Кто в чьи дела влезал больше, персы в греческие или греки в персидские, там бабушка надвое сказала. Во всяком случае, бедные воинственные греки вели себя по отношению к более зажиточной Персии примерно как черкесские племена по отношению к России со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде карательных экспедиций.
Что касается рассказов о бесчисленных персидских полчищах, которые были разгромлены при Марафоне, ну, в общем, они, все-таки, в стиле «Охотничьих рассказов» выполнены и были высмеяны еще в конце XIX века всеми военными историками, начиная с великого Ганса Дельбрюка, потому что… Я ничуть не умаляю победы при Марафоне, но, вот, просто приведу самый простой пример. Греческие воины постоянно сражались в Персии в качестве наемников. Ну, они очень уважались, постоянно нанимались. Но понятно, что, вот, тезис, что у персов были полчища, а воевали они друг с другом с помощью греков, не выдерживает критики.
Что было у греков? Это была, действительно, ксенофобия. Греки очень хорошо – и Ксенофонт, и Геродот, и Фукидид – объясняли, почему варвары по природе своей рабы. 3 главных аргумента были те, что, во-первых, варвары платят налоги. В Афинах, напомню, граждане налогов не платили. Во-вторых, у них были единые меры длины, вообще меры. В-третьих, они стеснялись ходить голыми в отличие от греков. Вот, страшно представить себе, что при такой аргументации можно сделать с США. И, вот, да, такой еще пример греческой ксенофобии: никто из персов не сделал карьеру в греческих полисах. В Персии ровно наоборот: грек легко делал карьеру, изгнанник легко делал карьеру.
Это все я не к тому, что там собираюсь пересматривать историю, рассказывать тут о деспотической Греции и свободной Персии. Вся история, собственно, известна нам со слов греков именно потому, что именно греческая свобода, именно афинская демократия привели к возникновению науки под названием «История», как они привели к возникновению наук под названием «Геометрия», «Математика», «Логика». У персов ничего такого не возникло. Но, вот, это очень печальная история, которая заключается в том, что греческая демократия была довольно тесно связана с ксенофобией. И это довольно частый удел демократий. Потому что, действительно, XIX-й век никак не отличался нацизмом, при том, что он был построен на довольно сильных идеях расового превосходства белой расы над другими.
Хотя, в нем были тревожные звоночки, и первый тревожный звоночек, наверное, начался с французской революции, когда граждане освобожденной Франции задумались о нации, о родине, задумались о способе национальной идентификации. Потому что до этого аристократия не имела идею служения своему собственному отечеству, имела идею служения монарху. Но понятно, что аристократия чувствовала, граф одного государства чувствовал себя более единым с графом другого государства, чем с простолюдином.
И второй раз эта идея, идея национального единства была использована Бисмарком уже при создании единой Германии. Для этого Бисмарк специально расширил избирательные права именно с тем, что либерализм немногочисленных богатых избирателей ему не нравился, он хотел это разбавить патриотизмом масс.
Напомню еще одну историю, что город Вена был космополитической столицей Австрийской империи. Совершенно фантастический город, совершено интернациональный. Ну, потом избирательный ценз у империи был резко понижен для выборов мэра города, избиратели избрали мэром в 1895 году Карла Люгера. В общем, действительно, этот человек был не националист – это был нацист. Император был так шокирован, что 2 года отказывался утверждать его в должности.
Вот, тезис о том, что всякий национализм есть нацизм, ну, он просто интеллектуально, на мой взгляд, нечестен. Он… Ну как? А хорошо, вот, Лермонтов пишет «Злой чечен ползет на берег», да? Пушкин пишет «Клеветникам России», не говоря уже о совершенно фашистской поэме, которая называется «Полтава». Вот, по нынешним временам это все политически некорректные тексты. XIX-й век, действительно, очень сильно обсуждал проблему наций – обсуждали ее хоть немецкие романтики, хоть кто угодно.
В XX веке на проблему наций наложено табу, и проблема наций превратилась, действительно, в удел толпы. И самое неприятное, что, как я уже сказала, толпа – это толпа, вовсе не только российская толпа. Каждый раз, когда мы в бедной стране встречаемся со всеобщим избирательным правом и с тем, что решает улица, мы видим, что если эта страна не оказывается социалистической, то эта страна оказывается нацистской. А очень часто и то, и другое.
Если, например, посмотреть на арабский Восток, то я не могу сказать, что очень хорошо арабский Восток в средние века уживался с евреями, но прекрасно евреи уживались при дворе правителей. Сейчас смерти евреев требует именно арабская улица, и господа, ну, вот, как мы будем с этим обстоятельством? Мнение народа священно? Или народу кто-то заморочил голову?
А если мы посмотрим на африканские государства, там геноциды типа геноцида Хуту и Тутси – ну, это же тоже воля народа. То есть каждый раз, когда в политику вмешивается воля толпы и воля народа, то самое, что у нас называется «всеобщим избирательным правом», то самое, что у нас называют «волей народа», то возникает эта опасность превращения национализма в нацизм.
И еще раз повторяю, это просто все очень неприятные и страшные проблемы, которые, наверное, надо обсуждать, и, наверное, в первую очередь они должны обсуждаться с тем, чтобы национализм в нацизм не превращался. Потому что если нам говорят, что эти проблемы обсуждать нельзя, ну, давайте, во-первых, распространим это во все стороны исторического уравнения, скажем, что Пушкин и Лермонтов, которые обсуждали эти проблему, они тоже, значит, нацисты, они тоже, значит, Освенцим.
А во-вторых, ну, если эти проблемы обсуждать нельзя, то их будет обсуждать только улица. И ровно в том виде, в котором она… В самом отвратительном виде из тех, которые она обсуждает.
(Эхо Москвы: Код доступа, 5.11.2011)
Комментариев нет:
Отправить комментарий