Валерий Панюшкин: Разрушение отца

Мой отец — за войну. Среди моря общественных бед, которые моя страна обрушила на Украину и весь мир, включая собственное население, есть и моя личная беда: мой отец, мой папа, немощный старик 82 лет, — за войну.

Он хороший человек, я люблю его. Он учил меня кататься на велосипеде, управлять байдаркой, работать пилой, стамеской и рубанком. Он чудесный мастер, всю жизнь делавший макеты для театров и выставочных залов. Он любим моими детьми, потому что играет с ними и ремонтирует им поломанные игрушки. Он всю жизнь нежно любил мою мать и трогательно ухаживал за ней два года, пока мама умирала от рака мозга.

А теперь он поддерживает войну, и мы почти не разговариваем. Я только спрашиваю, вовремя ли он принял лекарства.

Когда мама умерла 10 лет назад, отец так горевал, что заперся в своей комнате и выходил, только чтобы поесть и справить нужду. Он выходил редко, не чаще двух раз в день. А в комнате он проводил время наедине с телевизором.

Я работал журналистом на телеканале «Дождь», который теперь закрыт, выступал на радио «Эхо Москвы», которое теперь закрыто, писал для «Новой газеты», которая теперь перестала выходить. Я говорил отцу, что не стоит забивать себе мозг той злобной белибердой, которую несут официальные телевизионные каналы. Но папа отвечал, что практически не смотрит по телевизору новостей и политических ток-шоу, а смотрит в основном футбол или программы о животных.

Я думаю, что это была неправда. Папа плохо спал, телевизор в его комнате почти не выключался. Полагаю, что кроме результатов футбольных матчей и подробностей из жизни китов и пингвинов телевизор еще день и ночь твердил моему папе про злобных нацистов, которые пришли к власти в Украине, про ненасытное НАТО, которое все туже окружает Россию своими военными базами, про транснациональные компании, которые скупили всю российскую нефть, про доллар, который не дает рублю стать мировой валютой, про журналистов-предателей (я был одним из них), которые клевещут на президента Путина и его политику по возвращению России в статус великой державы, — вот про все это.

Несколько месяцев спустя после маминой смерти, когда боль утраты притупилась, отец стал выходить из комнаты, приезжать к нам в гости, принимать нас у себя, играть с внуками и разговаривать со мной. В основном мы беседовали о бытовых мелочах, но то и дело в папиной речи проскальзывали пропагандистские штампы: «давление Запада», «агрессивное НАТО», «чуждые русским ценности», «пятая колонна»…

— Папа, это я пятая колонна!

— Да какая ты пятая колонна, ты просто дурачок, — парировал отец, пренебрегая тем фактом, что сын — известный журналист и писатель, предмет отцовской гордости, смеется, как будто переводя назревавшую ссору в шутку.

Мне казалось, что, произнося эти пропагандистские штампы, отец как будто испытывал меня — не соглашусь ли я разбавить свои оппозиционные взгляды разумным конформизмом. Я не соглашался, и отец отступал на заранее подготовленные позиции добряка-дедушки, которому ни до каких политических взглядов нет дела, а занят он исключительно починкой сломанного автомобильчика для младшего внука.

Так мы и жили до 24 февраля 2022 года. А потом началась война.

Первую неделю мы вообще о войне не разговаривали, как будто надеясь, что она просто прекратится, как дурной сон. Потом я принялся писать книгу о беженцах и, возвращаясь из своих поездок к ним, приходил к отцу и рассказывал. Очень осторожно, только человеческие истории, никаких политических выводов. Про людей, которые потеряли дом, про старушку, которая бежала из Мариуполя в кузове рефрижераторной фуры, про мальчика, у которого на войне погиб брат. Отец слушал, сочувствовал моим героям, но настойчиво приводил в ответ пропагандистские аргументы: «да, но разве не вели украинцы войну на Донбассе восемь лет?», «да, но разве НАТО не окружало Россию военными базами?», «да, но разве Запад не навязывал нам чуждые русским ценности?». Так он говорил, а я продолжал рассказывать. Я надеялся тронуть его человеческими историями несчастий, рассеять постепенно морок пропаганды, в котором он живет.

Потом случилась Буча. Я встретился с беженкой из этого городка, где за время российской оккупации погибло более 400 мирных жителей, и записал ее рассказ. Но стоило только мне начать пересказывать отцу слова этой женщины, как он вскочил и сорвался на крик. Он не кричал на меня так никогда в жизни, ни разу за мои 52 года:

— Как ты смеешь! Как у тебя хватает совести говорить такое! Как ты мог хотя бы подумать, что русский солдат способен убить детей и женщин!

Он кричал, и я боялся, что вот прямо сейчас он упадет и умрет от разрыва сердца. И я догадался — он все понимает. Человек, который не понимает, заморочен ложью, склонен все-таки, особенно в разговорах с близкими, задавать вопросы, интересоваться, сомневаться, приводить контраргументы. А мой отец кричал на последнем пределе отчаяния. Так поступают люди, которые понимают ужасную реальность, но не могут принять ее, потому что принятие страшнее смерти.

Мы — агрессоры, это реальность. Но если мы агрессоры, то что делать 82-летнему старику, которого воспитывали и который сам воспитывал своих детей на подвигах героев Второй мировой войны, шедших на смерть, чтобы остановить агрессора? Что значит «пойти на смерть, чтобы остановить агрессора», если агрессоры — это мы? Это значит — совершить самоубийство.

Мой отец кричал, трясся и ронял вокруг себя предметы, потому что все понимал, но не мог принять реальность, ибо принятие реальности требовало либо немедленной его смерти, либо тотального разрушения его личности, всех его ценностей, всех его нравственных установок.

Я сидел и молчал. И думал: «Господи, он все понимает, Господи». Потом я встал, оделся и ушел, оставив старика в одиночестве. С тех пор мы только перезваниваемся и разговариваем исключительно о том, вовремя ли он принял лекарства.

С тех пор я перестал думать, будто россияне, поддерживающие войну, одурманены пропагандой. Одурманены, конечно, но дело не в этом. В большинстве своем они всё понимают. Но дело в том, что до сих пор никто в России не придумал ни одного разумного действия, которое можно предпринять вслед за осознанием той реальности, что мы агрессоры.

Ни одного действия, кроме самоубийства. Меня от самоубийства удерживает только дело, которое я сам себе в отчаянии назначил и должен довершить, — написать книгу о беженцах, рассказать urbi et orbi, что там, где нарисованы стрелки на военных картах, там, куда падают бомбы, там — люди.