и «малороссами» по культурно-политической ориентации) – именно они в наибольшей (хотя и явно недостаточной) степени осознали роль украинского начала в строительстве «Большого континентального пространства».

Россия за последние полтора века утратила опыт подлинно имперской политики. То, что на Украине называется «российским империализмом», чаще всего является одним из вариантов великорусского этнонационализма. Вырождение Российской империи последовало за изменением во второй половине XIX века ее национальной идентичности: после переориентации с имперско-«общерусского» (главным образом, великорусско-малорусского) представления об «официальной народности» на исключительно великорусское. Империя постепенно превращалась в национальное государство, в котором не было места прежде всего для украинского и белорусского национальных начал (об этом свидетельствует ряд русификационных мер 1860-1870-х годов), поэтому украинской идентичности официальная власть противопоставила не великорусскую, а именно общеимперскую – «общерусскую», «общероссийскую» идентичность. После такой инверсии происходит и качественная переориентация украинского общественного сознания: со второй половины XIX века украинское национально-культурное движение превращается в сепаратистское и антиимперское. С этого времени выстраивается «оппозиционная» модель национальной идеи – украинская культура, историческая мифология и даже литературный язык развиваются по контрасту с имперским («общерусским») началом – отсюда их системная недостаточность, а также некоторая интеллектуальная и политическая ущербность.

Российская империя, оформленная в царствование Петра I, была в значительной степени искажением идеала сакральной цивилизации – это проявилось, кроме всего прочего, также и в подавлении собственно украинского начала. Русификация Украины, унификация культурной и политической сферы по «петербургскому стандарту», вопреки расхожему заблуждению, вела именно к ослаблению, а не к усилению имперского начала, свидетельствовала об отходе от принципов священной Империи в сторону либерально-западнических моделей. В пределах Российской империи оказалось невозможным реализовать ни имманентно великорусские, ни имманентно украинские этические и метафизические идеалы: новое полусекулярное полицейско-бюрократическое государство перемололо и Московское царство, и Запорожскую Сечь с их эсхатологической устремленностью и системой сакральных идеалов.

Украинское общественное мнение в течение вот уже более трех столетий предъявляет России какие угодно претензии, но только почему-то не те, о которых действительно имело бы смысл говорить.

В период XVIII-XX веков с украинским обществом произошла кастовая деградация. (Кастовая принадлежность в данном случае подразумевает не характер профессиональных занятий или социального статуса личности, а качественные показатели ее мировоззрения и духовно-волевых способностей.) Народ с доминированием воинских архетипов и касты кшатриев-козаков превратился в вайшьей – крестьян, торговцев, мещан-обывателей, «свинопасов», «жлобов» – субпассионарных носителей негероической ментальности. (Первым этот процесс кастовой деградации украинского общества осмыслил Гоголь в своих «украинских» повестях.) В советский и постсоветский периоды энтропийные процессы значительно усилились. По всей вероятности, это обусловлено как контртрадиционной сущностью Российской империи и ущербной политикой по отношению к украинскому народу (ликвидация автономии, упразднение гетманства, уничтожение Запорожской Сечи, русификационные меры), так и общемировыми апостасийными тенденциями.

Запорожская Сечь – это уникальная в мировой истории и предельно экзистенциальная модель организации сакрального общества. Однако мистическое начало до такой высокой степени было выражено в структуре Сечи, что помешало создать на ее основе полноценное средневековое православное государство. Поэтому и запорожский козак – не государственный человек и не антигосударственный, он – внегосударственный, его экзистенциальное призвание уместнее всего сравнить с монашеской аскезой (не случайно богослужение в Запорожской Сечи отправлялось именно по монашескому чину православной церкви). Видимо, это одна из причин украинского антиэтатизма.

Главные негативные последствия для Украины от политики централизации и унификации, проводимой Санкт-Петербургом и Москвой в XVIII-XX веках, – не в уничтожении «прав и вольностей запорожских», не в трехвековой русификации украинцев, и даже не в попытках их этнической ассимиляции, хотя это всё весьма болезненно для национального самосознания. Главные последствия – в лишении Украины мессианской идентичности, имперской перспективы, понимания собственной метаисторической уникальности, в превращении Украины из субъекта определенной политической и культурной активности в объект внешнего воздействия, что обрекло ее на провинциальное существование, на экстенсивную типологию развития. Именно с централизацией Российской империи выветривается и мифологема Киева как Нового Иерусалима, Украины – как Нового Израиля.

Теперешняя прозападная ориентация значительной части украинской элиты может рассматриваться, помимо всего прочего, как контрреакция на доминирующее в официальной дореволюционной и советской идеологии представление о национальном призвании России и Украины: Россия мыслилась вполне эсхатологично – как «собирательница земель», «защитница православных народов», «надежда мира», «оплот коммунизма», а Украина – как «житница», «кадровый резерв», «всесоюзная здравница».

3. ТРИ ПУТИ УКРАИНЫ

Политические процессы, происходящие в настоящее время на Украине, свидетельствуют о неопределенности внешней и внутренней стратегии государства, об отсутствии понимания украинской элитой сути происходящей общемировой глобализации, не говоря уже о формулировании собственной глобализационной стратегии или альтернативных сценариев.

Несмотря на то, что Украина, по уверению официальной украинской политической власти, окончательно и бесповоротно осуществила свой выбор в пользу «европейской» и «евроатлантической интеграции», представляется, что именно данный момент является «точкой бифуркации» и что от выбора ближайших нескольких лет будет зависеть будущность не только Украины, но и России, Восточной Европы, всего евразийского пространства.

В геополитическом отношении современный Киев имеет три пути развития, которые соответствуют не столько возможному размеру территории Украины или форме ее государственного устройства, сколько различным типам внешнеполитической и международно-правовой идентичности, различным образам самоотождествления и самоощущения национальной политической элиты, разным масштабам ее стратегического мышления, разному уровню развития ее духа.

В нынешней ситуации, когда миропорядок, основу которому положил Вестфальский мирный договор (1648), потерпел кризис, в условиях глобальной организации политических и макроэкономических систем, где «национальное государство» или вообще не является субъектом политического процесса, или является им в минимальной мере, а его суверенитет с точки зрения геополитики является весьма эфемерным и относительным (в отличие от суверенитета блока государств, испытывающих взаимное цивилизационное притяжение), развитие Украины в любом из трех направлений возможно в рамках независимого, формально суверенного украинского государства (для этого вовсе не обязательно создавать новый СССР, Славянский Союз или наоборот – выходить из СНГ, вступать в ЕС и НАТО).

Во-первых, это путь «просвещенного малороссийства». Украина рассматривается как провинция – периферийная часть континентальной империи с центром в Москве или Петербурге. Подобным образом Украина развивалась с середины XVII века и по 1991 год (с небольшими перерывами во время существования УНР в послереволюционный период). Этот путь относительно продуктивен, поскольку не представляет глобальной угрозы для существования восточноевропейской цивилизации – не превращает Украину во враждебное государство или «санитарный кордон» вокруг России, не создает конфронтации по линии Москва – Киев, но ослабляет волю к собственному развитию, уничтожает уникальные потенции имманентно украинского ощущения бытия, лишает самостоятельных претензий в области эсхатологических сценариев и предусматривает принятие чужой национальной идеи и несколько иной цивилизационной парадигмы в качестве своих.

Каждому из типов геополитической идентичности Украины соответствует свой вариант понимания украинской культуры и языка. Так «малороссийская» идентичность исходит из представления об украинской культуре как культуре для «домашнього вжитку» – забавном дополнении к серьезной «высокой» русскоязычной культуре, заведомо ориентированном на «низкие» жанры и ограниченный спектр функциональных стилей. В ней подчеркиваются общие с русской черты, схожие механизмы и стадии развития, а также ее зависимость от русских влияний – украинское начало рассматривается как локальный инвариант русского («общерусского»).

Подобная культурно-политическая установка отнюдь не обязательно ведет к русификации украинцев и подавлению украинской культуры и языка (так, самая эффективная и масштабная украинизация и дерусификация имела место в условиях СССР – в Советской Украине 1920-х годов). Однако несомненно, что в конечном итоге «малороссийская» идентичность предполагает локальное, регионалистское понимание украинской культуры и усечение сфер употребления украинского языка (использование его как «дополнительного» по отношению к русскому литературному), регионалистский масштаб геополитического мышления: Украина – как регион или автономия, чем она и являлась в Российской империи и СССР и чем она мыслится в современных теориях «неомалороссийства».

«Малороссийская» идентичность в XIX веке характерна для «украинофилов» дошевченковской эпохи (Котляревский, отчасти Гоголь, украинские писатели-романтики раннего периода), галицких «москвофилов», в СССР на ее основе строилась теория украинской советской культуры и национальная политика по отношению к УССР. На данный момент она присуща украинским коммунистам, значительной части православных иерархов, разнообразным обществам «русской культуры» и «русско-украинской дружбы», кубанским черноморским казакам. Ее же, только в несколько ином субэтническом варианте, продуцируют идеологи «карпато-русинства» в Закарпатье и словацкой Пряшевщине.

Во-вторых, это путь неимперского «национального государства», построенного на основе либерально-демократической идеологии и этнонационализма. Киев сохраняет формальную независимость, но реально становится ретранслятором западного политического влияния, Украина из провинции превращается в колонию, что как раз можно наблюдать с 1991 года по настоящее время. Логика геополитического развития такова, что Украина, идентифицирующая себя как «государство-нация», непременно становится «санитарным кордоном» – плацдармом Запада вокруг и против России. Как бы это ни было горько для украинского национального сознания, но необходимо признать, что все эти годы в общемировом и европейском геополитическом пространстве Киев играет контрпродуктивную роль – роль сателлита чуждой цивилизации. (На это, в частности, указал своим украинским коллегам американский политолог, автор концепции «Столкновения цивилизаций» Самуэль Хантингтон во время выступления в Институте стратегических исследований при Совете национальной безопасности и обороны Украины в октябре 1999 года. На вопрос о возможности вступления Украины в НАТО Хантингтон заметил, что подобное членство противоречит принадлежности этой страны к «славяно-православной цивилизации».)

Идея «государства-нации» соответствует мировоззрению низших каст, поскольку в ее основе лежат по преимуществу материальные и производные от них мотивации. Подобная идеология отвергает как силовой и волевой аспекты, характерные для кшатрийского (воинского) мировоззрения, так и аспект трансцендентный, характерный для брахманического (жреческого) мировоззрения – политическая элита, ориентированная на модель «государства-нации», лишена, как правило, каких бы то ни было претензий в области геостратегии и международных отношений; в наличие метафизической составляющей политики она просто не верит. Естественно, что международным силам, стоящим за процессом экономической и политической глобализации, удобнее всего иметь дело именно с «государствами-нациями». (Не случайно ведь Збигнев Бжезинский настаивает на необходимости превращения России в «национальное государство».)

Идентичность Украины как «государства-нации» также предполагает соответствующее отношение к украинской культуре и языку: приоритетными провозглашаются не их уникальность, универсальность и исключительность, а стремление к стандартности, «вписанности» в общеевропейский и общемировой культурный контекст (это ведет к «догоняющему» типу развития и постоянному чувству собственной неполноценности), всячески подчеркиваются элементы, возникшие под западноевропейским влиянием, византийское влияние преуменьшается и предается критике.

Подобного рода культура зациклена на этнографическом материале и этническом самолюбовании, на поиске национальной идентичности, ее центральный метасюжет – национально-освободительная борьба, история обретения независимости и государственности. При этом русская культура рассматривается как изначально ущербная, неполноценная, недоразвитая и, вместе с тем, агрессивная, лишенная толерантности и демократизма, охотящаяся за талантами с Украины.

Чисто теоретически такая идентичность должна давать больше гарантий на сохранение и развитие культурных традиций, чем «малороссийство», хотя на практике подчас всё обстоит иначе: так, по многим показателям состояние украинской культуры в 1990-х годах, в условиях Украины как независимого «государства-нации», значительно ухудшилось не только в сравнении с периодом украинизации 1920-х, но и в сравнении с многочисленными советскими и досоветскими периодами русификации, в Восточной Украине украинский язык постепенно погибает – навсегда и безвозвратно исчезает из живой разговорной практики (расширение его употребления в образовании и деловой сфере не может остановить деградационные процессы). При сохранении подобного рода локальной геополитической и узконациональной культурной идентичности Украина, по всей вероятности, не сможет претендовать даже на роль регионального лидера.

Украина, мыслящая себя исключительно как «национальное государство» (а именно эта ментальность доминирует в среде украинской политической и культурной элиты в последнее время), лишается как метафизического, так и геополитического измерения. В такой системе координат сам топоним «Украина» фактически понимается как синоним «окраины», «буфера», «лимитрофа» или «rimland» – несамодостаточной периферийной зоны между самодостаточными цивилизациями.

Выразителями подобного самоощущения можно считать гетманов Ивана Выговского и Ивана Мазепу, отчасти Тараса Шевченко и поздних украинских писателей-романтиков, в полной мере ими являются идеологи УНР (Михаил Грушевский, Владимир Винниченко), националистические движения 1930-1950-х годов типа ОУН и УПА, украинские диссиденты 1960-1970-х (Василь Стус, Иван Свитличный, Иван Дзюба, Иван Драч, Вячеслав Чорновил), значительная часть современной «національно свідомої» интеллигенции, разнообразные силы либерально-демократической ориентации (Народный Рух), высшее политическое руководство Украины 1990-х годов.

Оба пути – и «малороссийство», и «государство-нация» – фактически являются выражением политического и духовного минимализма национальной элиты: она смиряется с собственной ролью ведомой, но не ведущей силы, она понимает Украину как объект, но не субъект международных отношений (вне зависимости от идеологических самовнушений и пропаганды). Такая установка не требует от нее сверхнапряжения сил – это психологическая роль антропологических минималистов, «младших братьев». Но если до 1991 года роль «младшего брата» Украине навязывала Россия, то теперь подобная субординация (правда, в отношении Запада) является результатом свободного выбора национальной политической элиты, разучившейся мыслить в иных категориях. (Так, например, влиятельный украинский политик Дмитрий Табачник, комментируя результаты визита В.В. Путина на Украину в апреле 2000 года, в интервью газете «День» заявил буквально следующее: «Украина имеет только один путь – быстрыми, семимильными шагами двигаться в Европу. Откинув флер повышенного «политического целомудрия», необходимо «отдаваться» Европе или «большой семерке». Хотя, несомненно, в нынешнем виде Украина, возможно, не является долгожданной гостьей для Европы».)

И при развитии по «малороссийскому» пути, и по пути «государства-нации» Украина может сохранить свою национально-культурную и языковую идентичность, но вынуждена отказаться от любых претензий в области самостоятельных цивилизационнотворческих претензий и эсхатологических сценариев: Украине нечего сказать в Вечность, она уступает свое слово другим «ораторам».

4. ТРЕТИЙ ПУТЬ – ИМПЕРИЯ

Первый и второй пути развития исходят из понимания Украины исключительно как объекта, но не субъекта геополитики: либо как форпоста России перед миром западных «цивилизаторов» (Украина как провинция), либо как форпоста западной цивилизации перед бесформенным океаном восточных азиатских «варваров» (иначе говоря, Украина как колония). Но возможно еще и третье понимание: Украина как центр напряжения культурно-цивилизационных устремлений восточноевропейской Ойкумены, как «серединная земля» Большого Евразийского Пространства. Итак, третий путь развития Украины – это имперский путь.

Часть украинской элиты видит Украину частью Запада (то ли «Новой Европы без границ», то ли относительно обособленного от остального мира Евро-Атлантического сообщества), другая – провинцией Российской империи, СССР или частью какого-то нового государства со столицей в Москве или Санкт-Петербурге. И то, и другое – определенный «духовный минимализм», поскольку обе установки смиряются с провинциальным статусом Украины, смиряются с пониманием Украины не как субъекта, но только лишь как объекта международных отношений, в обоих случаях постулируется ее периферийная идентичность (как «переднего края» для России или «санитарного кордона» для Запада).

Украинский имперский сценарий, в свою очередь, предполагает два противоположных варианта отношения к «метафизической» Москве и великорусскому началу вообще. Во-первых, антимосковское квазиимперское искушение – Киев рассматривается как полная альтернатива Москве, отождествляемой с «азиатской экспансией», «финно-туранским Вавилоном» и абсолютным злом. Подобный киевоцентризм строится на русофобии и отрицании метафизического и геополитического значения Москвы. Идеологи УНА-УНСО и Дмытро Корчинский, в частности, рассматривают последнюю как изначально враждебную силу, поэтому объединению Большого Пространства вокруг Киева, по их мнению, должен предшествовать частичный или даже полный распад России.

Иная концепция исходит из представления об уникальности как московского, так и киевского исторического и метафизического опыта, что ведет к представлению об очень сложном симбиозе – взаимозависимости и взаимодополняемости Москвы и Киева, при котором Киев – это жреческое начало, духовное первородство, лишенное в последние столетия государственно-волевого аспекта (даже козацкими столицами в свое время были Чигирин, Субботов, Батурин или Глухов, но не Киев), Москва – воплощение именно кшатрийского – волевого, военного, политического могущества. Возможно, что это основа некоего подобия «симфонических» отношений. Но несомненно, что имперская идентичность Украины означает для России определенный пересмотр результатов извечной борьбы за лидерство между Москвой и Киевом как в пределах восточнохристианской общности, так и в пределах более узкого сообщества восточных славян.

Имперская самоидентичность предполагает совершенно иное отношение к украинской культуре. С этой точки зрения наибольший интерес в ней представляют вестнические мотивы, озабоченность проблемами экзистенциального порядка, особый вариант украинского универсализма, а также отсутствие барьера между народным и интеллигентским пластами, между первозданной архаикой и «цивилизацией», значительная сохранность традиционной культуры. Совсем по-другому строится и отношение к историко-культурному наследию: византийское влияние рассматривается в качестве наиболее ценного, интересного и предопределившего всю последующую типологию украинской культуры, польско-латинское – Брестская церковная уния (1596) и иезуитская экспансия – как попытка смены цивилизационной парадигмы. Концепция украинского литературного языка пересматривается в сторону терпимого и даже положительного отношения к церковнославянской и староукраинской книжной лексике.

5. «ВТОРОЙ ИЕРУСАЛИМ» И «ТРЕТИЙ РИМ»

И Киев, и Москва в поисках собственной сакральной идентичности неоднократно «примеряли» на себя идеологемы и Иерусалима, и Рима. Еще во времена древнерусского государства существовали проекты «уподобления» Киева Риму, однако в этом образе город себя «не нашел». Также и Москва «не нашла» себя в образе Иерусалима – об этом свидетельствуют хотя бы странные и, видимо, безблагодатные барочные декорации Святой Земли, построенные патриархом Никоном в подмосковной Истре.

«Духовное первородство» Киева отмечено такими знаками, как пророчество о будущем городе св. апостола Андрея Первозванного, изначальность православия и православного монашества у восточных славян, образование вокруг Киева древнего государства («Киев – мать городов руських»), Киево-Печерская Лавра, мощи православных святых, храм Святой Софии, мифологема «Вечного Града» (Киев как Второй Иерусалим, Киев как Третий Удел Богородицы).

На украинский провиденциализм указывают и некоторые иные сакрально-географические, геополитические и исторические факторы – Почаев, запорожская Хортица, Севастополь, являющийся главным знаком Византии (именно по этой причине столь велико желание современной России вернуть город), могилы и курганы Приднепровья, Приазовья и Причерноморья, указывающие на зарождение индоевропейской расы именно на территории Украины, а также экзистенциальный опыт ведения религиозных войн, исторически ключевая роль на стратегической карте Восточной Европы, наличие эсхатологически ориентированной идеологии.

Под последним имеется в виду мессианская ориентация Запорожской Сечи эпохи Петра Сагайдачного и Богдана Хмельницкого, идеология украинских православных полемистов (Иоанн Вишенский, Исайя Копинский, Захария Копыстенский), древняя доктрина «Киев – Новый Иерусалим», заново осознанная в XVII-XVIII веках, созданный Тарасом Шевченко и идеологами Кирилло-Мефодиевского братства эсхатологический миф, анархизм Нестора Махно, тесно связанный с культурой авангарда и «Розстріляного Відродження» украинский национал-коммунизм 1920-х годов, «пражская школа» украинских националистов и «консервативных революционеров» 1930-х (Дмытро Донцов, Юрий Липа, Евген Маланюк, Олег Ольжич, Олена Телига), а также имперские и мессианские мотивы в идеологии УНА-УНСО, некоторые идеи киевской «ариософии» (Олесь Бердник, Юрий Шилов, Юрий Каныгин, Николай Чмыхов).

Примечательно, что сам топоним «Украина» в козацкие времена связывался не с «окраиной», а с «раем»: он понимался не просто как название территории (для чего чаще использовалась метафизически и этически нейтральная калька с греческого «Малая Россия»), но как обозначение Нового Израиля (в новозаветном понимании), «идеального Отечества» (сопоставимого с образом «Святой Руси» или сербским образом «Небесной Сербии») – это довольно четко зафиксировано в фольклоре XVII-XVIII веков. «Украина наша Малороссийская» – такой метатопоним вкладывает в уста Богдана Хмельницкого козацкий летописец начала XVIII века Самийло Величко.

Киевская урбанистическая идеологема не акцентирует внимание на государственническом аспекте: «Руський (т.е. украинский) Сион», «Иерусалим христианского Востока», «богоспасаемый град», «горний Иерусалим» – такие определения зафиксированы в средневековых источниках.

В царствования Александра I, Александра II и Николая II существовали достаточно серьезные планы переноса столицы Российской империи в Киев, которым не суждено было сбыться. Не исключено, подобный шаг мог бы кардинальным образом повлиять на всю отечественную историю. Похожим образом судьбу СССР мог изменить перенос из Москвы в Киев патриаршего престола – удачной в символическом отношении датой могло бы стать празднование 1000-летие христианства на Руси. Однако и этот шанс был упущен: крещение киевлян киевским князем Владимиром в 988 году отмечалось преимущественно в Москве, основанной в 1147 году, и Санкт-Петербурге, ведущем свою историю от 1703 года; СССР просуществовал после юбилея немногим более трех лет.

6. «КАТЕХОН»: РОССИЯ ИЛИ ОЙКУМЕНА?

Православное сознание воспринимает православную Империю не просто как одну из форм социальной самоорганизации или духовного союза людей, но как бастион в борьбе с антихристом и мировым злом. Одна из главных тем православной эсхатологии – это не поддающееся однозначному схоластическому толкованию представление о KATEXΩN («катехоне» или «ныне удерживающем») (2 Фес. 2, 7), под которым в прежние времена понимался то ли православный Император, то ли Империя в целом (Византия, после Флорентийской унии и падения Константинополя – Московское царство). Однако на сегодняшний день, в условиях апостасии традиционного общества и необратимого кризиса монархической формы правления и монархического правосознания, «катехон» – это не Император и не какое-то одно конкретное государство, но, в идеальном случае (именно в идеальном!), вся совокупность православных государств (или государств с подавляющим большинством православного и постправославного населения, исторически существующих в стереотипах восточнохристианской культуры и идеологии) – православная поствизантийская ойкумена, «Византийское Содружество Наций», восточноевропейская цивилизация, которой вменяется удерживать остальной «современный мир» от торжества антихриста вплоть до Второго Пришествия.

Поэтому с такой точки зрения у православных государств может быть только одна общая геополитическая направленность, соответствующая их цивилизационной идентичности: в предельно экзистенциальном измерении актуальна ориентация не на конкретно-историческую Россию (и уж тем более не на современную православную Грецию – члена НАТО), но на идею «катехона» – некую абсолютную геополитическую и эсхатологическую парадигму.

Роль России в мистической истории поствизантийского культурно-политического пространства, несомненно, исключительна. Но такая исключительность – не следствие какой-либо особой харизмы великорусского народа, но следствие определенного стечения обстоятельств, предопределивших роль российского государства как главного собирателя и держателя Большого Евразийского Пространства. На данный момент именно Россия из всех стран восточнохристианской Ойкумены в силу разнообразных причин ближе всего к православному геополитическому идеалу (поэтому ориентация на «православную геополитику» не может соединяться с русофобией и москвофобией), однако «православная геополитика» отнюдь не тождественна понятию «геополитики России». По большому счету, политическая идентичность Украины (в случае осознания украинской политической элитой своей глобальной ответственности) должна «выстраиваться» вовсе не по России как таковой, но именно по принципам «православной геополитики» – с ориентацией на все страны восточнохристианской Ойкумены.

Для последовательно православного сознания в ряду наиболее важных и принципиальных вероучительных вопросов стоит учение о мистическом предназначении государства, высшей государственной власти и об их сопряжении с властью духовной. Без собственного государства – без православной Империи – православию в принципе не удается воплотить идеал «симфонии» светской и духовной власти. Поэтому традиционное православное государство, не искаженное инославными, еретическими или секулярными представлениями, не может не рассматривать себя как оплот истинной веры, как мистический Центр Мира, близкий к геополитическому понятию «серединной земли» – «heartland». Поэтому также опыт «фанариотов» – Константинопольской церкви (главная резиденция которой находится в квартале Фанар турецкого Стамбула) – не является предельным воплощением православной максимы.

В XVI-XVIII веках в орбите украинского общественно-политического сознания находилось два противоположных образа «идеального» государства.

Первый – аристократическая шляхетско-олигархическая республика с избираемым монархом и Сеймом, созданная по подобию польской Речи Посполитой и обосновываемая античными и ренессансными идеалами, а также специфической идеологией «сарматизма». Сторонниками такой модели государственности были не только католики и униаты, но и православные-«фанариоты».

Второй образ – государственность с ярко выраженными эсхатологическими и мессианскими устремлениями, стремящаяся к воплощению идеала священной государственности – такой была Запорожская Сечь. В реальном политическом опыте Гетманщины соединились оба компонента; подобная двойственность образа «идеального» государства сохранилась в украинском сознании до настоящего времени.

Отсутствие в течение веков собственного украинского государства привело к неактуальности для современной политической и культурной элиты геополитического дискурса (если, конечно, не считать геополитиками киевских последователей Збигнева Бжезинского). Геополитика – это мировоззрение духовно зрелой политической элиты, это мироощущение широких народных масс, осознавших свою сопричастность мировому историческому развитию.

Идеал значительной части украинских либералов и социал-демократов – «национальное государство», воплощение антропологического «минимализма». Эта часть образованного украинского общества как раз и есть «мало-россияне», с «малой» и убогой национальной идеей – с идеалом комфорта и «добробута», материального достатка, со своей архетипической «хатой с краю». Именно носители подобного мироощущения и создали культуру, лишенную какого-либо вестничества, их идеал – локальный, лишенный универсальности и глобализма.

Отсутствие государственно-волевого начала проявилось, в частности, в отказе Украины в начале 1990-х годов от ядерного статуса и в полной ликвидации ядерного оружия (до того Украина по суммарной мощи арсенала являлась третьей в мире ядерной державой!). Москва же, наоборот, – в первую очередь «державный град»: государственная мощь, сила, армия, административная система, ядерное оружие.

Украина такими «минималистами» мыслится как «национальное государство» без универсальной эсхатологической имперской идеи – что-то вроде «второй Дании» или «второй Швейцарии». Отсюда проистекает и желание играть на противоречиях Запада и России – это тоже идеология минимализма, мировоззрение хуторян, а также политика «активного нейтралитета», движение неприсоединения, принципиальное неучастие в международных военных союзах.

7. СВЕРХСМЫСЛ УКРАИНЫ

Зачем существует Украина? Есть ли в ее существовании некая глобальная метафизическая цель? А если есть, то какая? Нуждается ли украинское государство в каком-либо высшем обосновании либо оно представляет интерес уже хотя бы в силу своего существования? Зачем, для какой цели протоукраинским этническим группам надо было превращаться в украинский народ? – Вот главные вопросы для национального самопознания, которые многим кажутся самоочевидными.

По большому счету, украинская политическая независимость и государственный суверенитет смогут обрести определенный провиденциальный смысл только в том случае, если Украина таким образом захочет осознать и реализовать свои эсхатологические потенции, если независимость ей понадобится для осуществления неких уникальных имманентно украинских проектов, а не для декомпозиции Большого Евразийского Пространства (например, по плану Збигнева Бжезинского).

Осознать себя в перспективе если не мировой державой (современных условиях без ядерного оружия, имея внеблоковый статус, со стагнирующей экономикой это нереально), то, по крайней мере, хранителем «истинной веры» и региональным лидером, духовным и геополитическим оплотом поствизантийской Ойкумены.

Эпоха рубежа веков предъявляет новые требования для субъектов геополитики.

Прежний геополитический порядок в мире строился по классицистической схеме – «симметричного равновесия» двух супердержав и созданных вокруг них военных блоков. Теперь никакого симметричного противостояния США ни с чьей стороны нет и в ближайшие десятилетия не предвидится. Однако могут быть новые и оригинальные комбинации: неожиданные геополитические союзы – гибкие и мобильные. Такой вот «полутораполярный» вполне барочный мировой порядок – никакой симметрии, никакой предсказуемости. Но именно асимметричная угроза приводит в ужас американских аналитиков.

В подобном мироустройстве актуальным может быть не только русский классицизм с его монументальностью и рационализмом, но и украинское барокко – стиль мышления запорожских козаков, Гоголя и Григория Сковороды – с его ориентацией на нестандартные ходы, несимметричные ответы, непрогнозируемые авангардные решения, на ломаную линию (в архитектуре и геополитике). Но всё это зависит прежде всего от национальной элиты.

Империализм является феноменом не столько политического бытия, сколько человеческого сознания. Империя и «национальное государство» – это два разных типа понимания роли государства в мировой истории, это различные ментальные установки национальной элиты. Империя требует от человека внутреннего напряжения, духовного максимализма. Империя – это отказ от хуторянства и провинциализма (и географического, и духовного) в пользу провиденциализма – ощущения собственной ответственности перед Провидением, за судьбу бытия, за конечные судьбы мира и человечества.

Украинский империализм – это не столько комбинации с суверенитетом Украины. Это прежде всего – самоощущение элиты и народных масс. Это претензия на духовное, а в отдаленной перспективе, не исключено, – политическое первенство в сообществе Византийской Ойкумены, в борьбе с профанизмом «современного мира».

Будущее Украины как геополитического и мистического феномена, как субъекта международного права, международных политических и экономических отношений в конечном итоге зависит от идентичности украинской культурной и политической элиты. Имперская перспектива означает изживание ею собственной неполноценности, комплекса «младших братьев», осознание Украиной своей исторической ответственности за судьбы больших пространств, понимание себя не как объекта, но как субъекта всевозможных глобальных и локальных процессов. Однако подобная идентичность зависит не столько от природных и материальных факторов, сколько от экзистенциального выбора, от «сверхчеловеческих» возможностей каждого члена украинского общества.

2000 г., октябрь, Москва

Впервые опубликовано:

Окара А. В поисках имперской перспективы.
Суждено ли Киеву стать новым центром поствизантийской цивилизации?

// Независимая Газета (Содружество НГ). 2000. 25 октября.