Путинская Россия и мировой «фашистский момент»
«Фашистский момент» — так можно определить сегодняшнее состояние мира. Речь идет не только о росте поддержки ультраправых в Европе и Латинской Америке, усилении китайского авторитаризма или практиках путинского режима, продолжающего преступную войну в Украине. Фашизация, как сложное сочетание логики государственных аппаратов, динамики политических движений и массовой психологии, представляет прорыв наружу тенденции, имманентной рыночному обществу в целом.
Фашизм не приходит в исторических формах, знакомых с первой половины XX века, он не «возрождается», так как по определению лишен исторической преемственности и никогда не представлял из себя целостного идеологического проекта. Напротив, фашизм основан на эстетизации истории, из которой произвольно извлекаются сюжеты и образы, отвечающие текущим потребностям политического воображения. Тем более чужд ему историзм как идея, предполагающая движение мира к лучшему будущему. Фашизм исходит не из должного или желаемого, но из реального — положения вещей, которое постоянно воспроизводится, так как неизменной остается человеческая природа, основанная на беспощадной борьбе и стремлении доминировать.
Как и столетие назад, сегодняшний «фашистский момент» делает эти максимы экономического рыночного поведения тотальными, распространяя их на политику, общество и международные отношения. Государства и культуры, так же, как индивиды, находятся в перманентном конфликте, который постоянно воспроизводится во времени.
Так, согласно официальному путинскому нарративу, Россия из века в век противостоит агрессивному Западу, а «великая русская культура» является одним из ключевых орудий в этой борьбе. Украина, в соответствии с этой концепцией, не обладает своей самостоятельной сущностью, и представляет искусственный проект, «анти-Россию» (по определению Путина), единственный смысл существования которой состоит в том, чтобы выступать «тараном Запада», направленным на разрушение России. В этой истории нет ничего нового, и всякое событие только повторяет уже давно известный архетип. Время движется по кругу «вечного возвращения», в котором индивидуальная или коллективная агентность равна нулю, утверждая над людьми абсолютную власть судьбы.
Второй мировой войны не было?
Этот режим времени точно соответствует «исчезновению чувства истории» в постмодернистском «позднем капитализме», о котором говорил когда-то Фредрик Джеймисон. Анализируя работу массовой культуры, он показывает, что ее потребление, основанное на разрыве какой-либо связи между образами, извлеченными из разных контекстов и эпох, похоже на восприятие шизофреника. «Наша современная социальная система, - писал Джеймисон, - стала лишаться способности удерживать свое прошлое, начав жить в повторяющемся настоящем, в ситуации повторяющихся изменений, которые аннулируют те традиции, которые более ранние социальные формации так или иначе сохраняли»[1]. Этот вывод относился к ситуации начала 90-х, когда всеобщее распространение неолиберальных принципов ничем неограниченного рынка сопровождалось констатациями «конца истории». В сегодняшней геополитической «борьбе цивилизаций», каждая из которых обладает своей неизменной «сущностью», мы наблюдаем подлинный конец истории. Истории как идеи становления, в котором нет ничего вечного и всегда присутствует горизонт иного будущего, переопределяющего и отменяющего существующий порядок вещей. В этом смысле два конкурирующих объяснения мира после падения Берлинской стены, Фрэнсиса Фукуямы и Сэмюэля Хантингтона, оказались синтезированы — и в итоге мы получили конец истории в виде бесконечного столкновения цивилизаций.
Такое отсутствие истории основано на вытеснении из коллективной памяти событий, имевших фундаментальный статус разделения времени на «до» и «после». Событий, после которых мир, с его представлениями и ценностями, уже не может быть прежним. Современный «фашистский момент» означает окончательное избавление от двух таких событий, прежде определявших исторический смысл XX века: Русской революции 1917 года и Второй мировой войны. Если первое напоминало о способности угнетенных самостоятельно радикально изменить свою «судьбу», то второе говорило о невозможности повторения чудовищного опыта глобальной войны.
Осмысление Второй мировой войны породило целый комплекс моральных идей и международных институтов, на которых, со всеми оговорками, был до недавнего момента построен современный мир, или, точнее, наше ощущение «нормальности». Даже радикальная критика этого порядка вещей все равно так или иначе отсылала к набору понятий, опиравшихся на уроки самой разрушительной войны в истории — безусловное осуждение военной агрессии, универсальные права человека и недопустимость любых форм расизма. Эта критика оставалась на почве «нормальности», так как выявляла несоответствие реальной политики и общепризнанной нормы миропорядка. Западные военные интервенции в Афганистане или Ираке, которые фактически носили агрессивный характер, прикрывались «гуманитарными» декларациями или объяснялись защитой от террористической угрозы и необходимостью распространять демократию. Это было, используя выражение Ханны Арендт, «моральное преступление старого типа», или попросту лицемерие, которое не стремилось создать новые нормы, но манипулировало старыми.
Российское вторжение в Украину осуществило настоящий разрыв с этой нормальностью, отвергнув словарь привычных понятий. Не предлагая нового универсального языка, путинская Россия предложила что-то более серьезное — сделать новой нормой абсолютный релятивизм, постоянно переопределяя понятия с позиции силы. Концепция «многополярного мира», которую отстаивает Кремль, основана на том, что моральные или исторические аргументы не отсылают ни к какому общему языку и сводятся к качеству простого атрибута силы того или иного государства. «Исчезновение чувства истории», о котором говорилось выше, выражается в игре де-историзированными образами уже не на уровне популярной культуры, а в рамках государственной идеологии. Например, «фашистами» в российской официальной пропаганде фактически называются любые внешние или внутренние враги, а «антифашизм» провозглашается частью особой русской идентичности. Более того, путинский идеологический нарратив в целом изображает вторжение в Украину как повторение Второй мировой войны, где русские «антифашисты» противостоят «фашистскому» Западу. Таким образом, память о войне, которая никогда не должна повториться, оборачивается в свою противоположность: мы помним о подвигах той войны, чтобы повторять их снова и снова. «1941–1945: можем повторить» — как это было емко сформулировано на патриотических стикерах, которыми в последние годы миллионы россиян привыкли украшать свои машины 9 мая.
Процесс без субъекта
Так «фашизм» и «антифашизм» превращаются в синонимы пары «друг-враг», которая, по известному определению Карла Шмитта, является основанием политики. Для Шмитта подобное понимание политики означало, что все моральные и правовые понятия не имеют самостоятельного регулятивного значения и постоянно переопределяются в ситуации конфликта. Через пустую оболочку «нормы», как утверждал Шмитт, прорывается подлинный источник права — суверен, принимающий решение. Именно на этом было основано его оправдание Гитлера, устроившего в 1934 году массовую внесудебную ликвидацию своих политических противников, известную как «ночь длинных ножей». Именно выход за рамки нормы закона, считал Шмитт, способен дать не моральный (как должно решать), но политический ответ (кто должен решать).
Однако в современном «фашистском моменте» суверен не творит историю, но подтверждает свою верность архетипу. Обосновывая необходимость начала так называемой «специальной военной операции» в феврале 2022 года, Путин настаивал на ее вынужденном характере. У него не было «другого выхода», и он лишь повинуется судьбе, вечно воспроизводимому противостоянию России и Запада, которая предстает своего рода «процессом без субъекта».
В этом парадоксальном сочетании волюнтаризма и фатализма видна глубокая связь современной фашизации и неолиберальной рациональности. Неолиберальный субъект признает невозможность изменить обстоятельства, диктующие свою волю, но одновременно выступает как decider, постоянно выбирающий оптимальный вариант поведения в условиях, над которыми он лишен какой-либо власти. Таким образом, каждое его конкретное решение становится способом уклониться от настоящего решения, и признать невозможность достижения максимального произвола, абсолютного «суверенитета». Безостановочное действие является модусом существования рыночного агента, который должен постоянно реагировать обстоятельства, и принимать действительность как множество внешних вызовов. Эта действительность предстает перед ним как нечто непознаваемое и хаотическое, лишенное внутренней связи и направления.
Активность капиталистического индивида имеет рациональный характер по отношению к иррациональному целому. Такой иррационализм на уровне частной жизни находится в напряжении по отношению к системе либеральной демократии, которая предполагает некий общий консенсус по поводу разумности всего происходящего. Полная утрата этого горизонта разумного — то есть представления (пусть и самого туманного) об общих интересах и поступательном росте коллективной морали — приводит к распространению фатализма на политический уровень. Фашизация означает ни что иное, как становление рыночного индивидуализма в качестве логики государства.
Мир превращается в арену безжалостной конкуренции не только между разными центрами силы, но и партикулярными, гомогенными типами сознания.
Александр Дугин, самый яркий и последовательный идеолог путинского государства, в своем многотомном труде «Ноомахия» создал целую теорию «логосов» различных цивилизаций. Каждая цивилизация, как утверждает Дугин, обладает уникальным архетипом мышления, своей собственной картиной мира, которая имеет а-исторический характер, и бессознательно воспроизводится на протяжении тысячелетий. Например, между ритуалами кельтских друидов и психоанализом Лакана есть прямая связь, обусловленная существованием «французского логоса». Внешняя политика Китая, или особенности политического режима в Индии также следуют особому сознанию своей цивилизации, основные черты которой остаются неизменными. Сознание не находится в состоянии становления и не носит универсального характера, но постоянно повторяет одни и те же ходы в рамках своей цивилизации. Дугин определяет себя как платоника, однако его платонизм сводится к тому, что идеи вечны и неподвижны, но не обладают качеством абсолютной истины — ведь русская «истина» никогда не совпадает с японской или арабской.
Высшие, духовные ценности, принятия которых требует государство от гражданина означают необходимость беспрекословно подчиняться коллективной судьбе.
Так, в начале 2023 года российское правительство объявило о начале масштабного внедрения в школах и университетах программы курсов, объединенных под общим названием «ДНК России». Характерно, что «днк» здесь расшифровывается как «духовно-нравственная культура», таким образом прямо отождествляя биологию и культуру. Задача одного из главных курсов «Основы российской государственности», обязательного для изучения во всех высших учебных заведениях страны, формулируется как необходимость «преодолеть разрыв между фактической идентичностью человека и осознанием этой идентичности». Бессознательная принадлежность, выраженная в языке и нормах поведения, должна стать осознанной, получить качество целостной системы. Эта память о должном как бы продолжает присутствовать биологически, но пока вытеснена из сознания большинства молодежи, которая еще находится под влиянием враждебной западной культуры. С помощью государственного принуждения культурное «днк» активируется, и гражданин обретает себя, вспоминая свое предназначение.
Культура здесь понимается как врожденное свойство, задача которого — защита нации как единого тела, ее укрепление перед лицом конкуренции с другими культурами (фактически иными биологическими видами). Такая верность биологии, создающая гармонию телесного и ментального, одновременно является наилучшей инвестицией в себя. Как утверждается в программе курса, нация — это «человеческий капитал», постоянно возрастающий по мере «осознания своей идентичности». Показательно, что тенденция к самовозрастанию капитала в этом подходе соответствует неподвижному состоянию сознания, тождественному своему цивилизационному архетипу.
Перед нами крайний, экстремальный пример того, что еще Георг Лукач определял как «овеществление сознания» — то есть принятие сознанием товарной формы, превращение личности в товар среди других товаров. «Человеческий капитал» — понятие, напрямую взятое из неолиберального жаргона — означает высший уровень сведения человека к абстракции товарной формы.
Граждане, имеющие идентичное сознание, равное их биологическому (расовому, в предыдущей, гитлеровской версии) единству, превращаются в капитал, которым обладает государство-цивилизация. Государство, таким образом, становится формой капитала, его прямым выражением. Фашизм основан на преодолении и уничтожении политических институтов и гражданских прав, которые опосредуют отношения индивида и государства, и препятствуют неограниченному распоряжению людьми как капиталом.
Фашизм между абстрактным и конкретным
Фашизм как власть абстракции парадоксальным образом не противоречит фашистской ненависти к «абстрактным» правам человека или международному праву. Еще консерваторы начала XIX века критиковали Просвещение и французскую революцию как победу абстрактных принципов, которые выводятся из разума и не опираются на исторический опыт. Как писал Жозеф де Местр, «я видел англичан, французов и русских, но нигде не встречал человека» [2]. Абстрактный человек, созданный Просвещением, лишен изначальной формы, перешедшей от предков и унаследованный в культурных и государственных традициях (то есть «культурного кода», как сегодня это определяет российская пропаганда). Такой человек обладает неотчуждаемыми правами, так как принадлежит человечеству как единой общности, а следовательно, утверждает универсализм как принцип. В то же время, универсальное признание человека дает ему свободу выбора, в том числе собственной идентичности.
Фашистский расизм направлен против всех, кто представляет воплощенную абстракцию и бунтует против традиционных форм. Символом этой бесформенности для фашизма в разное время были секуляризированные евреи, с их страстью к универсалистским идеям, или славяне, выступавшие в качестве агентов антигосударственного большевизма [3]. Для фашистов все эти силы хаоса были сосредоточены в главном противнике, организованном рабочем классе, с его верностью идеям социального равенства и интернациональной солидарности. В целом, страх перед бесформенными, движимыми сиюминутными эмоциями и лишенными корней массами играл ключевую роль для всех фашистских движений [4]. Возвращение кастовой иерархии, в которой каждый точно знает свое место и подчиняется своему природному предназначению, в том или ином виде остается главным проектом фашизма, его образом желаемого будущего.
Фашизация означает ни что иное, как становление рыночного индивидуализма в качестве логики государства
Сегодня в пропаганде ультраправых место «абстрактного человека» преимущественно заняли мусульмане, как лишенные родины мигранты или адепты идей всемирного «халифата», а также ЛГБТ+ и транс-люди, свободно переопределяющие свой гендер.
В путинской России, выступающей как авангард глобального «фашистского момента», любое публичное выражение принадлежности к ЛГБТ+ является уголовно наказуемым преступлением, а смена пола полностью запрещена. Гражданин должен быть конкретен в своей принадлежности, и его место в жизни по факту рождения необходимо прочно закрепить в иерархии социальных форм. Государство, согласно точному путинскому лозунгу, является вершиной этой патриархальной иерархии — «семьей семей», сплотившейся под отеческой властью лидера нации. «Коллективный Запад» провозглашается главным врагом России именно как носитель универсалистского «либерализма», с его принципами прав человека и свободой индивидуального выбора. Объектом ненависти выступают «глобальные либеральные элиты», разрушающие «традиционные ценности» — прежде всего, самого Запада. Через голову этих скрытых элит, с их тайными планами создания «биомеханоида», свободного от своей подлинной природной сущности, путинская Россия выражает солидарность со всеми ультраправыми силами западного мира. Таким образом, поддержка Кремлем Трампа или Ле Пен носит не конъюнктурный, но идеологический и программный характер.
Укорененная в российской реакционной традиции критика Запада парадоксальным образом сочетается с западо-центризмом. Как и в XIX веке, сегодня «коллективный Запад» в российском политическом воображении остается единственным настоящим субъектом, от которого имперская Россия требует признания в качестве равного. «Анти-колониальная» риторика Путина и декларированный «поворот на Восток» не должен обманывать — это лишь инструменты давления, необходимые для того, чтобы в конечном счете занять достойное положение среди господствующих европейских наций. Чтобы достичь этой цели, России нужно вернуть Запад к его подлинным духовным основам, заставить вспомнить свою традицию. Совсем недавно, на фоне продолжающейся войны в Украине, один из кремлевских идеологов Владислав Сурков опубликовал провокативную статью, в которой предрек создание в будущем «Великого Севера» — равноправного триединого союза России, Соединенных Штатов и Европы, который будет доминировать в мире. Путь к этому союзу будет долгим, полагает Сурков, но он неизбежен в силу общего мессианского римского наследия.
Империя и империализм
Представление о том, что империя является «судьбой» России, единственно возможной формой ее существования, остается одним из ключевых положений официальной путинской идеологии. В русской консервативной парадигме (наиболее ярко это описывал в XIX веке Константин Леонтьев) имперская форма определялась как существующая вне времени: в отличии от национальных государств Модерна, империя не стремится к совершенству и равенству, но наоборот, удерживает «цветущее множество» бесконечных сословных и культурных различий от поглощения историей. Бремя империи, как утверждал Леонтьев — противостоять прогрессу и сохранять эквилибриум различий, неподвластный времени.
Эта неподвижность империи как формы, однако, всегда создавала необходимость в постоянной подвижности ее границ. Чтобы оставаться неизменной, империя должна все время стремится вовне себя, расширяя свою территорию. Именно перманентная внешняя экспансия, как писал все тот же Владислав Сурков, помогает сохранять политическую стабильность за счет «экспорта хаоса» и «собирания новых земель».
Архаичная идея империи в такой интерпретации полностью совпадает с империализмом — феноменом Нового времени и капиталистической системы. Еще Роза Люксембург рассматривала империализм как явление, предопределенное самой структурой накопления капитала, который постоянно нуждается в выходе за собственные пределы и экспроприации территорий и хозяйственных укладов, еще не включенных в капиталистическую экономику [5].
Ханна Арендт в своих «Истоках тоталитаризма» [6] развивает эту линию осмысления империализма как непосредственной предтечи европейского фашизма. С точки зрения Арендт, империализм подменяет политическую идею государства как сообщества, основанного на соглашении, экономической логикой непрерывной экспансии. Империализм не подразумевает расширения границ политического сообщества, но наоборот, создает непроницаемую границу между метрополией и колонией. Политическая власть, задача которой прежде состояла в предотвращении насилия внутри страны, превращается в инструмент бесконтрольного насилия за ее пределами. Тождество власти и насилия, заложенное европейским империализмом, затем возвращается в сердце Европы в виде депортаций и лагерей смерти. Колониальные практики массового уничтожения и дегуманизации покоренного населения становятся практиками тоталитарного государства на своей внутренней территории.
Таким образом, империализм одновременно и утверждает непреодолимые границы между внешним и внутренним, и делает их подвижными и условными. Российская империалистическая экспансия в Украине, начиная с 2014 года, сопровождалась созданием фиктивных «народных республик», которые полностью зависели от Москвы, но их правовой режим заметно отличался. Если до 2022 года путинская Россия оставалась авторитарным режимом, который прибегал лишь к избирательным репрессиям, в Донецке и Луганске насилие вооруженных групп, связанных с местными лидерами, практически имело неограниченный характер. После начала полномасштабного вторжения в Украину трансформация российского режима в открытую брутальную диктатуру во многом сопровождалась экспортом этой культуры насилия из периферии в имперский центр.
Фашизация государства, замещающего политику (то есть демократические институты и верховенство права) экономикой (экспансией и ничем не ограниченной конкуренцией), часто начинается именно с непрозрачных, периферийных зон. Как показывает Майкл Манн [7], в Италии после Первой мировой войны фашистское движение было особенно сильно в пограничных северных регионах со смешанным населением и спорным территориальным статусом. Активисты Black Liberation movement 1960-х видели в полицейском насилии, направленном против черного меньшинства, черты фашизма, сочетавшиеся с демократией и гражданскими правами для белого большинства [8]. Сегодня в Европейском союзе, с его официально декларируемыми либеральными ценностями, мигранты и беженцы живут в другой правовой реальности, где расизм фактически приобретает институциональную форму. На глобальном уровне Россия, как страна, занимающая пограничное положение между центром и периферией, стала «слабым звеном» неолиберального капитализма, и первой реализовала его скрытую тенденцию к фашизации.
«Фашистский момент» как полнота современности
Эта тенденция, сочетая описанное напряжение между внутренним и внешним, одновременно представляет собой и акселерацию неолиберального капитализма, и форму его критики. Антизападный ресентимент, который является одним из основных мотивов путинской пропаганды, часто включает в себя критику «радикального неолиберализма», а особый «коллективизм» русского народа противопоставляется западному «индивидуализму». В похожем духе европейские правые популисты обличают «глобалистские элиты», разрушающие привычный образ жизни простых людей.
Впрочем, фашизм первой половины 20 века был еще радикальнее и прямо атаковал «плутократический капитализм», предлагая альтернативу в виде корпоративного «народного сообщества», преодолевшего классовые конфликты.
Сегодняшний «фашистский момент» возник на почве неолиберального «вечного настоящего» и отличается от классического фашизма полным отсутствием утопического горизонта, пусть даже реакционного.
Однако так же, как и столетие назад, фашизм рождается из несинхронности капитализма, сосуществования внутри одной и той же реальности разного переживания времени. Речь идет о том, что Эрнст Блох называл «одновременностью неодновременного». Блох утверждал, что германский нацизм стал выходом на политическую арену не вписавшихся в Модерн промежуточных социальных групп, чье мировоззрение как бы «отставало» от своей эпохи [9]. Тем не менее, эта «отсталость» не только является легитимной частью сложно устроенной современности, но и оказывается способна возглавить ее внутренние, прежде скрытые тенденции.
Сегодняшний «фашистский момент» возник на почве неолиберального «вечного настоящего» и отличается от классического фашизма полным отсутствием утопического горизонта, пусть даже реакционного
В наши дни ультраправые, с их призывами «вернуть назад» некую ушедшую гармонию национального государства, одновременно выступают и как реакция на противоречия неолиберального капитализма, и как выражение его основного направления. Наша условная «современность» проявляет себя во всей полноте постольку, поскольку выпускает наружу все прежде вытесненное, к которому совсем недавно было принято относиться как к архаике и пережиткам прошлого.
Правая критика глобализации как угрозы национальному суверенитету еще два десятилетия назад изображалась либеральным западным мейнстримом как бессильная попытка остановить наступление будущего, в котором не будет преград на пути свободного передвижения товаров и людей. Сегодня можно констатировать, что неолиберальная глобализация оказалась необходимым этапом на пути к де-глобализации и расширению логики рыночной конкуренции на уровень государств в дивном новом «многополярном мире».
Постсоветская Россия, которая в 1990-е была полигоном радикальных рыночных реформ, затем синтезировала предельную неолиберальную рациональность и ее реакционную анти-либеральную идеологию в форме неофашистского режима. Этот режим не предлагает миру альтернативного проекта и не открывает горизонт общего, пусть и пугающего, будущего. Напротив, он полностью укоренен в настоящем как «ужасе без конца», выступая как концентрация мирового «фашистского момента».
Комментариев нет:
Отправить комментарий