Европа. Это слово на протяжении веков вдохновляло многих. Оно ассоциировалось с превосходством разума и следующим из него разумным превосходством, с расцветом культуры и постоянным поиском лучшего. Отчасти это миф, регулярно вызывающих снисходительную улыбку или острую шпильку со стороны критически умов, воспитанных всё той же европейской культурой.
Однако в последние 70 лет Европа стала объектом гораздо более непримиримой критики, а то и ожесточенного осуждения: теперь она ассоциируется с ужасами колониализма, европейских войн и Шоа. Даже политически умеренные интеллектуалы обнаружили в себе нездоровое стремление разрушить все прежние представления. Но с чего бы? Потому что очнулись от догматического сна? Как будто только XIX и XX век обнаружили несоответствие реальности тому идеалу, что был создан на пару столетий раньше. Удивительно, что такое создание нового мифа кому-то грезится моральным обновлением и торжеством истины. Возможно скептичные академические преподаватели 80-90х и воспринимали свой дискурс как критичный, сегодня же он представляется прологом к ремифологизации, у которой в почете лишь черные и мрачные легенды. Ну, а впрочем, может и в самом деле европейцам лучше знать?
Собственно само это рассуждение возникло как реплика на недавно переведённую статью Яна Мооя, рассуждающего о понятии «европейская культура». Данный текст на мой взгляд настолько пустой и обтекаемый, что в рамках сугубо теоретической дискуссии вопросы бы вызвали разве что некоторые слишком очевидные ходы критики других. И все же мы живем спустя три десятилетия после этой статьи, так что вопросы к ней уже задает сама реальность, которая в каком-то смысле демонстрирует нам последствия не столько подобных ходов рассуждения, сколько самой тенденции интеллектуалов ХХ века упражняться в критичности на материале собственной культуры.
Что такое Европа?
Свой текст наш профессор начинает с очень слабого утверждения: дескать, если вдаваться в детали, то европейцы до сих пор слишком разные — и социология это подтверждает. Ну да, социологи, могут сколько угодно крутить статистикой, доказывая что «Европа не является гомогенной частью мира в плане своих ценностей». Мы ведь прекрасно знаем, что они могут с той же легкостью доказывать прямо противоположное (как только сменится заказ — что мы и видели в период двух новых расширений ЕС, с 2004 по 2007 годы).
Попыткам описать гетерогенность Европы три-четыре века как минимум. Географические детерминисты (как Монтескье), верившие в то, что климат определяет общественный строй, выделяли Европу Северную и Европу Южную. В конце 18-го века, путешественники и дипломаты сменили картографическую ось — с тех пор существует привычное нам разделение Европы на Западную и Восточную. Но в этих спекуляциях не сильно больше смысла, чем в современных нам социологических исследованиях. Как и всегда, знание альтернатив помогает нам не относится к подобным вещам слишком серьезно. Российская империя очень долго сопротивлялась описанию себя как Востока — вспомните все эти образы «Северной Пальмиры» (Петербурга), «Семирамиды Севера» (Екатерины II), газеты «Северный вестник» и «Северный Меркурий», кафе «Du Nord», работающее в Петербурге с 1834 года (кстати открытое французом) и т.д. Если бы эта версия самоописания победила, мы бы сейчас воспринимали Россию в группе таких стран как Швеция, Норвегия, Финляндия, Голландия и Великобритания — вместо того, чтобы сидеть вместе с Польшей, Украиной и Венгрией. Немцы в разгар Первой мировой подняли на щит идею Центральной Европы (Mitteleuropa), одинаково враждебной как восточным варварам — русским, так и потерявшим свою европейскость и смешавшимся с негроидной расой западным изнеженным французам. Но проектам немцев вообще не везет, что тоже хороший повод задуматься над судьбой Европы.
По факту «Европа» — это название именно группы ценностей, определенного антропологического типа и модели соотношения личности, общества, культуры и государства. Есть много разных регионов в Азии, Америке и Африке, но Европа одна. Естественно, что границы такой Европы — не географические, а культурно-исторические. Они меняются от периода к периоду, в зависят от социальных и политических процессов не только в отдельных странах, но и в отдельных головах и сердцах. И самим европейцам очень нравится фантазировать, что они и есть либо сердцевина и носители духа Европы (этим до сих пор занимаются в Риме, Лондоне, Мадриде, Париже и Берлине), либо фронтир и последний оплот (болгары считают, что они край Европы, за которым турки, но например, хорваты и сербы считают всех, кто восточнее и южнее — слишком азиатами, равно как словенцы, венгры и австрийцы готовы выписать из европейцев почти все излишне эмоциональные и традиционные Балканы).
Все дело в том, что «Европа» — это не какой-то фолькгайст, это скорее социальная технология, некий способ делать вещи. И делать их разумно, с учетом как целей и идеалов, так и реалий мира и человеческой природы. Возьмем пример всё тех же европейских войн — например, наполеоновских походов. Если вдуматься то здесь в работе тыла и всех элементов общества больше «европейской культуры», чем в самих сражениях с пушками и конницей в плюмаже. Поэтому, как отмечает историк Ливен: никакой загадки и чудесных «генералов Морозов» в победе русских в 1812-13 годах нет, есть более рациональная и системная (чем у противника) работа тысяч людей, понимающих «как надо делать» (или слушающихся тех, кто понимает).
При этом было бы неточным делать выводы из одного-двух примеров. Так и Моой с европейским достоинством говорит о важности умеренности при разговоре о европейской культуре. Однако почему-то в своем положенном по статусу академическом скептицизме, он совершенно забывает о том, что существует не только огромный массив исторических, но и антропологических исследований, четко выделяющих единство европейского пространства. Например, очевидно, что благодаря католической церкви Европа тысячу лет существовала в условиях лингва франка (латынь). Или ставка на лошадь (а не на гужевой скот, живущий с подножного корма) в хозяйстве радикально отделила Европу от Азии и других, как показано в работе Смила «Энергия и цивилизация» (мощь лошади создала огромный задел свободного времени). Не стоит забывать и географическую удачу европейцев: теплый гольфстрим, внутреннее (Средиземное) море и обилие рек, соединяющих север и юг, запад и восток.
Европа очень давно четко выделилась на «макроуровне из остальных на основе истории, форм жизнедеятельности, идей и продуктов». Европу создали греческая философия, римское право, латынь университетов, военная и экономическая экспансия и очень упорное сопротивление чужой экспансии (и технически, и численно ислам должен был дойти до Кале и Балтики, как ранее персы должны были сжечь Афины), технологические рывки и политическое представительство. Европейские государства как и все прочие знали, что такое неравенство, но только в них раз за разом в качестве идеала возникало общение равных, предполагающее правила дискуссии. Сравните это с тем, какое культурное замешательство до сих пор вызывает неопределенность статуса собеседника у жителей, что ближнего, что дальнего Востока.
Что может противопоставить этому скептик Моой? Конечно (скрытую) моральную риторику. Но он не прав в своих попытках апеллировать к ужасам ХХ века. Тоталитаризм миру подарила не Европа, а кризисы, заставившие искать простые решения, обращенные не к фаустовской душе европейца, а к его животной перепуганной натуре. Так что когда герр профессор пишет, что «с высоты птичьего полёта, вывод кажется неизбежным: европейская культура существует как во благо, так и во вред», то мне сдается, что он слишком явно мутит воду. Во-первых, потому что до сих пор ни он, ни кто-то другой так и не привели ясного критерия однозначной оценки исторических реалий в моральных категориях. А во-вторых, даже если мы и согласимся с тем, что некоторые проявления культуры стопроцентно оборачиваются вредом, то совершенно неочевидно, что альтернативные сценарии — лучше. Мне что-то ничего из неевропейской истории не подсказывает хороших примеров того, как общество регулярно менялось, отыскивая формы компромиссного и относительно мягкого сосуществования интересов индивида и общего блага. Поэтому я предпочитаю солидаризоваться с Лейбницем, сочтя существование Европы наилучшим вариантом из возможных.
Более того, автор намеренно не понимает, что проблема совсем не в идеализации (что крайне странно для математика). Ловушка идеализации — это отождествлять с Европой конкретный исторический тип, например, североитальянский полис или Париж времен барона Османа. А признавать варварство и отступления от идеала в рамках европейских государств — это не уловка, это понимание того, что ценности существуют не сами собой, а требуют усилий и борьбы за них (из чего очевидны и проигрыши, отступления). Скорее сам Моой подобно многим коллегам занимается уловками: если говорить только о положительных сторонах — некорректно, то как быть с признанием противоречий своей культуры, сочетающимся с радостным ее принятием? Может быть профессору стоит снизить свой снобизм и не забывать о том, что его критическая нейтральность к своей культуре — лишь языковая игра академических гуманитариев конца XX — начала XXI века?
Поэтому попытки критиковать европейцев за европоцентризм смехотворны. Ведь рациональная критика сама по себе основана на идее Европы (что не значит, что не существует других правил ведения дискуссии и стандартов интеллектуальной полемики, но в том-то и дело, что они другие). Отказ от европоцентризма по ценностным основаниям — это всего лишь ресентимент, самоотвращение, нарядившееся в тогу философских суждений.
Единственный неуместный (упрощающий) европоцентризм — это оптимистичные глупости о стадиях развития, в которых все народы повторят шаги и достижения Европы. Нет, не все и не всё повторят. Вот основа для несводимых различий культур, которую многие последователи Франца Боаса так желали. А вот отдельные индивиды действительно могут стать европейцами, если захотят (что история подтверждала многократно). Это самый трезвый и непредвзятый взгляд на вещи, с которого и нужно начинать.
Так что можно только согласиться с Яном Ромейном, «который описывал европейскую историю как историю отклонения от общечеловеческой траектории: только здесь возникли индивидуализм и рациональное планирование, техника была поставлена на службу прогрессу, динамика заняла место стабильности и как побочное следствие история как таковая заняла важное место в миропонимании европейцев». Дуглас Норт и другие экономические историки используют аналогичный аргумент: историю Европы надо изучать не в качестве нормативного образца, а в качестве истории слома традиционных паттернов экономического и общественного развития. В такой картине мира перманентный экономический рост, широкий доступ к общественным благам и прочие атрибуты современности — это отклонение от нормы. А десятитысячелетняя норма для человечества — это мальтузианская ловушка, бедность и деспотизм. И подобное представляется очевидным любому, кто научился видеть в истории чуть больше, чем просто «набор прохладных историй». Я бы даже мог прибегнуть к аргументу в богемик-стайл: слышали вы хоть раз о людях, которые хотят стать кем-то еще, кроме как европейцем (включая сюда и «городскую» Канаду, США и Австралию)? Может быть полно тех, кто желает стать китайцем (несмотря на их экономические успехи)? Конголезцем или эфиопом (несмотря на их оригинальные культуры)? Или может полно подданных королевы Елизаветы II, стремящихся побыть пакистанцем или индусом (хотя бы для симметрии)? Увы, все разговоры о чудесах и тайнах Востока, Африки, доколумбовой Америки — продукт европейцев (их искусства, антропологии, политики и философии). У людей бывает желание стать еще кем-то, но «стать европейцем» всегда останется альтернативой для тех, кому не интересен выбор в духе «тутси или хуту», «семит (араб) или семит (еврей)», «араканец или рохинджа». Европа — это исключение, которое позволяет выбрать личность, а не «предания веков» и «так важный дядя сказал». Поэтому стремление стать европейцем — отнюдь не только следствие культурной экспансии массмедиа. Не только постсоветский тинейджер 90-х замечен в повальном мечтании стать американцем (причем совсем не реднеком в глубинке), но и сотни талантливых ученых и деятелей искусства из века в век стремились войти в Европу.
В конечном счете, европеец способен к критике, только потому что эта склонность многих натур полезна для развития общества. Тут даже кажется, что можно согласиться с Мооем. Вот ключевой момент его рассуждений: «И идеализация, и упрощение иногда ведут нас к культурному высокомерию и чрезмерной похвале тому, или гордости за то, что европейцы сделали действительностью». Однако автор пишет эти строки в 80-е, когда европейской культуре кажется ничего не угрожает, потому можно и покритиковать гордость. Мол, мы интеллектуалы критичны, а простые нарциссические радости — удел простаков. Вот только иронию госпожи Диалектики никто не отменял: уже в 2020 такие простаки — едва ли не последний оплот, ведь контркультурные активисты вместе с кучкой интеллигенции сегодня, не разбирая, громят Платона, Ренессанс, имперско-колониальное прошлое, сделавшее возможной всеобщую демократию и даже сами основы университета (с его этосом честности и верности истине). В те времена людям, еще видевшим большую войну, было ясно, что высокий уровень жизни профессора университета — это еще и некоторые обязательства перед обществом (Европа еще до конца 50-х живет по карточкам). В новой реальности XXI века университетская интеллигенция, а также возникшая недавно сфера IT воспринимают свой статус как естественный и хотят большего — например, власти. Думать о последствиях уже никто не хочет: любое событие такие люди видят либо как свой проигрыш, либо как временный успех, после которого нужно требовать еще больше.
На этом фоне скучный текст Мооя играет красками подобно запрещенной ныне радуге. А не стоило ли вам заткнуться чуть пораньше, минейр Моой и компания? Что-то в этом духе думают современные простые европейцы. Те самые, которым постепенно запретили самое главное — радость быть европейцем. То чего не поняли ни Моой, ни его «ученики»: радость быть европейцем и уважать свои ценности не мешает критичности и не превращает даже среднего человека в поехавшего на гордыне слепца. Единственный слепец здесь — высокомерный профессор, не представляющий как устроены люди и поэтому опирающийся на откровенно дешевые образы простака-шовиниста. И Николя Шовен — конечно же, больший европеец, чем избалованный потомок жителей Республики Семи Объединённых Нижних Земель, напрочь забывший почему официальный девиз его Родины «Je maintiendrai» [Я выстою].
Европа вне Европы
Любопытно, что в конце Моой вдруг вспоминает о России и очень точно отмечает, что многие теоретики не правы в попытках отделить её от Европы. Это верно, правда, ему не хватает смелости сказать, что связано это как раз с очень рациональной идеологической стратегией (диффамация для сохранения монополии на европейскость, потому что друзья не заменят колонии). Впрочем, не будем забывать и о суицидальных наклонностях русской интеллигенции (на эту тему определенно стоит написать отдельный текст). Если вы вслед за Трубецким, Вернадским и Гумилевым, готовы отстаивать идею «евразийскости» — дело ваше. Только нечего удивляться, что как только вы по собственному почину покинули европейское пространство, вы сами расписались в том, что вас можно воспринимать как объект для колонизации. Но можно не только вас, но и тех, кому не посчастливилось родиться с вами в одной стране. Возможно одно из следствий критического мышления — это понимание самого существования чужих интересов (вне зависимости от их удобства лично вам), а также несправедливости любых попыток их явно подчинить или проигнорировать. Меж тем русские литература, балет, наука, инженерная школа, имперская политика (до революции) и многое другое — более чем достаточные подтверждения причастности к Европе.
Но почему нам так важно сегодня вновь вопрошать о Европе и европейских ценностях? Может быть потому, что подлинно европейская форма свободных дебатов с уважением к их итогам все больше уступает место медийной пост-правде? Или может потому что декларации о «европейских ценностях» больше не вдохновляют не только соседей, но и самим гражданам ЕС кажутся дежурным колебанием воздуха от политиков? А может дело просто в том, что никакой Европы как политического центра больше нет в геополитических раскладах, а на его месте лишь большой противоречивый рынок?
Нет, все это было актуально вчера. Сегодня эта тема задевает только потому, что Европы в геополитической Европе и европейцах почти не осталось. Европейцем, например, трудно называть того, кто некритично воспринимает шахерезадовы сказки про не всегда отравляющие вещества и про весьма избирательный шпионаж (АНБ даже не отрицает прослушивание первых лиц Германии, но всех заботят маневры сельди у шведских берегов, принятые за российские подлодки). Кто соглашается с диффамацией всеми СМИ обычных людей, возмущенных этнической преступностью. Кто готов из своих налогов содержать десятки центров, направленных не на дипломатию, а на дезинформацию собственных граждан. Кто, наконец, на каждое сомнительное действие корпораций (например, с лекарствами или вашими данными) продолжает искренне считать: «Не могут же они так поступить с нами, европейцами!».
Такой вздор с подачи выбранных политиков может снести только раболепствующий или разучившийся думать субъект, которому не хватает воли и сил ума на едкие вопросы и протесты. Нет больше никакой Европы, последние европейцы — это те, кто в России и других странах продолжают задавать вопросы.
Это не значит, что случился очередной «Закат Европы» — куда-куда, а в географическую Европу европейскость может вернуться очень быстро. Это просто дежурное напоминание после эпохи стабильности и комфорта, что борьба за Европу никогда не заканчивается. Она продолжается. В каждом, кто выбирает в чем-то разбираться, не опасаясь окриков и социального давления на тему того, кому вам следует доверять. В конечном счете, Эппл-решения, где всё решат за вас, выбрать можно всегда.
Взращивать в себе Европу — это думать и брать ответственность. И сегодня поле боя обширно: оно простирается от банальных бытовых вещей и ритуалов до форм организации и распространения знания.
Комментариев нет:
Отправить комментарий