Дмитрий Некрасов: Ворюги, кровопийцы и барон Жувенель

Нынешняя война не первая в истории человечества, как не новы и попытки проанализировать причины очередной бойни. Крупнейший французский философ и политолог Бертран де Жувенель, находясь в оккупированной немцами Франции 1940-х, задавался вопросом, как вдруг так получилось, что Европа 1930-х под разговоры об общественном благе, народовластии и социальной справедливости умудрилась начать гораздо более разрушительную и требующую большей мобилизации ресурсов войну, нежели Первая мировая, которую, по общему мнению, развязали империалисты и спесивые аристократы. 

Некоторые выводы, к которым он приходит в написанной в этот период книге «Власть. Естественная история ее возрастания», покажутся современному читателю весьма неожиданными и неприятными. И я возьму на себя смелость пересказать одну из линий его рассуждений, сдобрив ее некоторым количеством отсебятины.  

1. Исходный тезис де Жувенеля звучит так: власть, которая, по убеждению большинства, несправедлива и действует в интересах узкого круга немногих, не может потребовать от большинства населения такого напряжения сил и таких жертв, каких может потребовать власть, которую большинство считает своей и справедливой. И если вдруг к власти пришел кто-то, кого большинство населения считает выразителем собственных интересов и, не дай бог, героем, то вероятность того, что большинство скоро окажется в окопах и будет получать хлеб по карточкам, резко возрастает.

Сравним масштаб власти непопулярных Карла Стюарта, Людовика XVI и Николая II с масштабом власти пришедших им на смену гораздо более популярных Кромвеля, Наполеона и Сталина.

Английская революция 1640 года начинается с протеста против небольшого территориального налога как нарушающего право собственности. Вскоре новая популярная власть уже обременяет графства налогом в десять раз тяжелее. Стюартов упрекали в ряде незначительных конфискаций, однако новая популярная власть не только систематически обирает церковь, но и захватывает под разными политическими предлогами изрядную долю частной собственности, и в результате Кромвель может позволить себе содержать армию, отсутствие которой предрешило падение Стюартов. Он строит флот, о котором Карл I не мог и мечтать, и ведет в Европе войны, на которые у Карла не было и десятой доли от доступных Кромвелю средств. 

Накануне Французской революции король обсуждает необходимость всеобщей воинской повинности, но не решается ее ввести, как не решается повысить налоги или отменить дворянские привилегии. Французская революция тут же ставит «освобожденных крестьян» под ружье и «бросает мобильные колонны на борьбу с уклоняющимися от военной службы», пишет де Жувенель. Численность армии возрастает в несколько раз. Ради ее содержания вводятся налоги, конфискации и трудовые повинности такого масштаба, которые невозможно было помыслить при старом режиме. Новая популярная власть «втягивает нацию в военную авантюру против всей Европы и, предъявляя народу неслыханные требования, извлекает из страны столько ресурсов, что выполняет программу завоевания естественных границ, от которой до этого пришлось отказаться монархии». 

Вся нация в течение нескольких лет работает больше, а потребляет значительно меньше, чем в период абсолютизма. Однако нация полна надежд и веры в светлое будущее. И несколько ослабившая давление коррумпированная Директория меняется на популярного Наполеона, который закончит военным призывом подростков, потому что взрослые призывники к тому времени закончатся.

Сравнивать Российскую империю со сталинским СССР подробно не буду. Не нужно глубоко знать историю, чтобы понимать, что непопулярный Николай II не мог и мечтать ни о таком масштабе эксплуатации населения, ни о международном влиянии, достигнутом с помощью этой эксплуатации, которые получил в свое распоряжение Сталин под радостные возгласы большинства. 

Есть множество менее радикальных примеров того, как смена власти на более популярную и менее зависимую от аристократии/олигархии без особых потрясений и революций также приводила к большему изъятию ресурсов у населения, чем во времена их непопулярных предшественниц. Но не будем уходить в дебри истории. 

Для нас важен принцип: пускай непопулярная власть не застрахована от развязывания катастрофических войн, а популярная не всегда их устраивает, однако вероятность того, что популярная власть начнет сомнительный эксперимент или крупную авантюру, заметно выше. И самое главное – если вдруг это все же случится, популярная власть мобилизует и пожертвует во имя такой авантюры гораздо большие ресурсы подданных, чем  непопулярная. Власть в царской России или кайзеровской Германии обрушились там, где их более популярные наследники из СССР и Третьего рейха имели возможности оплачивать миллионами жизней лишние месяцы своего существования.

Существует стереотип, что господство аристократии/олигархии превращается в застой, а сильная центральная власть или революция способствует прогрессу. Однако Славная революция 1689 года,  осуществленная аристократией и олигархами, по своим первоначальным целям и задачам была весьма похожа на английскую революцию 1640 года  или на французскую 1789 года. С точки зрения долгосрочных положительных последствий для экономики она заметно превзошла данные примеры, а уж цена, заплаченная за эти позитивные изменения обществом, была в тысячи раз ниже. Тот же результат даст сравнение аристократической революции Мейдзи в Японии и гораздо более «народной» в цинском Китае. Есть и менее очевидные примеры.

Мы действительно можем заметить, что общества, которые власть успешно убеждает в своей приверженности «общему благу», как правило, успешнее в исторической конкуренции, чем общества, в которых частный интерес отдельных олигархов открыто ставится выше общественного. Однако этот факт свидетельствует лишь о том, что элиты, убедившие население в какой-нибудь очередной фикции (нация, суверенитет и т.д.), могут изъять у этого населения больше ресурсов для своей борьбы с соседями, чем элиты, хуже скрывающие свой мотив - преследование личных интересов. Фикция общего блага ведет к тем большей эксплуатации населения, чем больше в нее верят. А интересы международной влиятельности элит находятся в прямом противоречии с интересами материального благополучия большинства населения.

Пара прямых цитат из де Жувенеля: «Провозглашение верховенства народа только заменило живого короля на иллюзорную королеву — общую волю, по природе своей всегда малолетнюю и всегда неспособную править самостоятельно». «Суверенитет народа — всего лишь фикция, и притом фикция, в конечном счете губительная для личных свобод».

2. Мы не знаем олигархий/аристократий, строивших гигантские пирамиды или покрывавших всю страну бетонными бункерами. Олигархии не выгоняют всех горожан в джунгли, не регламентируют цвет штанов и не диктуют крестьянам единую глубину вспашки на всю страну. У них нет ни достаточных возможностей принуждения, ни стимулов к тому, чтобы затеять войну ради принципов или идеалистически обоснованный хозяйственный эксперимент. 

То, что тратится элитами на роскошное потребление и прячется по офшорным счетам – удивительно мало в сравнении с тем, что может быть просто бессмысленно уничтожено во имя общего блага. Петр I, Фридрих II или Карл XII тратили на свое личное потребление гораздо меньше, чем Людовик XV или Елизавета Петровна, а Сусловы или Хомейни в быту были гораздо скромнее Ротшильдов с Рокфеллерами. Однако своим народам первые обошлись гораздо дороже вторых. Ведь первые стремились реализовать свои представления об общественном благе, а вторые просто красиво жили для себя и не особо мешали другим. 

Налицо типичная антитеза олигархических ворюг и тиранических или революционных кровопийц. Борцы за общие интересы (не дай бог искренние) обходятся обществу дороже, стяжателей эгоистических еще и потому, что «люди, зажигающие других своей ревностной приверженностью принципу, встречают фанатичное повиновение». Однако это повиновение исполняет волю конкретных людей, не застрахованных от ошибок. 

Убедив толпу в какой-нибудь фикции и обретя тем самым невозможную для ворюг власть, борцы за «общественное благо», они же кровопийцы, как правило, используют эту власть либо для расширения территории ее распространения, либо для экспериментальной апробации идей, несостоятельность которых вам легко на пальцах объяснит самый заурядный ворюга. В большинстве случаев следование таким фикциям приводит к массовым смертям и разрушению материальных ценностей: «Революция устанавливает тем более суровую тиранию, чем дальше зашел процесс ликвидации аристократии». 

Кинжал Брута был оружием аристократа. Мечи аристократов заставили монарха подписать Великую хартию вольностей. И напротив, костры инквизиции, удары гильотины и сталинские процессы сопровождали радостные крики толпы. 

Понятно, что аристократические и олигархические режимы несут свои проблемы и де Жувенель рисует несколько одностороннюю картину. Однако описанию этих проблем посвящено слишком много книг и речей, поэтому я, вслед за де Жувенелем, тоже не считаю нужным излагать доводы другой стороны. Аргументы о полезности олигархических ворюг и без этого непропорционально слабо представлены в общественном сознании.

3. Несложно понять, почему аристократы и олигархи более эффективно ограничивают диктат центральной власти и ее вмешательство в частную жизнь. Они лучше организованы, у них больше ресурсов и понимания реалий. Отстаивая свои эгоистические личные привилегии и нерыночные преимущества, они, сами того не желая, стоят на страже интересов большинства, не позволяя фикции «общего блага», обеспеченной силой принуждения государства, изымать излишнее или вмешиваться в частное. 

Сложнее понять, почему большинство населения предпочитает кровопийство «сильной власти» относительному благополучию эпохи ворюг? Базовое объяснение де Жувенеля состоит в том, что обычные люди лучше понимают и более эмоционально воспринимают меньшую эксплуатацию со стороны своих ближайших сеньоров, работодателей и богатых соседей, которых они видят и знают. Они же легко обманываются фикциями общего блага. Бедняк с большей готовностью отдаст все свое имущество во имя абстрактной иллюзии, чем ее часть - жирующему на его глазах ворюге.

Еще важнее вопрос, обязательно ли сильной и популярной власти быть кровопийцей? Это просто большая вероятность в силу отсутствия сдерживающих факторов, или одно предопределяет другое? 

Де Жувенель не дает четкого ответа на этот вопрос, однако заметная часть его рассуждений посвящена фактору достоинства, под которым понимается готовность защищать свои права и привилегии вопреки сиюминутной выгоде и расчету. Отдельному барону всегда выгоднее прогнуться перед условным Ришелье, а отдельному олигарху – перед Путиным. Достоинство в описанном смысле проявил Ходорковский.

Личные права и привилегии чаще отстаивают богатые и непоротые. Бедные и находящиеся в уязвимом/зависимом положении проще смиряются с потерей прав, особенно если она носит всеобщий характер. Они считают равенство в бесправии соответствующим своим интересам. «Вопреки нашим современным понятиям, это право не было общим, основанным на предположении в каждом человеке достоинства, которое Власть априорно должна уважать. Оно было частным, возникшим для определенных людей из достоинства, которое они заставляли уважать».

По мнению де Жувенеля, в основе современных представлений о народовластии и всеобщем избирательном праве «лежит ошибочное признание, или предположение, во всех людях достоинства и гордости, прежде освящаемых и ограждаемых привилегиями только в отношении аристократов». 

Добавлю немного отсебятины в развитие темы достоинства, ибо сам много думал о том же. Можно выделить два источника чувства собственного достоинства (в рассматриваемом политическом смысле). 

Первый обусловлен твоими личными достижениями, статусом или ресурсами. Неважно, сам ли ты заработал свои миллионы с ноля или ты лорд по рождению, важно, что твое самоуважение и ожидание уважения от окружающих основаны на твоем фактическим текущим превосходстве в чем-то над большинством. 

Второй источник достоинства строится на принадлежности к группе. Ты считаешь, что имеешь на что-то права и тебя должны уважать, потому что ты представитель великой державы или гордого независимого народа, истинно верующий или гражданин. 

Первый тип собственного достоинства ограничивает «сильную власть», второй ее питает. Тираны стремятся лишить элиту личного достоинства, но всячески поощряют в толпе достоинство коллективное, защитниками которого они себя выставляют. Славная революция 1689 года была движима достоинством первого типа, а большевики и якобинцы – второго. Со всеми вытекающими. Де Жувенель утверждает, что системы, гарантирующие личные права, выстраиваются там, где верхний средний класс помогает элите отстаивать ее права против центрального правительства, а различные изводы кровопийства – там, где сильная власть сокрушает привилегии элит, опираясь на широкие массы.

Достоинство, основанное на личных достижениях, с большей вероятностью будет удерживать власть от резких или мобилизационных действий. Коллективное достоинство, напротив, может таких действий потребовать, и тем скорее, чем больше центральная власть опирается на него. Помимо этого, стране или группе, движимой соображениями коллективного достоинства, гораздо проще мобилизовать ресурсы на его защиту. Если большинство населения гордится своей принадлежностью к арийцам или самым лучшим политическим строем на земле, их проще убедить идти умирать во имя арийского господства или победы социализма. Фикция общего блага столь разрушительна ровно потому, что действия во имя общего блага сложно ограничивать эгоистичными интересами и личным достоинством.

5. Теперь попробуем посмотреть сквозь призму построений де Жувенеля на происходившее на наших глазах.

Ни Россия, ни Украина периода всесилия в них непопулярной олигархической власти не смогли бы вести войну такого масштаба и уж тем более – потребовать от своего населения тех жертв, которое это население, во многом добровольно, несет сегодня. Вороватая олигархия редко стремится к захвату территорий, стоимость приобретения которых заведомо превосходит любую возможную отдачу. Вороватой олигархии, как правило, наплевать, являются ли украинцы или, допустим, каталонцы отдельным народом или всех их на досуге выдумал Ленин. По крайней мере, небольшие, в сравнении со стоимостью войны, деньги способны поменять мнение большинства олигархов по этому поводу. 

Россия образца девяностых просто не смогла бы вести агрессивную войну такого масштаба - не только по экономическим, но и по внутриполитическим соображениям. Недовольство излишним напряжением сил наверняка было бы использовано олигархическими группами для ослабления или свержения непопулярной власти - вспомним первую чеченскую. 

А если бы нынешняя версия России с всесильным Путиным реально угрожала войной олигархической Украине образца до 2014 года, то масштабная война тоже вряд ли бы случилась: Путин, скорее всего, сумел бы запугать/купить олигархов,  или, в крайнем случае, непопулярной олигархической власти не удалось бы мобилизовать население для масштабного и упорного сопротивления. 

«Сдавших страну» олигархов потом бы проклинали за предательство национальных интересов разные патриоты-кровопийцы, как это было в девяностые в России. Однако если посмотреть на вещи с другого ракурса, то этим своим эгоистичным предательством фикций ворюги спасли бы сотни тысяч жизней и предотвратили разрушение множества городов. 

Чтобы долго и ожесточенно воевать, необходимо, чтобы с двух сторон конфликта существовала относительно популярная власть и сильное чувство коллективного достоинства. Чувство принадлежности к нации: русской или украинской. 

Велик соблазн объяснить сегодняшнюю войну безумием одного человека или другими случайными факторами, но если посмотреть на более широкую историческую перспективу, то можно увидеть, что общества, считавшие дворцы и привилегии сильных мира сего попирающими их достоинство, довольно часто вскоре отправлялись защищать это коллективное достоинство в окопы и хлебные очереди.

6. В завершение еще раз вернусь к тезису де Жувенеля о том, что для избегания кровопийств «сильной власти» верхний средний класс должен помогать олигархам отстаивать свои привилегии, а не требовать их уничтожения.

Если бы в 2003 году достоинство проявил не один Ходорковский, но и широкие круги российской элиты, а верхний средний класс защищал ЮКОС или, допустим, выборность губернаторов хотя бы на уровне протестов Болотной, то был бы пусть и призрачный, но шанс на «славную олигархическую революцию». Однако с личным достоинством в постсоветских странах плохо даже среди олигархов. Гораздо популярнее достоинство коллективное.

Широкий запрос на коллективное достоинство возник у разбогатевшего среднего класса к периоду недопрезидентства Медведева. Выражался он во вполне справедливых требованиях честных выборов, борьбы с коррупцией и прочих приятных вещей, к которым западные общества шли столетиями, сквозь палаты лордов и избирательные цензы. Рассерженные горожане, не желавшие пропускать мигалки чиновников, не могли понять, что неприкосновенность гражданских прав сегодня произрастает из неприкосновенности весьма несовременных привилегий баронов 800 лет назад.

Такой запрос на достоинство сам по себе не угрожал «сильной власти», и без того стремившейся ликвидировать последние вольности элит олигархического периода. Более того, строго по де Жувенелю, в невероятном случае победы Болотной этот запрос породил бы не ограничение власти, а власть еще более сильную и популярную, а значит (в теории) способную на еще большие кровопийства. 

Но вместо того, чтобы возглавить слегка отредактированный запрос на защиту коллективного достоинства от привилегий элит, Путин решил, что проще этот запрос подменить. Он предложил вместо коллективного достоинства граждан коллективное достоинство жителей «великой страны». И это прекрасно сработало, ведь в отличие от личного достоинства коллективное – всегда фикция, легко поддающаяся манипуляциям. Я лично знаю немало людей, которые выходили протестовать на Болотную, а через пару лет гордились аннексией Крыма. Это кажется нелогичным до тех пор, пока не осознаешь, что отмена мигалок и захват Крыма удовлетворяют один и тот же запрос на коллективное самоуважение. Ну а дальше все линейно – на коллективном достоинстве великой страны легко удерживать власть, только приходится его постоянно доказывать.

В Украине все выглядело несколько удачнее. Если смотреть на Майданы как на инструмент олигархии по ограничению центральной власти, то это был шаг в правильном направлении, за несколько десятилетий олигархического правления в стране могли сложиться эффективные институты. 

Однако от соседства с Россией и постсоветских представлений о коллективном достоинстве никуда не убежишь.

Частью в результате аннексии Крыма, частью по внутриполитическим причинам чувство достоинства по факту принадлежности к украинской нации возрастало симметрично тому, что накручивала путинская пропаганда по другую сторону границы. А успех сериала про слугу народа с всегда крайне рискованной идеей «обуздание элит во имя общего блага», строго по де Жувенелю, породил гораздо более популярную, а значит, ограниченную меньшим числом сдержек, власть. Это само по себе вряд ли привело бы к чему-нибудь ужасному, если бы Путин не начал войну, но без этого война бы уже давно закончилась.

По итогу сложились идеальные условия для затяжной и ожесточенной бойни: олигархи с двух сторон стоят по стойке смирно, а национального достоинства – хоть отбавляй.