Во Франции Андре Глюксман (André Glucksmann) известен как один из «новых философов», которые после 1968 года отвернулись от марксизма и — под влиянием «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына — отреклись от советского тоталитаризма. Особенно он известен в Германии двумя своими книгами «Кухарка и людоед» и «Господа-мыслители». Его родителями были восточноевропейские евреи, жившие в Палестине и в Германии, а в 1937 году бежавшие во Францию, где в том же году и родился Глюксман. В 2006 году он опубликовал свою автобиографию «Гнев ребёнка». Как человек, глубоко знакомый с немецкой философией и ещё с университетских дней выработавший критический взгляд на Хайдеггера, Глюксман стремится к интеллектуальному диалогу с Германией. В своих многочисленных научных и публицистических статьях 75-летний философ выступает за право на вмешательство в вооружённые конфликты во имя защиты мирных жителей, защищает чеченцев и грузин на Кавказе и упорно критикует Запад за склонность закрывать глаза на постоянное присутствие зла в мире.
— Я никогда не верил, что после конца фашизма и коммунизма исчезли все опасности. В истории не бывает остановок. Европа не вышла за пределы истории, когда исчез «железный занавес», хотя время от времени она явно именно этого хотела. Демократии склонны игнорировать или забывать трагические стороны истории. В этом смысле я бы назвал нынешнее развитие событий крайне тревожащим.
— Европейское сообщество уже 60 лет — с самого своего зарождения — как будто идет от кризиса к кризису. Сбои — часть его нормального режима работы.
— Чувство кризиса характеризует современную историю Европы. Это позволяет заключить, что Европа — не страна и не национальное сообщество, в котором идут естественные процессы сближения. Ее также нельзя сравнивать с древнегреческими городами-государствами, в которых при всех разногласиях и соперничестве существовало единое культурное пространство.
— Но европейские страны тоже объединены общими культурными аспектами. Существует ли такая вещь, как европейский дух?
— Европейские страны не похожи друг на друга, поэтому слияние между ними невозможно. Объединяет их не принадлежность к одному сообществу, а общественная модель. Но европейская цивилизация и западный способ мышления, конечно, существуют.
— Каковы их характерные черты?
— От греков — Сократа, Платона, Аристотеля — западная философия унаследовала два основополагающих принципа: человек — не мера всех вещей, он подвержен ошибкам и поддается злу, но, тем не менее, он ответственен за себя и за все, что он делает и чего он не делает. Приключения человечества — полностью творение людей. Бог в них не участвует.
— Отсутствие непогрешимости и свобода. Но неужели этих опор истории европейской мысли недостаточно, чтобы создать устойчивый политический союз?
— Европа никогда не была единой нацией — даже в христианские Средние века. Христианство всегда было разделенным — римское, греческое, позднее протестантское. Европейское федеральное государство или европейская конфедерация — это отдаленная цель, ледяная абстракция. Лично я считаю, что преследовать эту цель не стоит.
— То есть Европейский Союз стремится к утопии как с политической, так и с исторической точки зрения?
— Отцы-основатели Евросоюза любили апеллировать к каролингскому мифу. Недаром премия ЕС названа в честь Карла Великого. Однако внуки Карла Великого в итоге разделили его империю. Европа — это единство в разделении или разделение в единстве. Но как это не называй, она в любом случае — не единое сообщество в религиозном, языковом или нравственном смысле.
— И все же она существует. Какие выводы Вы из этого делаете?
— Кризис Европейского Союза — результат свойств его цивилизации. Дело в том, что он определяет себя не на основе своей идентичности, а от противного. Цивилизация далеко не всегда держится на общем стремлении к лучшему. Часто, наоборот, ее задача — предотвратить и табуировать зло. С исторической точки зрения, Европейский Союз — это защитная реакция на ужас.
— Получается, мы имеем дело с негативно определенной структурой, возникшей в результате опыта двух мировых войн?
— В Средневековье верующие молились: «Господи, защити нас от чумы, голода и войны». Это означает, что сообщество существует не во имя добра, а против зла.
— В наши дни многие, считают, что смысл существования Европейского Союза в том, чтобы не допустить новой войны. Актуально ли это по-прежнему сейчас, когда призрак войны в Европе развеялся?
— Балканские войны в бывшей Югославии и кровопролитные дестабилизирующие действия русских на Кавказе — это не столь уж давние события. Европейский Союз возник, чтобы выступать против трех зол: во-первых, против памяти Гитлера, против Холокоста, против расизма и ультранационализма, во-вторых, против советского коммунизма, ведшего холодную войну, и, наконец, в-третьих, против колониализма, отказ от которого был мучительным для некоторых членов европейского сообщества. Эти три зла помогли сформироваться общему пониманию демократии — центральной цивилизующей темы Европы.
— Может быть, сейчас Европе не хватает нового объединяющего вызова?
— Его было бы нетрудно найти, если бы Европа не вела себя так безрассудно. В начале 1950-х годов основы союза заложило создание Европейского объединения угля и стали (ЕОУС) — первого наднационального экономического альянса в области тяжелой промышленности. В сущности ЕОУС, объединявшее Рур и Лотарингию, было средством предотвращения войны. Как все понимают, его аналогом в наше время стал бы некий европейский энергетический союз. Вместо этого Германия предпочла самостоятельно заняться переходом на возобновляемые источники энергии, игнорируя европейское измерение этого процесса. Все ведут по отдельности переговоры с Россией по нефти и газу. Германия подписала соглашение о строительстве трубопровода в Балтийском море, несмотря на сопротивление Польши и Украины. Италия участвует в проекте «Южного потока» — трубопровода через Черное море.
— То есть каждая страна преследует собственные интересы, меняет союзников и заключает двусторонние соглашения, противоречащие духу Европейского Союза?
— Этот образец зловещей какофонии демонстрирует, что страны ЕС теперь не хотят и не могут выступать единым фронтом против внешних угроз и вызовов, с которыми Европа сталкивается в глобальном мире. Это затрагивает больное место европейского цивилизационного проекта — в его рамках каждый предположительно должен быть способен жить для себя, но при этом все хотят с его помощью выживать вместе. Все это облегчает дело для России (президента Владимира) Путина. При всей слабости этого ресурсного гиганта он сохраняет значительную способность причинять вред, которую его президент охотно использует. Безответственность и беспамятность создают условия для новых катастроф — как экономических, так и политических.
Франко-германские отношения
— Всегда ли европейские неудачи начинаются с провала франко-германского партнерства?
— Характерный пример — символическая ничтожность празднования 50-й годовщины германско-фрaнцузского примирения, прошедшего в Реймсском соборе в начале июля. Мадам Меркель и месье Олланду было практически нечего друг другу сказать кроме нескольких плоских шуток про плохую погоду, которая как будто часто сопровождает их встречи. Это не соответствовало никаким интеллектуальным, историческим, философским и политическим стандартам!
— Однако воодушевление и историческое значение состоявшейся на том же месте 50 лет назад встречи между президентом Франции Шарлем де Голлем и канцлером Германии Конрадом Аденауэром воссоздать невозможно. Может быть, отношения просто устоялись и вошли в колею?
— Они стали ограниченными. Наши политические элиты страдают интеллектуальной близорукостью. Аденауэр и де Голль мыслили совсем в других категориях. Они помнили три войны между Германией и Францией, в том числе две мировые, и мечтали о демократическом объединении континента и о преодолении раздела власти в Европе, договоренность о котором была заключена на Ялтинской конференции 1945 года. Именно это стремление было основной движущей силы германско-французского примирения.
— И эти цели были достигнуты в 1990 году с падением Берлинской стены. Однако не ослабило ли исчезновение угрозы и разделения внутреннюю сцепку? Бывший президент Франции Франсуа Миттеран и бывший канцлер Гельмут Коль хотели, чтобы новым цементом для Европы стал валютный союз.
— Сейчас именно он, по иронии судьбы, высвобождает центробежные силы. Однако корни проблемы лежат глубже. В1990 году казалось, что наступил конец истории, а вместе с ним и конец угроз, испытаний, идеологий, крупных конфликтов и споров. Это называют эпохой постмодерна. Меркель и Олланд плавают в сиюминутности постмодернизма, отказавшегося, как писал философ Жан-Франсуа Лиотар, от «больших историй» с их претензией на всеобъемлющую легитимность. В наше время европейские лидеры думают и действуют в ритме графика выборов и опросов общественного мнения.
— Лидеры Франции и Германии находятся в постоянном контакте, и отношения двух стран между собой сейчас в целом напоминают рутинный быт пожилой супружеской пары. Возможно, освобождение от бремени истории все же имеет свои преимущества?
— От истории освободиться невозможно. На горизонте всегда маячит новое бремя. Если французско-германская супружеская пара хочет уйти на пенсию, пусть она так и скажет. Однако если Европа не будет двигаться вперед, ее ждет отставание.
— Во время встречи в Реймсе на военном кладбище времен Первой мировой войны были осквернены немецкие могилы. Не может ли еврокризис снова пробудить демонов прошлого?
— Я так не думаю. Дни карикатур с немецкими касками во Франции давно миновали. Недовольство (бывшим) президентом Николя Саркози, ставшее явным во время французской предвыборной кампании, могло также вызвать антигерманское озлобление, так как Саркози якобы лебезил перед Меркель. Однако этого в целом не произошло. Проблема Европы заключается не в пробуждении былой вражды, а в пассивности. Люди хотят, чтобы их оставили в покое. А те, кто хочет, чтобы их оставили в покое, не затевают свар. Вместо этого они просто ничего не делают. Это относится и к Франции, и к Германии, и ко всем остальным.
— Жалобы на утрату жизненных сил, декаданс и упадок — постоянная тема европейской истории. Сейчас мы к счастью переживаем необычайно долгий период мира и процветания. Разве нельзя считать уже это большим достижением Германии и Франции.
— Разумеется, мы перестали постоянно находиться на грани глобальной и политической катастрофы, угроза которой висела над нами в 20 веке. Однако на окраинах Европы заметны пугающие тенденции — например, встреча сталинизма и старого европейского национализма в Венгрии и Румынии. Не стоит забывать и о таком особом случае, как Греция. Это страна, в которой многое наособицу, страна, история которой была чудовищно хаотичной с тех пор, как она в 1830 году обрела независимость. После 1945 года Греция успела пережить гражданскую войну и военную диктатуру. Во многих отношениях она сейчас расходится с Европой. Она настроена антигермански, просербски и зачастую пророссийски.
Европа как угроза самой себе
— Европейский Союз не утратил своей привлекательности. Еврозону никто по доброй воле не покидает.
— Сократ говорил, что никто по своей воле не поступает неправильно. Я понимаю это так: дурные вещи происходят, когда мы поддаемся слабости. Мне не кажется, что поиск решений и путей выхода из нынешнего финансового кризиса — это некая сверхчеловеческая задача. В конце концов, лидеры ЕС по-прежнему их время от времени находят.
— В основном они находят выходы на очередные брюссельские саммиты, которые проводятся все чаще. Только вот с решениями у них почему-то плохо.
— Не хватает глобальной перспективы. Европейский Союз утратил смысл существования. Способы улучшить институты ЕС и приспособить их к потребностям момента найдутся всегда. В этом деле можно положиться на изобретательность политиков и юристов. Проблема существует на другом уровне — если старые европейские страны не объединятся и не начнут выступать единым фронтом, они просто погибнут. Это вопрос выживания.
— Но разве европейские лидеры это не признали?
— Если они это признали, где их единство? Вопрос размера в эпоху глобализации стал ключевым. Г-жа Меркель, безусловно, понимает, что судьба Германии будет решаться, в том числе, на задворках Европы. Поэтому она не без колебаний все же выбрала единство — хотя и с оговорками. И, тем не менее, она позволяет кризису разделять Германию, Францию, Италию и Испанию. Если наши страны готовы разделяться под давлением сил рынка, они погибнут — и вместе, и по отдельности.
- То есть, Вы считаете, что идея общности европейской судьбы еще не укоренилась?
— Не укоренилась на практике. Глобализация приносит глобальный хаос, а глобальной полиции, кем долгое время были Соединенные Штаты, больше нет. Игроки могут не стремиться к войне, но и добра друг другу они не желают. Каждый ведет собственную игру, и в этой анархической путанице Европа должна заявить о себе и научиться агрессивно реагировать на угрозы. Путинская Россия, стремящаяся вернуть часть утерянных территорий, — это угроза. Китай с его рабством и бюрократизмом — это угроза. Воинствующий исламизм — это угроза. Европе нужно снова научиться мыслить в категориях враждебности. А, например, немецкий философ Юрген Хабермас этого не понимает и продолжает говорить о благостном космополитизме, который способен объединить всех и сделать гражданами мира.
— Для многих частей мира Европа сейчас служит маяком свободы и прав человека.
— Однако эти идеалы и ценности не соединяются в единое целое и не формируют перспективу. У европейских стран, безусловно, имеется привлекательный плюрализм ценностей, но представлять их в виде своеобразного каталога недостаточно. Вместо этого нужно уметь вместе противостоять вызовам. Европа сейчас застыла в нерешительности, которая иногда может перерастать в лицемерие. Существуют два способа избегать вызовов: можно отворачиваться от них и делать вид, что их нет, и можно предаться фатализму — безнадежно пожать плечами и сказать, что тут ничего нельзя сделать. Великий историк Арнольд Тойнби оценивал развитие культур по их способности должным образом реагировать на вызовы. Готова ли Европа посмотреть в глаза своей судьбе? В этом можно усомниться.
- Не связано ли это с отсутствием лидеров?
— Дело не только в этом, но и в интеллектуальном кризисе, в безразличии общественного мнения и в изоляционизме. Взгляните на европейские выборы. Какую роль на них играют внешняя политика и место Европы в мире? Несколько лет назад у ЕС появился высокий представитель по внешнеполитическим вопросам и политике безопасности. Им стала Кэтрин Эштон, которая получила собственное ведомство с несколькими тысячами сотрудников. Ну и где она, чем занимается и кому интересна? 21 столетие будет эпохой больших континентов, которые либо будут уживаться друг с другом, либо нет. Если Европа не сможет войти в этот мир, она скатится обратно в 19 век. В таком случае наша политическая деятельность будет основываться лишь на отдаленных воспоминаниях. Европа станет континентом тоски и ностальгии.
— Как можно оживить поток интеллектуальной энергии? Германские и французские мыслители долгое время были взаимно друг другом очарованы. Можно сказать, что эта тенденция сохранялась со времен Французской революции до 1968 года с его студенческим движением.
— Это был интерес, порожденный конкуренцией и соперничеством. Мы внимательно следили друг за другом и хорошо друг друга знали. Однако в последние десятилетия интеллектуальная дистанция значительно возросла. Между нами всегда существовали различия в образе мышления. Недаром Гегель считал Париж эпохи Просвещения примером «духовного царства животных» из-за принятых в нем форм самовыражения. Французы спорили и ругались. Они обожали разногласия и полемику. В их дискуссиях было нечто общее с театром и журналистикой, но было мало академической строгости. Немцы работали над большими объясняющими системами, пытаясь в мире знания компенсировать нехватку политического и религиозного единства. Сейчас обе страны отягощает интеллектуальная депрессия. Во Франции интеллигенция как общественный класс вообще больше не существует, а последовательности ей теперь не хватает по обе стороны германско-французской границы. Она заблудилась в постмодернизме.
— Но ведь тем, кто уклоняется от крупных вызовов, не нужны большие истории?
— По крайней мере, так считал Лиотар, полагавший, что постмодернизм кладет конец всем системам и идеологиям. Однако якобы неидеологический постмодернизм — это тоже идеология. Мне он кажется воплощением движения возмущенных — возмущение как моральный протест, ставший самоцелью. Помните Оскара Мацерата из «Жестяного барабана» Гюнтера Грасса: я вижу, я барабаню, и этот невыносимый мир раскалывается на куски.
— Детская вера?
— Европа по-прежнему остается игровой площадкой идей. Однако мышление сейчас настолько раздроблено и отягощено нюансами, что оно избегает настоящих испытаний. Можно сказать, что оно полностью отражает европейскую политику.
Ромен Лайк, «Der Spiegel» (Германия), иноСМИ®
Комментариев нет:
Отправить комментарий