Галина Иванкина: Антиутопия?

Я очень долго не желала читать хрестоматийную вещь Евгения Замятина «Мы» — именно потому что её обзывали хрестоматийной. Она считалась изначалом таких кошмаров, как «О, дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «1984» Оруэлла и «Москва 2042» Войновича. А ещё, эту вещь неизменно ставили в единый ряд с платоновским «Котлованом» и объединяли общей формулой «глубокий антитоталитарный замысел». Британский ужас Оруэлла с капустной вонью и бытовыми неудобствами перекликался в миром Войновича и упирался в Котлован. Ад мистера Хаксли был стерилен с виду, но давно сгнил изнутри — его первые были не лучше последних и «альфа»-представители смотрелись не умней/не краше всяких «дельт».

Но замятинский мир … это сильно другое. Больше того, когда я наконец-то до него добралась, я увидела совсем иное. Не пугающее и не отталкивающее. А, скорее, завораживающее. Нет, я не хотела бы там жить — я слишком интровертна, чтобы избрать сие в качество личного идеала. Но, тем не менее, это — мощно и свежо. Впрочем, предоставим слово самому автору: «Через 120 дней заканчивается постройка Интеграла. Близок великий, исторический час, когда первый Интеграл взовьется в мировое пространство. Тысячу лет тому назад ваши героические предки покорили власти Единого Государства весь земной шар. Вам предстоит еще более славный подвиг: стеклянным, электрическим, огнедышащим Интегралом проинтегрировать бесконечное уравнение Вселенной. Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах — быть может, еще в диком состоянии свободы».

Здесь и далее — прекрасные работы современной архитектурной группы «Дети Иофана».

Если убрать царапающее слово «свобода», поданное тут в отрицательном смысле, то … мы увидим вовсе не Москву-2042 и уж точно не грязную коммуналку Оруэлла. А … ефремовский рай с его лаконичностью, формулами и устремлением в мировое пространство. «Математически безошибочное счастье», которое так пугало Замятина, стало чем-то, вроде прообраза прекрасной утопии Ефремова. Вы вправе сказать, что в чётких линиях стеклянного пространства «Мы» нет романтики и созидания. Оно, как раз, там есть, ибо повествование ведётся от лица главного героя и он пишет: «Синее, не испорченное ни единым облаком (до чего были дики вкусы у древних, если их поэтов могли вдохновлять эти нелепые, безалаберные, глупотолкущиеся кучи пара). Я люблю — уверен, не ошибусь, если скажу: мы любим только такое вот, стерильное, безукоризненное небо». Герои Ефремова тоже любят безукоризненность и чёткость.

«Исчезли совсем столь характерные для эры Мирового Воссоединения словесные тонкости — речевые и письменные ухищрения, считавшиеся некогда признаком большой образованности. Исчезло искусное жонглирование словами, так называемое остроумие. Еще раньше отпала надобность в маскировке своих мыслей, столь важная для ЭРМ. Все разговоры стали гораздо проще и короче». Именно это и пугало Замятина — он, человек Серебряного Века, привыкший к виньеткам, словесам, дамским духам, шлейфам, многостраничности, многообразию и пресыщенности — не мог восторгаться грядущей эрой конструктивизма. Ему не нравились машины, как Смысл. Как грядущая замена человечеству. Его тянуло к сандаловым ароматам салонов и шляпам с шёлковыми розами — недаром, Древний Дом, стоящий на границе миров, весь пронизан духом Art Nouveau. Вместе с тем, духовное родство миров Замятина и Ефремова иной раз поражает. Впрочем, возможно, стеклянный купол Замятина — сие одна из стадий ефремовского Грядущего. Прямые проспекты, чистота, отгороженность от дикой природы.

«Торжественный, светлый день. И все хрустально-неколебимое, вечное — как наше, новое стекло… Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние небес — или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы — губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц — в первых рядах, близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина. Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во время своих «богослужений».Но они служили своему нелепому, неведомому Богу — мы служим лепому и точнейшим образом ведомому…». У Ефремова — тоже постоянное обращение к богам, которых нет и сравнения с ангелами, которых тем более не предвидится. «-Ангелы – так в старину у религиозных европейцев назывались духи неба, вестники воли богов. – Вестники неба, космоса…». Общество «Туманности…» — тоже на стыке футуро-технократии с осознанием древних культов. В этих мирах как бы нет памяти о Ренессансе, барокко и рококо; там отсутствует или почти отсутствует упоминание о том, что было между праисторией и новейшим временем.

… Провал, разрыв, тёмные века с бессмысленными париками и каблуками, писаниной и лепниной, примитивной физикой и такой же примитивной физиологией (мало живут, но много болеют). Зато потом — Эра Мирового Воссоединения, Общего Труда, Великого Кольца. Мир Замятина — весь из стекла, прозрачен, чтобы никто ничего не скрыл от коллектива. В мире Ефремова — не из стекла, впрочем, но там тоже нечего скрывать. Отучились. Всё — прямо и чисто. И там, и тут — порыв к созиданию, к геометрической заданности и красивым, ясным смыслам. Космос ради Космоса. Романтика как формула. Постижение Вселенной — затем, что надо. И Бога там нет. Ибо — к чему всемогущему сапиенсу — мифический рай? Сотрудничество, единый порыв, чистый воздух. Правда, в финале замятинской антиутопии всем жителям промыли мозг, убрав вредную фантазию, но кто сказал, что она буйно цвела у евремовских небожителей? Вообще, любая антиутопия — это зеркало утопии, как, впрочем, и наоборот.