Но все же – что такое Россия? Мы видим: она – не Азия и не Европа, не Евразия и не Азиопа. И не наследница Византии. Все это внешние обличия, не открывающие прикровенную суть данного пространства.
Что есть Россия? Вопрос, на который вряд ли можно дать однозначный ответ. Исторический опыт свидетельствует об ипостасях и версиях Руси, России, о сосуществовании разных русских стран. Причем не только в диахронном русле, считая от мозаики Киевской Руси, Ордынского улуса, Московского царства, Российской империи до России-СССР и нынешней России-РФ. Но также в пространственном прочтении темы: северо-восточной Московии, обширной северо-западной Новгородской республики, юго-западнорусского государства – Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского, а впоследствии Малой, Червонной и Белой Руси.
Звуки полифонии
Поиск ответа на вопрос о культурно-исторической конституции российского организма – век за веком обретавшего собственное миропонимание, оригинальную формулу миростроительства и колоссальную, непростую для освоения территорию – отчасти напоминает детективное расследование, когда фиксируются не только внешние обстоятельства, но и внутренние мотивации поступков. И в ходе социально-исторического процесса в присутствии своего рода «присяжных заседателей» – народа – можно надеяться прозреть суть событий.
О русских странах писали еще в средневековой Европе. Правда, имелись в виду скорее всего княжества, торговые города-республики и т.п. Так, в послании Папы Гонория III (февраль 1227 года), адресованного «ко всем правителям Руси (Ру’ссии)» (Universis regibus Russiae), предлагается «русским царям» сохранять прочный мир с католиками Ливонии и Эстляндии. А в 1246 году Папа дает право архиепископу Пруссии, Ливонии и Эстляндии поставлять епископов в «русских странах». Но вот цитата из Никоновской летописи (1530 год): «Да не погибнут без пастыря не точию едины Русские страны, но и вси православнии». А румянцевский летописец в XVII веке пишет «о стране Сибирской и о сибирском от Ермака взятии»: «И реки многие истекоша, одни поидоша в Русские страны, другие – в Сибирскую землю. В реках же камение великое зело, реки же прекрасны, в них же воды сладкие, и рыб различных множество, и луги многие, и места скотопитательные, пространны зело».
Историк и писатель Карамзин в начале XIX века по-своему аранжирует мелодику русских стран, подтверждая, однако же, присутствие темы в общественном сознании: «Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо, когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом».
В дискуссиях постсоветского времени происходит реабилитация исторической памяти. Приоткрывается забытое/закрытое равно в СССР и Российской империи летописание о множественности родоначальников и наследников «всея Руси», о культурной, социальной и политической полифонии Русского мира. Речь идет о многоцветном спектре «русской радуги»: о Рутении (Ruthenia), Рустении, Тмутаракани и Белой Веже, о Руси Малой и Великой, Червоной (Russia Rubra – «Червона Рута») и Полоцкой, о пространствах Семигалии и Краины, о Галиции, Закарпатье, Подкарпатской Руси, Буковине и Волыни, о Подолье, Полесье, Холмщине, о Гетманщине и Слобожанщине, Сечи и Коше, о Руси Белой и Черной, Нижней и Поморской, Северо-Западной – Псковской и Новгородской.
Поводом для размышлений может служить генезис Новоросcии (Новой России), малороссийского по населению разноцветия колонизируемых Великороссией земель: Малиновый Клин (Кубань), Желтый Клин (Среднее и Нижнее Поволжье), Серый Клин (юг Западной Сибири и Северный Казахстан), Зеленый Клин (Забайкальский, Приморский, Хабаровский края, Амурская и Сахалинская области). Или такие экзотичные замыслы, как Желтороссия – наследие забытого проекта генерала Гродекова (и альтернативного по исполнению, но аналогичного по содержанию проекта Витте). Не слишком известное определение «русской Маньчжурии» и отчасти Туркестана в перспективе могло объять пространства внешней Монголии, Северо-Восточного Казахстана, Южного Урала. И, возможно, сопредельных степных территорий Поволжского левобережья, Калмыкии.
Буддийско-ламаистская этноконфессиональная множественность «русских бурят», а далее в прилегавших к Поволжью просторах «русских калмыков» смыкалась с этнокультурным пространством «русских башкир» и «русских татар», оплодотворенном, в частности, исходящими из Крыма идеями Исмаила Гаспринского о «русском исламе».
При этом получали шанс на разрешение проблемные ситуации. По мере продвижения государства на территории удаленного и малозаселенного Дальнего Востока рождались такие проекты, как «прошивка» России Транссибирской магистралью. Или геополитически и геоэкономически мотивированное закрепление – техническое и правовое – идеи Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Отзвуки этого замысла сохранились, кстати, в планах переустройства России у Петра Столыпина.
Существовали также достаточно искусственные топонимы наподобие специально измысленного Зеленороссия (Зеленая Россия) для Сибири или Голубороссия (Голубая/Голубиная Россия) для Поморья. В сумме пунктирно намеченная разноцветная сложность («Цветная Русь») могла выстроить совершенно иной каркас удержания полифоничного Русского мiра.
«Особое место»
Выраженный признак российского бытия – пожалуй, его пограничность, прочерченная линиями старых и новых трансграничных, межцивилизационных трактов. Территория России последовательно очерчивалась в соответствии с географией «путепроводов» своего времени, перерастая в пространство рассеяния («розсЁяння») ее деятельного населения, которое проявляло себя как динамичное сообщество военно-торговых корпораций.
Действительно, рубежи данного пространства обрамлены пунктирами значимых торговых маршрутов, начиная со знаменитого днепровского – «из варяг в греки». Но также «из варяг в булгары» – волжский тракт, переходящий в дорогу на Хвалынское (Каспийское) море, «к персам» («серебряный путь»). А подчас еще дальше… как след странствий, скажем, Афанасия Никитина.
Южная граница России – фактически линия Великого шелкового пути. А вдоль Ледовитого океана, отмеченного форпостом русской цивилизации – морским монастырем Соловки, – проходил «соболиный тракт», уходивший за Урал, в Мангазею и затем чуть ли не к водам океана Великого.
Преодолев границы Евразии, российская государственность в своеобразном обличии (напоминавшем композицию Ост- и Вест-Индских компаний) вышла на просторы континента, расположенного по ту сторону океана. А пионерские суда устремились на юг, вплоть до берегов тогда неведомой, но вскоре открытой русскими морепроходцами Антарктиды. Иными словами, в какой-то момент наметился контур даже не евразийской, но уникальной трансокеанической страны или, по словам «русского Колумба» Григория Шелихова, «вселенской океанической державы». Россия исторически не только европейское или азиатское пространство. Это была страна, присутствовавшая в один из периодов истории на трех частях света и дотянувшаяся до края неведомого материка – четвертого. А северная часть Великого (Тихого) океана носила одно время дерзновенное наименование – «Русское море».
Но все же – что такое Россия? Мы видим: она – не Азия и не Европа, не Евразия и не Азиопа. И не наследница Византии. Все это внешние обличия, не открывающие прикровенную суть данного пространства. Россия также не моноэтническое государство и не просто пограничная территория христианской культуры. Мыслилась она своими идеологами и метафизиками как «особое место», средоточие «остатка» – остров верных, хранящих истину в мире, заливаемом водами нового потопа. И являющихся новой общностью. Именно в этом смысле Русь – Третий Рим, где, кстати, русские – не этнос, а ромеи, Русское же царство – царство Ромейское (так подчас в документах и писалось).
На протяжении длительного периода миростроительные умонастроения питали Россию, являясь движущей силой как внутренней, так и внешней экспансии. Предельностью и напряжением, наличествующими в ощущении метаисторической роли, предопределены претензии на универсальную, державную, имперскую роль. И в конечном счете на глобальное присутствие. Подобное самосознание народа и власти, уверенность в исполнении «совершенно особой воли провидения» предполагали возможность не только запредельного взлета, но и ужасного низвержения.
Осваивая неведомое
Размышляя над проблемой российской идентичности, самоидентификации, можно, таким образом, констатировать, что Россия – это страна пути. Так она исторически строилась. Потому, наверное, сопряженная с данными представлениями идея развития как пути опознается в качестве русской идеи. Однако лишь в психологическом и метафизическом преломлении прочитывается ее сокровенный смысл.
Возможно, развитие как таковое все же не является точным определением специфической черты русской ментальности. Тем более развитие как при-обретение. Скорее здесь обитает нечто более глубинное, некая стихия, порождающая саморазвитие, выводящая внутреннюю инициативу на поверхность. И выходящая таким образом за пределы обыденного порядка. Другими словами, русскому характеру имманентно присуща внутренне мотивированная тяга к запредельности, устремленность к экстремальности, мечте, фантазии, дерзновению. Земное же ее воплощение – фронтирность – являлось, в свою очередь, доминантным стимулом к освоению бескрайних (о-крайних, по-граничных, рубежных, за-волочных) просторов. И строительства специфической государственности. В чем-то тут слышится эхо американской идеи high frontier, «великого трека», а заодно обертоны монгольского, кочевнического идеала пути «к последнему морю».
В архетипическом подходе к дефиниции русской национальной идеи присутствует, конечно же, некая провокативность. Дело вот в чем. В ходе обсуждений и рассуждений на тему русской идеи то и дело сталкиваешься с каталогом концепций идеологического/политологического извода. Самыми яркими примерами являются идеологемы Третьего Рима, «самодержавия – православия – народности», Третьего Интернационала… Список легко и расширить, и продолжить.
В любом случае, думаю, прорыв искусственной плаценты – собрания концептов, институализированных «сверху», но не получивших развития, лишенных общественного признания, однако воспринимаемых сегодня в качестве судьбоносных идей, – преодоление подобной историософской аберрации могли бы прояснить истинный горизонт, затянутый пеленой иллюзорных видений. В качестве некоторого аналога (который, впрочем, как и все аналогии, хромает) – позволяющего отчасти почувствовать вкус проблемы – я бы предложил задачу по определению, скажем, «национальной идеи» Древней Греции. В подобном разговоре можно было бы услышать различные построения, связанные с идеями демократии, полисной культуры, философии и так далее, подтвержденного убедительными тезисами и яркими афоризмами.
Идею развития в пространственном и историческом замысле российской государственности я воспринимаю скорее как универсальную тягу к освоению неведомого, как все ту же принципиальную фронтирность, в том числе метафизического свойства, как преодоление всяческих пределов. Если угодно, как архетип иночества и феномен казачества.
Рассуждая о пространственных измерениях страны, мы порою забываем: исторически это было не только и не просто евразийское пространство. Но шире – уникальное трансконтинентальное, многонациональное… А в пределе – и даже парадоксальным образом в своем сокровенном, автаркичном, «островном» замысле – «мировое» государство. (Вспомним очертания герба скрывшейся в водах истории России-СССР.) Опять-таки отмечу общий для американской и русской психеи дух продвижения, своеобразного «притяжения» к дальней земной границе. Причем – в случае с Россией – с небрежно сброшенным с плеч попутным обременением: правом в соответствии с законами времени на еще один, предельно южный и одновременно максимально «северный» континент. Как-то забывается под флером идеологической и кинематографической мифологии, что западная и восточная ветви христианской цивилизации, встретившись на краю земли – пограничье Дальнего Запада, сомкнули глобальное продвижение Universum Christianum. При очевидных различиях они совместно вписали в исторический текст особую формулу универсального обустройства земного общежития, запечатлев ее в «тверди и хляби» по горизонтали и по вертикали: с запада на восток и с севера на юг.
Россия – архипелаг разноформатных заселений безбрежного «сухопутного океана» Северной Евразии. Это домостроительство ad hoc, потоковая социальность, разъединенная обширнейшими пространствами, симбиоз разбойной вольницы и мало чем ограниченного произволения администрации.
Саморазвитие общества сковывалось «лоскутным», экстенсивным характером социальных коммуникаций, предоставив в этом отношении приоритет «скорлупе» централизованного административного единства. А также конфессиональной, языковой, историко-поэтической, мифологической связности все более тяготевших к инертности и стереотипизации общекультурных клише. Содержательная же и динамичная культурная инициатива с какого-то момента основательно расходится с политическими скрепами государственного обустройства. И становится конфликтогенной, оппозиционной, критичной по отношению к формам бытия тучного Левиафана.
Но тотальность российской власти («до всего ей есть дело») – не только пресловутые «обручи», сдерживавшие энергии распада территориального гиганта. В своей патерналистской ипостаси это еще парадоксальный субститут вакуума гражданского общества в домостроительном аспекте. Неудивительно, что вследствие подобного своеобразия гражданский прогресс оставался и остается основной социальной и культурной задачей России. А также ее политическим императивом. Альтернатива данному вектору развития – усугубляющееся истощение пассионарности, архаизация ментальности народа, обитающего в обозначенных историей пределах, но в радикально изменившемся, трансграничном мире.
На краю ойкумены
Очевидно, что развитие российское, русское – как его ни определяй – имеет оригинальную специфику, причем глубинного, фундаментального свойства. Но в чем она состоит? На каком фундаменте возводилось государство российское как движение русской цивилизации, впитавшей ордынские токи и воспринявшей мощный культурно-государственнический импульс от Второго Рима?
С наследием византийским сложилась непростая ситуация. В обществе до сих пор господствует стереотип о преемственности Руси и Византии, выраженный, к примеру, в легенде о «шапке Мономаха» или в поздних толкованиях тезиса о Третьем Риме. Связь действительно существует, равно как наследие и преемственность, только вот в каком смысле? Если обратиться к документам и событиям эпохи (XV–XVI веков), мы видим: дело обстояло подчас едва ли не противоположным по отношению к поздним прочтениям ситуации образом. И формула Третьего Рима осознавалась скорее как опровержение Византии, отрясание ее праха, нежели как ощущение кровного родства и наследования. Однако обретение православного апофатического богословия, развивавшегося в Византии, было все же унаследовано Россией. И унаследовано во многом в сфере практики, а не богословия. Богословия как такового в России, пожалуй, и не сложилось, а вот практика – «практическое богословие» – сложилась.
В целом же Русское царство, обретшее собственный формат государственности, нащупавшее стержень оригинальной культуры и идеологии, аккумулировавшее при этом претензии на реконструкцию миропорядка, напоминало в то время сжатую пружину. В течение весьма короткого исторического срока энергия преобразований сказалась не только на размерности и статусе страны, но и на самосознании народа. Она ввела в мировой контекст деятельного персонажа, который с тех пор при всех исторических пертурбациях до последнего времени не покидал историческую сцену.
Апофатичность, прочитанная и воспринятая как особый культурный импульс (то есть преимущественно косвенным образом), произвела ряд отличных от источника и от западноевропейских версий христианской культуры производных. Созвучных, однако, психологическому складу русских очарованных странников-первопроходцев, купцов и монахов, разбойников и воевод, обитавших – вспомним об этом обстоятельстве – на краю лишь частично познанной земли-ойкумены.
Попробуем воспроизвести, хотя бы списочно, качества подобного самоощущения: запредельность, экстремальность, безымянность, неформальность (небрежение формой), инакость, мечтательность, утопизм, буйность, подвижничество, продвижение, освоение, мобилизация, эсхатологичность… И даже «перестройка» в неявном виде присутствует в данном ряду, в том числе в залоге катастрофичности, – а все вместе взятое входит в некую «русскую социологию развития»: русским чуждо чувство меры – повседневной, «исчисляемой» умеренности… Но подобная запредельность и экстремальность психеи имеет не только внешние проявления. Она намекает именно на тип национальной идентичности – имманентное ощущение трансцендентального замысла, на подсознательную картографию и нелинейную умственную геометрию. Связанные, в свою очередь, с особенностями миропонимания, самоощущением личностью и народом судьбы как миссии, наполненной дерзновенным содержанием. Русский закон – быть выше закона. Что проявляется и как рутина, и как доблесть, и как скотство.
Есть между тем у русской психеи даже более глубокий пласт (отметим это лишь на полях, не углубляясь в его жгучее содержание) – безудержная устремленность к идеалу. Тяга совершенно особого рода: перфекционизм, заставляющий разрушать и отчасти презирать все земное как несовершенные копии недостижимого перфекта. Это особое прочтение творчества – и как «прокрустова ложа», и как искусства сокрушения несовершенств.
* * *
Формы мобилизационности могут быть внешне схожими, как в чем-то схожи лики развития, но мы способны различать корни цивилизаций, вглядываясь в их родовые отметины. В сущности, на протяжении некоторого периода на планете состязались две ветви цивилизации, несущей в своем естестве динамическую производную.
С одной стороны – это европейская цивилизация, которая помимо англосаксонской империи, «где не заходило солнце», произвела на свет собственную версию вселенского мира: эпоху Нового времени (Modernity). Породив заодно энергичное сообщество «объединенных государств» («штатов»), создавших под сенью «града на холме» фундамент и само здание глобализации.
И не столь внятные, синкопированные, но не менее дерзновенные, футуристичные эскизы России, которая воплощала собственные утопии, проводя географическую/идеологическую «разведку боем», грезя всемирными и надмирными миражами. Не слишком отделяясь, однако, от материнских (континентальных) пространств, хоть и продуцируя фрагменты трансграничной планетарной и универсальной мировоззренческой экспансии.
Так появлялись окраины, украины, преодоленные рубежи и пределы: казачьи запорожские и донские, волжские и терские станицы, наполнявшие речные, степные, лесные и горные пространства. Это дух и быт поселенцев Поморья, Урала, энтузиасты Беловодья, соратники Ермака, яицкие, амурские, дальневосточные первопроходцы, шаг за шагом раздвигавшие пространство познанной ойкумены. И ушедшие от мира, скрывшиеся в неизведанных до поры землях монахи и старообрядцы… Кстати, Российско-Американская компания в каком-то смысле соприсутствует в этом ряду. И каждый раз они по-своему творили очертания страны под стать пропорциям, границам мятущегося духа.
С позиций же историософии – сплетений метаисторического промысла и земных замыслов – встреча на окраине американского континента двух потоков христианской цивилизации примечательна и символична. Изначальная претензия на горнюю запредельность пробудила дух прорыва прежних земных границ: непреодолимых океанических оболочек средневековой и античной ойкумены. И дала возможность Universum Christianum отринуть пределы ветхого потопа, заполнив собственным половодьем планету.
Сочетая в единое целое охваченные пробужденьем миры.
Комментариев нет:
Отправить комментарий