Поиск по сайту / Site search

27.01.2019

Натэлла Сперанская: Жорж Батай: Постскриптум к казни

«Я должен затеряться в более широком пространстве,
где есть силы, превозмогающие ужас.»
Жорж Батай

«yajñena yajñam ayajanta devāh» 
(RV, X.90.16)

«Жертвою боги пожертвовали жертве»

I. Святость трансгрессии. Профанное и Сакральное.

Роже Кайуа, друг Жоржа Батая, создал свою «люциферовскую науку», которая изучала предмет, истолковывая его на языке, изначально ему чуждом: археологию на языке астрономии, литературу — на языке психологии и т.д., с целью расширить границы изучаемого предмета, максимально его преобразовав. Так для Кайуа проявлялся «люциферовский дух» даже в такой области, как «диагональные науки». На мой взгляд, этот проект был своего рода попыткой умерщвления «больной» науки, как смертоносная «мысль, доведённая до предела» была шагом к «исцелению» больной философии от себя же самой. Подобным образом и я собираюсь говорить о жертвоприношении на языке агхоры, о Батае — на языке Чиннамасты, об Эросе — на языке четырёхзначных чисел, о самопознании — на языке Сакральной Ярости. О чём–то я вовсе не стану говорить, вытесняя иные концепции в ряды «очевидного». Прочие исследователи наследия Жоржа Батая давно дошли до предела в их изучении, моей же задачей становится не идти за ними вслед, а выйти за положенные разумом пределы, даже если при этом мне придётся отринуть сам разум и тасовать части своего тела, повторяя за Ацефалом ритуальные жесты уничтожения. В том, чтобы слить воедино внутренний опыт Жоржа Батая со своим собственным, я видела строгую необходимость, и, делая это посредством текста, я всегда помню, что «мысль изречённая есть ложь», но если ложе текста станет её смертным одром, мы выйдем за пределы слова, вступая в смерть безглавыми светоносцами.


Тема жертвоприношения была для Жоржа Батая одной из самых волнующих. Как известно, принесение в жертву одного из Посвящённых, по идее основателя тайного общества «Ацефал», должно было превратить всех участников ритуала в Единый организм (подробнее об этом в моей работе «Ницше и Батай: Покушение на Распятого»). Слабость жертвоприношения Батай усматривал в том, что в итоге «оно утрачивало свои свойства и служило для организации особого порядка сакральных вещей, не менее рабски покорного, чем порядок реальных предметов». Ярость, способная возвысить человека до ностальгии по сокровенности, уступила место покорности, что привело к бинеру пробуждение–оцепенение (сон), вместо того, чтоб вывести ЗА ПРЕДЕЛЫ дуального восприятия. Батай указывал, что сильная ярость, та Ярость, что в силах ПРОБУЖДАТЬ, не может поддерживаться долго, — отсюда переход ко сну был попросту неизбежным. Непреодолённый дуализм — причина полагания ярости как негативной силы; дух же становился носителем добра, а материя — зла, соответственно. Для Батая без ярости нет сокровенности. «Если у меня на глазах реальные силы зла убивают моего друга, то их яростью вводится сокровенность в самой активной её форме». Не следует ли обратиться к концепции Жестокости (Антонен Арто), необходимой для того, чтобы сделать шаг к реальности? Жестокости, воспринимаемой не профанически, а Жестокости, как «жажды жизни, космической непреложности и неумолимости». Основатель крюотического (от фр. cruaute — жестокость) театра употреблял слово Жестокость «в гностическом смысле жизненного вихря, пожирающего мрак»; Арто обозначал им «ту боль, что за пределами неотвратимой необходимости, без которой жизнь не может существовать». Жорж Батай не делает ярость сакральной, ибо она всегда была таковой, — он осуществляет повторную сакрализацию Ярости. Невозможность сохранения Её силы, маятникоподобное блуждание от пробуждения ко сну, уничтожают разницу меж порядком сакральных вещей и реальных, и здесь появляется важное уточнение — порядок этот «рабски покорный». Батай говорит о том, что «ценность человеческих поступков перестала подчиняться обретению сокровенности». Масса, низведённая до состояния вещей, — вот что такое человечество в мире промышленности, где царят подмена понятий и двусмысленные полагания. Как повернуть сознание к сокровенному (а по Батаю — мифологическому) порядку, если не создать новый миф, который станет мостом в мир трансцендентного? «Нужна большая жертва», — писал Арто, «Необходимо жертвоприношение», — размышлял Жорж Батай, когда «безголовый» бог вошёл в мир, неся в руке собственное сердце. В «Теории религии» говорится: «Слабость всевозможных полаганий религии в том, что они искажены воздействием порядка вещей и не делают попытки его изменить. Религии посредования единодушно оставляли его таким, как он есть, и лишьограничивали его пределами морали. В конечном счете принцип реальности возобладал над сокровенностью». Поэтому Батай осознал, что нужна иная религия, в основе которой лежал бы принцип освобождения, а он возможен только путём выхода за пределы любой социальной, эстетической, религиозной парадигмы. Иными словами, речь шла о Переоценке Всех Ценностей и, если угодно, Жестокости.

Так ли легко осознать святость трансгрессии, если такая религия, как, например, христианство, не приемлет трансгрессию в целом, к тому же отбрасывая «нечистый» её аспект, о чём Жорж Батай говорит, что сей категоричный жест отбрасывает так же и виновность, «без которой сакральное немыслимо, ибо доступ к нему отрывает только нарушение запрета». Языческая же религия, напротив, полагала трансгрессию своей основой, не отрицая ни единого её аспекта. Сакральное, как говорит Батай, действительно есть синтез чистого и нечистого, в сакральном то, что кажется противоположностями, обретает единство. Термин «сакральное» (от лат. sacrum) был введён Элиаде и вмещал в себя как святое, так и «скверное»; говоря о святости, люди чаще всего упускают то, что «лучшая мыслящая голова Франции», как отзывался о Батае Мартин Хайдеггер, называла областью, где пропадают и сливаются противоположности. Близко к этому подобрался и другой француз, известный как основатель и теоретик сюрреализма, Андре Бретон. Он утверждал, что «существует некая духовная точка, в которой жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, выраженное и невыразимое, уже не воспринимаются как понятия противоречивые». Не правда ли перекликается с тем, что говорил Батай? Похожим же образом святость определял такой неоднозначный автор (и тоже, что примечательно, француз), как Жан Жене, отличавшийся весьма холодным, отстранённым отношением к своему читателю. Однобокий подход, свойственный христианству, обнаруживает себя в профанном восприятии, за чем неизбежно следует угасание Ярости (я прошу обратить внимание на то, что Ярость здесь употребляется в значении, которое Антонен Арто придавал cruaute, Жестокости).

Батай чётко разделял мир профанный и мир сакральный. Первый есть общество труда, мир, где существуют запреты. Второй — мир богов и праздника, открытый для ограниченной трансгрессии (неограниченную автор представляет лишь в порядке исключения). Оба мира взаимно друг друга дополняют. «Боги, воплощающие сакральное, вызывают трепет у тех, кто их почитает, но те всё же почитают их. Люди, подчиняются одновременно двум импульсам: ужасу, который заставляет отпрянуть, и влечению, которое вызывает зачарованное почтение», — писал Батай. Таков, например,Бхайрава (санскр. भैरव — «ужасный») — божество, почитаемое многими тантрическими школами в Индии, Непале и Тибете. Вот как описывается Бхайрава в книге «Трикасамарасья Каула» Бхайравананды: «Бхайрава… Одно из бесчисленных имен Бога, называемого также Рудра и Шива. Это имя вызывает суеверный ужас в сердцах невежественных людей, и неудивительно — в рамках народного индуизма Бхайрава считается самой разрушительной и смертоносной манифестацией Шивы, рожденной из Его гнева… По ночам он пирует на кладбищах не только с божествами и мудрецами, но и с демонами и кладбищенскими духами. Во время этих оргий пирующие наслаждаются трупным мясом, кровью и волшебными напитками, изготовленными из трав и кореньев. Имя «Бхайрава» трактуют как «Всепожирающий Разрушитель». Во всем индуистском пантеоне, насчитывающем тысячи божеств, трудно найти фигуру более грозную и устрашающую…» Такова Ка́ли (санскр.काली, Kālī?, «чёрная») — тёмная Шакти, вызывающая у тех, кто её видит, любовный трепет и ни с чем не сравнимый ужас. Следует отметить, что все божества индуистского пантеона амбивалентны, каждое из них, помимо благостного аспекта, имеет аспект, внушающий ужас. Но этот Ужас немыслим без Экстаза. Разве не это немецкий теолог и историк религии Рудольф Отто понимал под «нуминозным», — откровение mysterium tremendum и mysterium fascinans. Именно из опыта переживания нуминозного возникли все религии.

Батай упоминает, что через преодоление ужаса к экстазу приходит и буддист, и христианин. Здесь я хочу обратиться к древней индийской Традиции, известной, как Агхора, где идея преодоления является одной из самых важных. Сейчас можно наблюдать следующее: помимо людей, проявляющих здоровую долю любопытства, существует не малое количество тех, кто, не утруждая себя пониманием тантрической философии, берётся выносить поспешные суждения, так или иначе оскорбляющие Традицию. В первую очередь это имеет отношение к агхорической практике, суть которой в преодолении двойственного восприятия. Если человеку довольно легко признать божественное в прекрасном, то безобразное, напротив, вызовет в нём сильнейшее отрицание и, пожалуй, тот, кто станет утверждать пред ним божественное в куче экскрементов или плоти, подверженной распаду, неминуемо будет обвинён в богохульстве. Таковы особенности бинарного восприятия, свойственного подавляющему большинству. Агхорические же практики направлены на преодоление двойственности, выход на иной уровень восприятия, где воспринимающий и воспринимаемое — суть Одно, где больше не существует разделения на чёрное и белое, красивое и безобразное, приятное и неприятное. Путь левой руки — это путь восторга и экстаза, но прежде всего, это путь сознательного нарушения стадно–социальных запретов, разрушения староэонных скрижалей и ортодоксальных предрассудков. Батай утверждал, что всё, являющееся предметом запрета, становится сакральным, а характер трансгрессии — это характер греха, и воистину, из французского философа получился бы самый настоящий агхори, окажись он в иных обстоятельствах, но Батай есть Батай, и он говорит, что сакральна даже поедаемая человеческая плоть, ибо это тоже — нарушение запрета, для Батая сакральным становится воин и охотник, совершившие убийство. Что способно вернуть их в профанный мир? Только покаяние, — христианская идея, вырывающая человека из мира богов в мир труда. Нам сложно найти в себе желание вкусить человеческой плоти, но желание убивать не столь далеко от нас и, как писал Лео Перуц в своей книге «Мастер Страшного Суда»: «Мы носим спящего убийцу в своём мозгу», а тот, кто спит, способен пробудиться. Вопрос в том, что и когда его пробудит, заставив войти в область сакрального. В частых побоищах, из которых состоит наша история, Батай усматривает желание убивать, присущее человеческому существу. Вслед за ним я ставлю знак равенства между сакральным миром и миром Ярости, чистой Ярости, ни в коем случае не сводимой к бытовому пониманию.

Насколько трансгрессивной может быть философия? Батай говорит о её холодности и невозможности достичь пределов своего предмета («крайности возможного»), называя философию тяжело больной. Она оказывается, по мнению автора, только «выражением среднечеловеческого состояния, отчуждая себя от крайних проявлений человечества, то есть от конвульсий сексуальности и смерти». Самому Батаю хватило смелости бросить вызов всему, что противилось Ярости и всячески уходило от предельных состояний. «Трудно вообразить жизнь философа, который постоянно или хотя бы довольно часто находился бы вне себя», — пишет он. Всегда заходить как можно дальше, открывая вершину бытия в своём опыте трансгрессии — вот кредо Батая. Кажется, здесь как раз уместны слова Карла Юнга: «Секрет в том, что лишь тот, кто может разрушить себя, поистине жив». Батай утверждал, что в мире не существует такого способа мышления, который не был бы подвергнут порабощению, нет и языка, кардинально иного, не приводящего нас на ту тропу, откуда мы только что ушли. Батай выделяет неподражаемый язык Фридриха Ницше, к которому «никто не смог приблизиться, исходя из обиходного языка». Философ, чья Мысль поистине Смертоносна, не признавал никаких пределов, ограничивавших жизнь человека. Батай называл это одной из особенностей Ницше, будучи сам Палачом Всех Пределов. Как бороться с тяжёло больной философией, обернувшийся вокруг себя самой, вбирая сок (сон) своего предмета? «…мысль доведённая до предела, требует жертвоприношения, то есть смерти, самой мысли. Таков, по моему мнению, смысл творчества и жизни Ницше. Нужно в лабиринте мыслей наметить пути, которые через приступы буйного веселья ведут к тому месту смерти, где чрезмерная красота вызывает чрезмерное страдание, где сливаются воедино крики, которых никогда и никто не услышит и бессилие которых при пробуждении мысли, является нашим тайным великолепием», — пишет Батай.

Не было ничего, что могло остановить Батая, даже собственная Смерть едва ли могла полагаться за Силу воспрепятствующую его неостановимому путешествию до края возможного. Смерть Батая есть Сила, возвращающая Ему Волю к путешествию ЗА этот край. Если в акте жертвоприношения он видел Созидание (Super) Homo Totus, коим становились все его участники, то собственная Смерть как парадоксальное Созидание Силой Destructio была высшей точкой Его Победного Невозвращения. Во «Внутреннем Опыте» Батай признаётся, что главным для него является «не возродиться». Своим отрицанием «человека» Батай подводит черту под всей философией «слабых»: «Ответ приходит в миг безумия: без казнения как услышать его?» Это даже не «приступ разрушенья» Роже–Жильбера Леконта, метафорически начавшийся, чтоб завершиться в капкане столбняка. Скорее, это ближе к Пустотности визионера Домаля, но Пустотности как порождения Испепеляющего Samādhi:

Я мертв, потому что у меня нет желания;
У меня нет желания, ибо я верю, что обладаю;
Я верю, что обладаю, ибо не пытаюсь делиться;
Пробуя делиться, убеждаешься, что ничем не располагаешь;
Понимая, что ничем не располагаешь, пробуешь отдать себя;
Пробуя отдать себя, убеждаешься, что ты сам ничто;
Понимая, что ты сам ничто, желаешь осуществиться;
Желая осуществиться, начинаешь жить.

Батай, начинал умирать, желая сокрушить Само Существование.


Чиннамаста, «та, у которой отсечена голова».



* * *

II. Агхорические медитации Жоржа Батая.

В «Проклятой части» есть одно место, на которое мне бы хотелось обратить внимание читателя. Батай просит представить тибетского монаха, уединившегося посреди горных громад для того, чтобы сотворить «комедию» жертвоприношения. Я привожу следующий фрагмент, который представляет собой не просто подробное описание ментального принесения себя в жертву, но и является примером того, что названо агхорической медитацией, что ещё раз приводит меня к мысли о бессознательном (над бессознательностью можно поспорить, потому что Батай был неплохо знаком с трудами Элиаде, в частности с «Тантризмом», который он планировал напечатать в издательстве «Минюи») тантризме Жоржа Батая. Итак:

«Он не умирает, но после продолжительных медитаций его собственное тело всё отчётливее представляется ему «мёртвой тушей, жирной, аппетитной на вид, огромной — заполняющей собой Вселенную». Потом его видение становится подвижным, он «видит» свой собственный сияющий ум в виде «Разгневанной богини» с черепом и ножом: она отрезает голову его трупу. Эта «богиня» — он сам — в ярости сдирает с него кожу, наваливает сверху кости и мясо, заворачивает и, «обвязав её, как верёвкой, кишками и змеями, раскручивает над головой и с силой швыряет наземь, превратив её вместе со всем содержимым в месиво из мяса и костей». Потом медитирующий «видит», как стаи диких зверей набрасываются на эту добычу и пожирают её всю до последнего куска».

Не правда ли впечатляющая визуализация? Батай подытоживает, что это испытание происходит всецело в воображении тибетского отшельника, что ничуть не умаляет полученного результата: «И в экстазе этого ужасного видения всё происходит так, как если бы старик и правда был раздроблен на части». Акт жертвоприношения свершён. Батай просит и нас примерить на себя маску мертвеца, чтобы сквозь «взрыв смеха, причиняющего боль, и рыдания, которое больше нет сил сдерживать», ощутить чувство победы. Победы над страхом.

Здесь мы снова видим не оставлявший Батая мотив обезглавливания, но если при создании нового мифа, на сцене мира показался сначала один Ацефал, то теперь появляется и богиня. И они — суть Одно. С ними же отождествляется медитирующий, обезглавливая сам себя, являя наичистейшую Ярость.

Не знаю, насколько позволительным будет мне, как автору данной работы, неожиданно разрушив один из своих принципов, вдруг заговорить о личном опыте, который неразрывно связан как с Ацефалом, так и с явлением богини, но если тайному обществу «Ацефал» когда–нибудь суждено воскреснуть из забвения, его иконография дополнится образом богини, который был явлен мне во время медитаций на Бхайраву. Началось это ещё в период работы над текстом «Ницше и Батай: Покушение на Распятого». Однажды мне стало известно, что Ацефал пришёл как манифестация Божества. И он пришёл не один. Погрузившись в себя, я неожиданно оказалась идущей по лучу ослепительно белого света, который уходил в бесконечность. По мере того, как я приближалась к чему–то, что, как я верила, ждёт меня Там, из Света проступала фигура Богини. Бхайрави показалась мне в образе, который я очень хорошо запомнила. Богиня Чёрного Света и Сакральной Ярости: четырёхрукая женщина, с длинным красным высунутым языком, танцующая на трупе ЧЕЛОВЕКО–ОСЛА. Волосы её — извивающиеся змеи, глазницы — пусты и бездонны. В руках богиня держит: в верхней левой — предмет, на верхнем конце которого молот, на нижнем — широкое лезвие, в нижней левой и в верхней правой руках — по глазу, и, наконец, в нижней правой — отрезанную голову Ацефала. Когда Богиня Чёрного Света и Сакральной Ярости вставляет зрачки в пустые глазницы и обозревает мир, она превращает в Камень всё, что должно быть уничтожено во имя Наступления Великого Полдня, и обрушивает свой Молот. Лезвие её предназначено для срезания голов, уподобления Ацефалу тех, кто готовы войти в Его лабиринт. Богиня Посвящает, но её Инициация есть Погружение в Хаос. Низ живота богини обвит красной ариадновой нитью: сакральность сексуального акта как выход из лабиринта; ацефалический сексуальный акт как противоположность акту профаническому; красная нить: энергия жизни и страсти, связующая Эрос и Танатос, Мужчину и Женщину.

У этой богини есть всё, чего не достаёт Ацефалу:
— Голова;
— Длинный высунутый язык — один из древнейших символов и характеристики его многочисленны, но я обратила внимание преимущественно на те, что относятся к «предтечам» богини. Достаточно вспомнить изображения Горгоны и Кали.

Высунутый язык как символ красноречия и мудрости. И тут мне на память приходят «слова власти». На них необходимо остановиться. В одной из глав «Египетской магии» Уоллиса Баджа можно прочесть о той роли, которую придавали Словам египтяне. Фактически, сила богов во многом зависела от «слов власти», данных им Тотом. Даже умерший способен был победить смерть, ЗНАЯ «слова власти». До чего поразили меня строки древнего текста, приводимые исследователем: «Я призываю тебя, ЛИШЁННЫЙ ГОЛОВЫ, что создал небо и землю, ночь и день, тебя, сотворившего свет и тьму!» У Ацефала нет головы. Это означает, что он не может произнести слова власти, ибо вместе с головой он утратил язык.

Высунутый язык может быть знаком вызова и бесстрашия (скульптуры новозеландских маори), символом защиты от зла (изображения древнеегипетского бога Бэса), демонических и пугающих сил (древнегреческие театральные маски). Вспомним длинный язык Кали, окрашенный кровью её жертв и метровый язык балийской ведьмы Рангды. И не станем забывать о языке как символе женского эротизма.

— Глаза;
поскольку богиня держит их в своих руках, а Ацефал часто теряет равновесие (что может говорить о том, что «Шива без Шакти — шава»), богиня может дать ему один свой. У меня даже появилась идея дополнить изображение безголового бога, нарисовав око на его горле.

Таким образом, прямо на моих глазах создавалась новая иконография, иные архетипические образы вбирали в себя элементы уже известных. Рождение нового мифа всегда говорит о том, что сознание человечества переходит на кардинально иной уровень, и « в том божественность, что существуют боги, а не Бог!» (Nietzsche). Они возвращаются под другими именами, когда приходит время срубить худшее из всех дерев — крест, и сделать так, чтобы вершина и пропасть слились воедино.

Один из основных вопросов, который задаёт Батай, звучит так: «Как могло так случиться, что повсюду люди, независимо друг от друга совершали один и тот же загадочный поступок, что все они испытывали потребность или видели свой долг в ритуальных убийствах живых существ?» Без преувеличения можно сказать, что от ответа на «последний вопрос бытия» зависело понимание того, кто мы есть на самом деле. Для того чтобы внести ясность, Жорж Батай обращается к трудам французских социологов, уделивших немало внимания изучению жертвоприношений. Нам предлагается задуматься о такой вещи, как строение живых существ, отталкиваясь от идеи единого («коллективного») сознания. Батай намеревался найти ответ в той плоскости, где находились жрецы, но сначала он ставит нас перед новым неожиданным вопросом: «Что происходит с теми, кто хохочет, видя, как падает им подобный? Может ли быть, что несчастье ближнего доставляет нам столько радости?» Между последним вопросом бытия и тем, что был задан позже, проходит тень автора труда «О смехе», Анри Бергсона, сыгравшего особую роль в жизни Батая. Падающий и умерщвляемая жертва становятся взаимозамещаемыми, точно как объединивший людей смех способен заместить сакральную общность. Всюду мы можем заметить чувство зачарованности разоблачением: падение человека показывает нам, как иллюзорна устойчивость, смерть человека — как иллюзорна жизнь. Если мы обратимся к прошлому с целью выяснить, какова связь смерти и смеха, то первое, что нам предстоит сделать, так это осмыслить ритуальное осмеяние смерти. Вспомним «Пляску Смерти» Гольбейна: художник изображает смерть уродливой и смешной. Это ли не попытка победить смехом то, что вызывает в нас страх? Между смехом и смертью лежит напряжение; смех освобождает нас от него, смерть — усиливает тревогу, но в обоих случаях сопричастие порождает общность; общность становится сакральной, когда мы покидает мир труда.

В своей статье «Странный смех погребального обряда» Елена Серова пишет: «Смеялись» язычники на похоронах не веселья ради, а с целью «задобрить» Сакральное (смерть была непонятна, непостижима, а потому воспринималась как вторжение Потустороннего мира). Это была попытка слиться с Сакральным, с его «энергетикой насилия, агрессии, смехового и сексуального неистовства», пропустить его через себя и тем самым избавиться от его разрушительной силы». Серова суммирует свои впечатления от монографии Светланы Лащенко, я приведу ещё один отрывок, который считаю важным: «…Люди всегда хотели «преодолеть» старение. Однако древние пытались преодолеть его странным, на наш взгляд, способом: убивали тех, кто стал старым и немощным. Принцип был тот же, что и в Спарте: слабым, немощным и больным не место в этой жизни. Но убийство не происходило «в трезвом рассудке». Убивали, как следует из книги Лащенко, опьяненные и распаленные «смехом», с осознанием приобщения к Сакральному, воспринимая свои действия как Жертвоприношение». Вам никогда не казалось, что выражение лица смеющегося человека порою слишком напоминает маски гневных божеств, запечатлевшие Огонь Сакральной Ярости? Смех, которым древние славяне пытались задобрить Сакральное, жертвы, что были принесены на кровавые алтари с той же целью, выявляют связь между смехом и смертью, но не отвечает на главный вопрос, заданный Жоржем Батаем. Ацефал вызывал у него смех, ибо был без головы и, одновременно, наполнял тоской. «Мы видим все вещи сквозь человеческую голову и не можем отрезать этой головы; а между тем сохраняет силу вопрос: что осталось бы от мира, если отрезать голову?» — вопрошает Ницше. Должно быть, должен был пройти почти целый век, чтобы ответ был дан. И он принадлежит Батаю. Вселенная, являясь не более чем плодом нашего ума, как совершенно верно считают буддисты, обнажает свою суть лишь в момент уничтожения плода и его причины. Голова, будучи отделённой от тела, более не способна взрастить плод, а значит, жертвоприношение через ритуал отсечения головы, в каком–то роде есть символическое уничтожение иллюзорного мира. Известная всем Копенгагенская Интерпретация квантовой теории была сформулирована Нильсом Бором: «Мир, как он известен науке, не является моделью реального мира, но представляет собой модель человеческого Ума, который создаёт модель реального мира». Отсечение головы есть убийство бога, Демиурга, а «вершина любви к Богу на самом деле является смертью Бога», как утверждается Батаем.



* * *

III. Богиня Чёрного Света и Сакральной Ярости. Раскол мира надвое.

Говоря о целях человеческих жертвоприношений, обыкновенно упоминают «теорию дара» (попытку умилостивить богов), «кормление» умерших предков, знак преклонения перед божеством, использование мощного выброса энергии в магических целях; «человеческие жертвоприношения в языческой Уппсале также ставили целью возрождение космоса и укрепление королевской власти», — как пишет Элиаде. Цель могла быть и посвятительно–мистериальной, и искупительной. Вернёмся к тайному обществу «Ацефал» и идее её основателя — принесению в жертву одного из Посвящённых, — которая так и не была воплощена, ибо если жертву найти было не столь сложно, то с поиском жреца дело обстояло совсем иначе. Ритуал жертвоприношения должен был исторгнуть жертву из профанного мира и водворить её в суверенный мир богов, дабы она не была сведена к вещи и сохранила свою сокровенную природу. Исследователи тайного общества «Ацефал» по какой–то причине проходят мимо Эроса, замечая только брата его — Танатоса, совершая, по моему мнению, серьёзную ошибку, — как смерть, так и сексуальность были для Батая эквивалентными материями, в которых проявляла себя Сакральная Ярость. «В некотором смысле труп — совершеннейшее утверждение духа. В непоправимом бессилии и отсутствии мертвеца проявляется сама сущность духа, так же как вопль убиваемого есть высшее утверждение жизни», — пишет Батай, тем самым делая Смерть силой не только разрушающей, как принято полагать, но и халкионической (от греч. «халкейо» — «ковать, быть кузнецом»). Да, была идея. Была решимость её осуществить. Не было жреца.

Но сообществу «Ацефал» был нужен не жрец, а Жрица. Та, что воплотила бы в себе Богиню Чёрного Света и Сакральной Ярости. Ею могла стать Мария де Нагловская, основательница парижской школы сексуальной магии «Золотая стрела». Тех, кому интересны биографические факты жизни Нагловской, я отсылаю к соответствующим литературным источникам, сама же продолжу начатое, — Нагловская действительно могла стать воплощённой Богиней Чёрного Света и Сакральной Ярости, обезглавившей Ацефала; поскольку они — суть Одно, проявление Единой Силы, это обезглавливание следует полагать в какой–то степени актом не столько ритуального убийства, сколько — самоубийства.

Известно, что в «Золотой стреле» практиковался ритуал Испытание Повешенного. Далее цитируется по книге «Демоны плоти» Зинаиды и Николаса Шреков:

«Определенно, самым противоречивым ритуалом в запутанной литургии Нагловской являлось Испытание Повешенного, в котором адепты–мужчины подвергались сексуальной стимуляции, потом высказавших добровольное желание вешали, и те теряли сознание в состоянии контролируемой полу–асфиксии. Когда сексуальный маг–мужчина плавал в психической прострации, что у Нагловской называлось «воспарить над всеми соблазнами», одна из лично ею посвященных последовательниц садилась на член, эрегированный в результате вызванной у мужчины асфиксии. Затем петлю на его шее ослабляли и, возвращаясь к сознанию, он испытывал то, что в своей книге «Свет секса: ритуал сатанинской инициации» де Нагловская описывала как «взрывное проникновение в блистательную женщину в утонченный момент священного коитуса».

По правилам данного ритуала мужчина не эякулировал, задерживая в себе собственное семя с теми же целями сохранения спиритуальной энергии, каким учат некоторые тантристы. Адепт, переживший такую процедуру, преображался, как говорила де Нагловская, в «утонченного безумца тайных доктрин… нового человека». Что это конкретно за тайные доктрины, она не уточняла; как ни печально, это очень характерно для подчас причудливого и нарочито туманного стиля де Нагловской.

Испытание Повешением представляется сакрализацией довольно распространенного сексуального фетиша аутоэротической асфиксии. Многие из мужчин–поклонников этой, подчас заканчивающейся фатально, практики мастурбируют в процессе самоповешения, рассчитывая довести до максимальной точки остроту оргиастического наслаждения, приурочив оргазменную кульминацию к моменту измененного состояния сознания, которое предшествует собственно потере сознания. Испытание Повешением, как его проводили сатанисты де Нагловской, претворяло в жизнь сложную совокупность сексуально–магической инициации, цель которой составляло перерождение мага в «Мессию» — вариант эротического самообожествления, созвучный задачам пути левой руки. Часть магической теории, лежащей в основе Испытания Повешенного, Нагловская объяснила в 1934 году в брошюре «Таинство Повешения: сатанинская инициация в соответствии с доктриной Третьей Эпохи Троицы». Однако воспоминания ее учеников показывают, что истинный смысл своей сексуальной доктрины она сообщала лишь непосредственным слушателям».

После смерти Марии Нагловской, школа «Золотая стрела» перестала существовать, та же участь постигла и тайное общество «Ацефал», что наводит на мысль: если бы золотая стрела вошла в грудь безглавого Бога, мир бы содрогнулся от предсмертного хохота Сатаны, празднующего Переход человечества в следующий Эон. Что произошло бы, пересекись пути Батая и Нагловской, соединись Ацефал с Верховной Жрицей Храма в хищном сплетении дьявольского Эроса и всесокрушающего Танатоса? Ритуальному убийству «Ацефала» не хватало той инициатической сексуальности, что была у «Золотой стрелы». Красная нить, обвивающая бёдра и низ живота Богини Чёрного Света и Сакральной Ярости приготовлена для шеи будущего «Мессии», готового пройти Испытание Повешенного.

Эротический экстаз уподоблялся Батаем предвкушению смерти, сексуальность он считал не больше, не меньше, как началом и истоком человека. Она была тем, что «больше всего противилось низведению человека до состояния вещи», это — область Sacrum, в которой лучше всего познаётся отличие обычной сексуальной деятельности от L`érotisme. Эволюция последнего всегда шла параллельно с эволюцией «скверны»; десакрализация обоих привела к уподоблению их «злому» и «отрицаемому». Чистая Ярость, нарушающая запрет, становится единственным доступом к сакральному. Необходимо совершить «грех» (поступок, считающийся таковым в рамках христианской парадигмы), чтобы вторгнуться в мир богов. «Бог — ничто, если он не есть превозможение Бога во всех направлениях — в сторону вульгарного бытия, в сторону ужаса и скверны; наконец, в сторону ничто…» — пишет Жорж Батай. Однако наступит время, когда «человек должен рассчитывать на что–то более веское, чем ничто». Трансгрессия Батая есть жест (дополняя определение Фуко), обращённый не на, а ЗА Предел Пределов, где НЕТ уже ни Ацефала, ни лабиринта. Трансгрессия, берущая своё начало в Ярости, «жизненном вихре, пожирающем мрак», по Батаю, безмолвна. И она оказывается сильнее страха потерять голову. У Бальмонта есть потрясающей глубины строки: «В начале, если было начало, было Безмолвие, из которого родилось Слово по закону дополнения, соответствия и двойственности». То есть, следует говорить о появлении Слова как причине возникновения Двойственности. Батай преодолевает и Слово, и Двойственность, погружаясь в Обезглавленную Немоту Ярости.

Учение Марии де Нагловской о Тройственном Божестве (Отец, Сын, Мать) заслуживает большого внимания, поскольку концепция смены Эонов, согласно ему, предстаёт в ином виде, чем у Кроули (Эон Исиды, Эон Осириса, Эон Гора). По словам Нагловской, Сын двойственен, «он борется с противником единосущным его натуре — Сатаной» и только Мать «есть возвращение к Началу после окончательной битвы и примирение в Сыне двух его противоположных натур — христианской и сатанинской». Цель Матери виделась Нагловской в том, чтобы остановить Битву между Христом и Сатаной. Нагловская провозглашала религию Третьей Эпохи, Религию Матери. Когда я начинала свою работу над исследованием «Ницше и Батай: Покушение на Распятого», меня весьма заинтересовала последовательность смены эпох и, разумеется, я не стала ограничиваться простым интересом.

«Я подготавливаю событие, которое, по всей вероятности, расколет историю надвое — до такой степени, что у нас появится новое летоисчисление: до и после 1888 года», — писал Ницше. Нередко он приводил эту дату, что само по себе не может ускользнуть от внимания исследователя. Что если на миг предположить, что новый Эон начался не в 1904 году, как сказал Кроули, а именно в 1888 году. Гипотеза тем и хороша, что не претендует на положение аксиомы. Я предлагаю проанализировать некоторые числовые соответствия, вне каких–либо традиций. Отправными точками для меня станут 1888 и 2006 гг. О второй дате следует сказать подробнее, и я заранее предупреждаю читателя, что не имею задачи убедить его в своей правоте, — у всех будет возможность установить истинность мною сказанного в строго отведённый для этого срок. В 2006 году произошло событие, которое я обозначу как Пробуждение (или, лучше сказать, Прозрение Демиурга, Иалдабаофа). Я позволю себе не разглашать то, каким образом я получила эту информацию, но смею заверить, что ни один из ныне и когда–либо живших на земле людей не имеет к этому ни малейшего отношения. В моей парадигме ему тождественен египетский Сет, чья Битва с Гором имеет место быть здесь и сейчас. Пробуждение Демиурга ознаменовало её начало. В книге «Легенды о египетских богах» Уоллис Бадж пишет: «…согласно легенде, предоставленной в Четвертом Папирусе Сальве, битва между Гором и Сетом началась в двадцать шестой день месяца Тота и длилась три дня и три ночи». Иными словами, битва продолжалась ровно 72 космических часа или 216 лет по часам человеческим. Следовательно, начавшаяся битва продлится то же самое время, потому прибавим 216 к 2006 и получим год завершения битвы — 2222. Это время перехода человечества в Эон Матери, о котором возвестила Мария де Нагловская. Продолжительность Эона Гора, таким образом, составит 334 года, что следует из подсчётов: число лет, прошедших с воцарения нового Эона ДО момента пробуждения Иалдабаофа вычисляется: 2006 — 1888 = 118; Длительность Эона Гора таким образом составит 118 + 216 = 334 года (возможно, кто–то обратит внимание, что число 334 лишь на единицу отличается от числа Хоронзона — 333).

Через 16 лет после того, как Ницше провозгласил возможность нового летоисчисления, Кроули получил «Книгу Закона» и, вероятно, как раз в 1904 Эон Гора вошёл в силу, тогда как предыдущие 16 лет были неким «выходом из транса». Ассоциация с XVI арканом Башня. Я уточнила, какие события происходили в течение этих лет. Вот некоторые из них:

1888 — Лондон потрясли убийства Джека–Потрошителя.
1889 — родился Адольф Гитлер.
1894 — 25 июля — родился Гаврило Принцип, сербский террорист, покушение которого на наследника австрийского престола стало поводом Первой мировой войны.
1898 — год Испания объявляет войну США.
1899 — началась Филиппино–американская война, а спустя несколько месяцев — и англо–бурская война.
1900 — ГОД СМЕРТИ НИЦШЕ.
С 13 марта разница между юлианским календарём («по старому стилю») и григорианским календарём («по новому стилю») равна 13 дням.
4 января — в России в области вокруг Тифлиса землетрясение разрушило 10 деревень. При этом примерно 1 000 людей погибли.
8 марта — основанный Людовиком XIV французский национальный театр Comedie–Francaise сгорает до наружных стен. Среди человеческих жертв — также 22–летняя актриса Яна Энрайот. 29 декабря открывается новое здание.
28 мая — В Португалии, Испании, Алжире и в некоторых штатах США наблюдалось полное солнечное затмение.
29 октября — При взрыве химической фабрики в Нью–Йорке погибли почти 200 человек.
6 марта — в Бремене было покушение на императора Вильгельма II, которое совершил рабочий Дитрих Вайланд. В результате император был тяжело ранен в голову.
4 апреля — на Брюссельском вокзале совершено неудачное покушение на Альберта Эдуарда, принца Уэльского.
29 июля — король Италии Умберто I погиб при покушении анархиста Гаэтано Бреши в Монце. Виктор Эммануил III наследует его трон.
1 августа — Ленин покидает Россию, начинается его 5–летняя женевская эмиграция.
1902 — 8 мая — извержение вулкана Мон–Пеле (Мартиника), приведшее к гибели около 20 000 человек.
1904 — Кроули получает «Книгу Закона».
Этот же год отмечен как начало Русско–японской войны.
Хронология всегда казалась мне самой сложной дисциплиной, но одновременно я видела в ней ключ, взяв который можно открыть дверь в комнату, о чьём наличии подозревают единицы. Так же я думаю, что человечество было введено в заблуждение относительно божественных/человеческих лет, оно получило искажённые ключи, ключи со сломанными зазубринами, чтобы в комнате не оказалось слишком людно.

Куда как более загадочна роль, что отводится в этой Битве Матери. Согласно словам Нагловской, она остановит Битву и примирит Христа и Сатану. Не станем ни на миг забывать, что Отец, Сын и Мать являются Тремя аспектами Единого Божества. Манифестация Богини, которая была мне явлена, неизбежно подводит меня к пониманию того, что в настоящий момент все мы являемся свидетелями (и участниками) Великой Мистерии. Ацефал приходит в мир, чтобы лишиться головы, провозглашая смерть Бога.

Можно назвать автора этого текста чересчур легкомысленным, можно предъявить ему обвинение, в бездоказательных доводах (которые, смею заметить, приводятся им ненавязчиво, не претендуя на то, чтобы полагаться аксиомами), можно посмеяться над тем, что словам Фридриха Ницше он придаёт настолько большой смысл, что готов сделать их фундаментом при строительстве Храма Третьего Тысячелетия, словом, можно испытывать по отношению к автору самые разные чувства, что ни в коей мере не отразиться на его доверии к тому Откровению, что было получено им от самих богов.



* * *

IV. Жертвоприношение как ключ к Самопознанию.

Древние верили, что голова и волосы содержат не только жизненную силу человека, но и являются хранилищем его духовной сущности, которая возрождалась в новом теле после того, как старое было поглощено смертью, поэтому потеря как волос, так и головы казалась им одинаково опасной. Батай меньше всего хотел вернуться, — его желанием было Невозвращение из края Возможного. Чтобы ступить за грань Невозвращения, нужно было стать Ацефалом, войти в бесконечный лабиринт, свершив жертвоприношение, само–казниться, само–устраниться. Этот ритуал имел для Батая и членов тайного общества ещё один смысл, пожалуй, наиважнейший — жертвоприношение было ключом к Самопознанию, к полному, тотальному переживанию своей истинной природы. Но только последующее принесение в жертву Себя Самого выводило за пределы даже изначальной природы, парапракрити. Если сакральное убийство одного из Посвящённых позволяло Жрецу приблизиться к Смерти, то в тот самый момент, как он занимал его место, происходило его Абсолютное Вхождение в Смерть. Более не существовало никаких приближений и отступлений. Тотальное Яростное Вхождение в Смерть.

Авторы исследования о Чиннамасте, одной из Десяти Махавидий, приводят интересные сведения об обряде ритуального самоубийства практиковавшегося в Древней и Средневековой Индии:

«На одном изображении из Виджаянагара мы видим хитроумное устройство, специальную машину, предназначенную для совершения этого акта: она представляет собой нечто вроде гильотины, но рычаг, с помощью которого она приводится в действие, находится в руках человека, приносимого в жертву. Когда жертва нажимает на рычаг, лезвие ножа опускается на шею и голова скатывается прямо к ногам божества, перед которым происходит акт жертвоприношения. На изображении по обеим сторонам от главной фигуры мы видим двух женщин, вероятно — жен человека, совершающего ātmayajña; также там присутствует мужская фигура, статус которой не ясен — вероятно, это раб, помогающий в осуществлении ритуала. Существенно то, что, несмотря на присутствие других людей, адепт именно сам, собственной рукой должен совершить решающее движение».

Исследователи склонны придавать этому ритуалу смысл благодарения божества или попытку выторговать у Бога Смерти жизнь другого человека, пожертвовав свою собственную. Я бы назвала это упрощённым пониманием и осмелилась выдвинуть другую версию: совершающий ритуальное самообезглавливание, уподоблял себя божеству, становясь как жертвенной пищей, так и тем, кто, казня себя, её же и вкушает. Сей акт показывает, как жрец и жертва, убийца и самоубийца, человек и бог сливаются в пламенном остром единстве, мгновенно выбрасывая себя из мира вещности. На этом уровне более нет Другого, нет разделения на субъект и объект. С нажатия на рычаг не начинается Песнь Смерти. В этой кратковременной вспышке заключено всё — предел и моментальный «переход за».

Жертвоприношение по Батаю не подразумевало собою жеста, обращённого к богу, больше того — оно вообще не полагало никакого субъекта, оно изымало жертву из мира профанного, возвращая её в мир сакральный. Для Батая не существовало «Верховного Божества», оно было жестоко убито ещё во времена Заратустры.

Бельгийский художник Антуан Жозеф Вирц практически не знаком даже искусствоведам. Всю жизнь этого мастера занимала тема смерти, но сейчас я желаю обратить внимание читателя на работу, одно название которой способно вызвать большой интерес — «Что видит голова гильотинированного в первые три момента после казни». Картина стала причиной обвинения Вирца в помешательстве.

Вирц, не обращая внимания на слухи, которыми обыкновенно кормится толпа, свёл дружбу с врачом брюссельской тюрьмы, что, как считал художник, могло привести его к ответу на вопрос: «Сколько длится процесс умирания, когда голова уже отделена от тела, имеются ли в этой голове ещё какие мысли?» Но вскоре стало ясно, что врач может снабдить художника исключительно анатомическими сведениями, но как проникнуть в тело казнённого, как добыть ответ на сакральный вопрос, никто не знал. Вирцу определённо везло, ибо как раз вовремя в Брюссель приезжает доктор В., одноклассник нового друга художника, имеющий опыт гипнотической практики.

«— Я смогу ввести Ваше сознание в оболочку преступника, стоящего на эшафоте, — пообещал доктор Вирцу. Возьмите своего секретаря, а я возьму своего с тем, чтобы они независимо друг от друга вели эксперименты. По рукам?

— А я не умру? — в голосе художника, как он ни старался, проскользнула тревога.

— Вот этого я не знаю, — честно признался гипнотизер…

Доктор и Вирц вместе с секретарями устроились внизу эшафота, чтобы, с одной стороны, не будоражить публику, которая пришла посмотреть на казнь, а с другой, чтобы видеть голову казненного, которая должна была упасть в корзину. После чего доктор «усыпил» художника, внушив ему «войти в «шкуру» преступника, следить за всеми его мыслями и чувствами и громко высказывать размышления осужденного в ту минуту, когда топор коснется его шеи.

Вирц тотчас же уснул. Вскоре палач привел преступника. Его положили на эшафот под топор гильотины. Тут Вирц, содрогаясь, начал умолять, чтобы его разбудили, так как испытываемый им ужас невыносим. На эти мольбы доктор не стал обращать внимание.

Еще мгновение, и голова покатилась в корзину.

— Что вы чувствуете, что вы видите? — спрашивает доктор.

Вирц корчится в конвульсиях и стонет:

— Удар молнии! Ах, ужасно! Она думает, она видит…

— Кто думает, кто видит?

— Голова… Она страшно страдает… Она чувствует, думает, она не понимает, что случилось… Она ищет свое туловище… ей кажется, что туловище за нею придет… Она ждет последнего удара — смерти, но смерть не приходит…

В то время как Вирц произносил эти страшные слова, оба секретаря и доктор внимательно смотрели на голову казненного. Артерии еще пульсировали в том месте, где их перерезал топор.

Доктор продолжал спрашивать:

— Что вы видите, где вы?

— Я улетаю в неизмеримое пространство… Неужели я умер? Неужели все кончено? О, если бы я мог соединиться со своим телом! Люди, сжальтесь над моим телом! Люди, сжальтесь надо мною, отдайте мне мое тело! Тогда я буду жить… Я еще думаю, чувствую, я все помню… Вот стоят мои судьи в красных мантиях… Моя несчастная жена, бедный мой ребенок! Нет, нет, вы меня больше не любите, вы покидаете меня… Если б вы захотели соединить меня с туловищем, я мог бы еще жить среди вас… Нет, вы не хотите… Когда же это все кончится? Разве грешник осужден на вечную муку?

При этих словах Вирца присутствовавшим показалось, что глаза казненного широко раскрылись и взглянули на них с выражением невыразимой муки и мольбы.

Спустя секунды художник заснул окончательно и перестал отвечать на вопросы своего «мучителя». Он, естественно, остался жив и создал свою страшную картину…» (Юрий Москаленко).


Посмертная маска Антуана Вирца.

Бесценный и, как сказал бы Жорж Батай, «внутренний» опыт Вирца, даёт нам возможность понять, что, даже отделившись от тела, голова на какое–то время сохраняет способность осознавания. Здесь вступает в свои права одно из важнейших понятий в философии Батая — непрерывность, известное ещё со времен Аристотеля, но французский философ пошёл дальше и открыл непрерывность как «агрессивную силу «ярости», которая высвобождается в религиозных обрядах и деяниях». Можно провести аналогию между Violence, яростью, как она есть, и сакральной субстанцией, носящей у древних меланезийцев, народов онтонг–ява, вогао и др. название мана (вакан — у сиу, аренда — у ирокезов, мегбе — у африканских пигмеев, петара — у даяков). Батай обнаружил, что весь религиозный опыт человека par excellence сводится к его стремлению к возврату в имманентную непрерывность; а для этого религии нужен был не Бог, а Смерть Бога, не молитва, а Ярость! Коитус возвращал непрерывность, свергая идею обособленности, отдельности каждого существа, но «для нас, существ дискретных, именно смерть означает непрерывность бытия», — говорит Жорж Батай, для которого непрерывностью по–настоящему обладал только мёртвый, труп. Практически те же слова мы читаем у Джиду Кришнамурти: «Непрерывность — это гниение, распад, и существует жизнь только в смерти». Только с её приходом появляется континуальность, — с изъятием человека из профанного мира, где он мог быть сведён к состоянию вещи. Смерть есть глубокая имманентность, акт жертвоприношения есть чистая трата энергии, энергии в непрерывной циркуляции. Жертвуя, одаривая, Батай — Истреблял. Это «всё равно что бросать уголь в печь». Опыт Вирца ценен уже тем, что позволяет нам познать падение в непрерывность, увидеть вспышку всё ещё жадного до жизни сознания, противящегося умиранию, но — не смерти. Мы можем наблюдать возврат в непрерывность, destructio дискретности. Сознание Вирца, введённое в оболочку казнимого, стёрло границу между «я» и «другим», подобно тому, как любовное слияние преодолевает отдельность индивидов. Батай был убеждён, что самопознание возможно только благодаря созерцанию собственного умирания, но чтобы это стало возможным, человек должен умереть ещё при жизни. «Вот почему следовало бы, чтобы любой ценой человек жил в тот момент, когда поистине умирает». Какую цену заплатил «казнимый» Вирц, мы не знаем, но можно полагать, что плата превышала все ставки, ибо ему суждено было стать Ацефалом и выжить.

По мнению Жоржа Батая, бытие обретало могущество, только достигая небытия, и философ превратил свою жизнь в непрерывное умирание, в непрестанную трату. Природа смерти была для него неотличимой от природы света. Как свет, так и смерть, были (у)тратой, чуждой идее бережливости. С. Л. Фокин так пишет об этом: «Человек, отражая смертный свет, есть зеркало смерти, точно как вселенная — зеркало света. Батай отождествляет свет и смерть, свет и вселенную: из чего вытекает, что человек, умирая, сливается со вселенной. В этом, собственно говоря, и заключается смысл жертвоприношения: его участники, утрачивая границы индивидуальностей, сплачиваются со вселенной». Когда Лаура (Колетт Пеньо) умирала на глазах своего возлюбленного, Жорж Батай находился во власти непередаваемого ужаса, ибо лицо умирающей напоминало ему «пустое, полубезумное лицо Эдипа». Это явление, unio mystica et physica, сгорающей в костре агонии плоти и ворвавшегося в чувственный мир лика самой Смерти, никогда так и не стёрлось из памяти Батая. «Мир рушился на моих глазах, отнимая у меня последние силы», — скажет Батай, добавив, что «всё кругом проклято». Философия подвергается распаду, когда край возможного достигнут. Лицо Лауры было озарено не только светом смерти, перед тем, как умереть, она явила перед Батаем лик Богини Чёрного Света и Сакральной Ярости. «Мне предстоит вступить в такое «царство», куда сами цари вступают сражёнными молнией», — это признание Батай сделал в октябре 1939 года. В своей самой личной книге «Внутренний опыт», в главе под названием «Казнь», он показал, как человек достигает крайности возможного.

Батай призывал похоронить Мысль заживо, ибо слова, концепции, определения виделись ему тем, что всё более порабощало его сознание. И слово «тишина» есть шум, и слово «уничтожение» есть всё ещё присутствие. Во «Внутреннем опыте» он пишет: «Поскольку рабство рассудочных форм продолжает усиливаться, жертва, на которую нам надлежит пойти, превосходит жертвы наших предшественников. Уже не нужно заглаживать дарами злоупотребления человека в отношении растений, животных, других людей. Сведение человека как такового к положению раба чревато сегодня (впрочем, уже давно) некими последствиями политического характера (легче покончить со неупотреблениями, чем вывести их религиозные следствия). Но крайнее злоупотребление разумом, на которое в недавнее время пошел человек, обязывает его к последнему жертвоприношению: человеку набежит отринуть разум, рассудочность, саму почву, на которой он держится. Бог должен умереть в человеке — в этом вся глубина ужаса, в этом гибельная для человека крайность». Поэт приносит в жертву слова, тем самым извлекая их из профанного мира. Но не только! Сакральность поэзии ещё и в том, что поэт создаёт «некое топическое событие, «сообщение», ощущаемое как нагота. Это самоизнасилование, обнажение, сообщение другим того, что является смыслом твоего существования», как писала Колетт Пеньо. Батай разгадывал этот мир как загадку, медитируя (сам он наделял свои медитации эпитетом «тяжкие») на его парадоксы. Автор дошёл до крайности возможного, осознав, что загадка неразрешима. Человек призван быть безответным самоказнением, мир — неразгаданным парадоксальным единством во множественности. «Мой опыт божественного столь безумен, что надо мной будут смеяться, если я вздумаю говорить о нем», но Батай говорит, отдавая себе отчёт в том, что власть слов ещё слишком сильна. Его опыт подобен Казни. Повторить его нельзя, сей опыт непостижим и отрицает всякую возможность «стать Батаем». Вполне осознанно он отказывался от возможности быть счастливым и спасённым, ибо это предполагало бы страх перед страданием и желание его избежать, слабость, присущая человеческому существу, для которого подступы к краю возможного невидимы, ибо увидеть Чёрный Свет и не ослепнуть может только желающий казни. «Прежде всего, следует знать, что на краю возможного все обрушивается: рушится само здание разума, в миг немыслимого мужества рассеивается вся его величественность; из этих руин поднимаются шаткие останки, им не успокоить чувства смятения. Бесстыдно и тщетно кого–то обвинять: так было нужно, ничто не может устоять перед необходимостью двигаться дальше. Иной, если потребуется, заплатит безумием». Батай не испытывал страха перед страданием, он мог и хотел быть разорванным, расчленённым своим внутренним опытом. Если человек полагает, что достиг края возможного, но при этом остаётся жить, ему нельзя останавливаться. Всё, что он должен — это продолжать себя казнить. Здесь Батай не согласен на компромиссы. Завершение его внутреннего опыта — КАЗНЬ. Сам же опыт — только постскриптум к ней. Экстаз пред Пустотой.

ПУСТОТОЙ К ГОСПОДСТВУ!*

* «Это и есть необходимое подтверждение
непрерывности (циркуляции!) Смерти как
Воли к Власти. Иными словами: Пустота
к Господству — это самая высшая пустотная
точка Dharana/Концентрации, к которой стремился
Будда, но так и НЕ достиг…»

(AZsacra ZARATHUSTRA)


К О Н Е Ц


Используемые источники:

Жорж Батай — «Теория религии».
Жорж Батай — «Проклятая часть».
Жорж Батай — «Эротизм».
Жорж Батай — «Внутренний опыт».
Бхайравананда — «Трикасамарасья Каула. Стратегия и тактика тропы Узора Великой Бездны».
Зина и Николас Шрек — «Демоны плоти».
С. Л. Фокин — «Жорж Батай. Философ–вне–себя».
Елена Серова — «Странный смех погребального обряда».
Юрий Москаленко — «О чём думает голова, отделённая от тела?».
«Исследование о Чиннамасте» — Неизвестный источник.
Краткий обзор событий, произошедших в период с 1888 по 1904 года — материалы Википедии.

Комментариев нет:

Отправить комментарий

..."Святая Земля" – прототип всех остальных, духовный центр, которому подчинены остальные, престол изначальной традиции, от которой производны все частные ее версии, возникшие как результат адаптации к тем или иным конкретным особенностям эпохи и народа.
Рене Генон,
«Хранители Святой Земли»
* ИЗНАЧАЛЬНАЯ ТРАДИЦИЯ - ЗАКОН ВРЕМЕНИ - ПРЕДРАССВЕТНЫЕ ЗЕМЛИ - ХАЙБОРИЙСКАЯ ЭРА - МУ - ЛЕМУРИЯ - АТЛАНТИДА - АЦТЛАН - СОЛНЕЧНАЯ ГИПЕРБОРЕЯ - АРЬЯВАРТА - ЛИГА ТУРА - ХУНАБ КУ - ОЛИМПИЙСКИЙ АКРОПОЛЬ - ЧЕРТОГИ АСГАРДА - СВАСТИЧЕСКАЯ КАЙЛАСА - КИММЕРИЙСКАЯ ОСЬ - ВЕЛИКАЯ СКИФИЯ - СВЕРХНОВАЯ САРМАТИЯ - ГЕРОИЧЕСКАЯ ФРАКИЯ - КОРОЛЕВСТВО ГРААЛЯ - ЦАРСТВО ПРЕСВИТЕРА ИОАННА - ГОРОД СОЛНЦА - СИЯЮЩАЯ ШАМБАЛА - НЕПРИСТУПНАЯ АГАРТХА - ЗЕМЛЯ ЙОД - СВЯТОЙ ИЕРУСАЛИМ - ВЕЧНЫЙ РИМ - ВИЗАНТИЙСКИЙ МЕРИДИАН - БОГАТЫРСКАЯ ПАРФИЯ - ЗЕМЛЯ ТРОЯНЯ (КУЯВИЯ, АРТАНИЯ, СЛАВИЯ) - РУСЬ-УКРАИНА - МОКСЕЛЬ-ЗАКРАИНА - ВЕЛИКАНСКИЕ ЗЕМЛИ (СВИТЬОД, БЬЯРМИЯ, ТАРТАРИЯ) - КАЗАЧЬЯ ВОЛЬНИЦА - СВОБОДНЫЙ КАВКАЗ - ВОЛЬГОТНА СИБИРЬ - ИДЕЛЬ-УРАЛ - СВОБОДНЫЙ ТИБЕТ - АЗАД ХИНД - ХАККО ИТИУ - ТЭХАН ЧЕГУК - ВЕЛИКАЯ СФЕРА СОПРОЦВЕТАНИЯ - ИНТЕРМАРИУМ - МЕЗОЕВРАЗИЯ - ОФИЦЕРЫ ДХАРМЫ - ЛИГИ СПРАВЕДЛИВОСТИ - ДВЕНАДЦАТЬ КОЛОНИЙ КОБОЛА - НОВАЯ КАПРИКА - БРАТСТВО ВЕЛИКОГО КОЛЬЦА - ИМПЕРИУМ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА - ГАЛАКТИЧЕСКИЕ КОНВЕРГЕНЦИИ - ГРЯДУЩИЙ ЭСХАТОН *
«Традиция - это передача Огня, а не поклонение пеплу!»

Translate / Перекласти